Шеваль_Вале_Негодяй из Сефле 2

Детектив

Серия Мартин Бек - 7

Май Шеваль и Пер Вале 

Негодяй из Сефле  (Часть 2)

XVIII

Раз Хульт поехал на работу, значит, он сидит за своим столом. Хульт – человек в годах и теперь больше занимается писаниной, официально по крайней мере.

Но человек, снявший трубку в Мариинском участке, ничего, казалось, о нем не знал.

– Хульт? Нет, его здесь нет. Он выходной по субботам и воскресеньям.

– Он даже не показывался у вас сегодня?

– Нет.

– Это точно?

– Да. Я, во всяком случае, его не видел.

– Будьте так любезны, расспросите остальных.

– Каких это остальных?

– Ну, я надеюсь, у вас не так худо с персоналом, чтобы на целый участок никого, кроме вас, не было, – объяснил Мартин Бек с некоторой долей раздражения. – Не один же вы тут сидите.

– Конечно, не один, – сказал человек у аппарата на полтона ниже. – Подождите, сейчас я узнаю.

Мартин Бек слышал, как звякнула об стол телефонная трубка и как затихли шаги.

Потом до него донесся отдаленный голос:

– Эй! Из вас никто не видел Хульта? Этот воображала Бек из комиссии по убийствам спрашивает…

Конец фразы затерялся в шуме и голосах.

Мартин Бек ждал, он бросил усталый взгляд на Рённа, а тот устремил еще более усталый взгляд на свои часы.

Почему полицейский считает его воображалой? Может, потому, что Мартин Бек обратился к нему на «вы»? Мартин Бек лишь с трудом заставлял себя говорить «ты» соплякам, у которых еще молоко на губах не обсохло, и выслушивать такое же «ты» в ответ.

Хотя в остальном его никак нельзя было назвать поборником формализма.

Интересно, как вел бы себя в подобном случае человек вроде Стига Нюмана?

В трубке щелкнуло:

– Так вот насчет Хульта…

– И что же?

– Он действительно сюда заходил. Часа полтора назад. Но, кажется, сразу же ушел.

– Куда?

– Вот уж этого действительно никто не знает.

Мартин Бек оставил эту шпильку без последствий. Он сказал:

– Спасибо.

Для верности он набрал домашний телефон Хульта, но там, как и следовало ожидать, никто не отозвался, и после пятого гудка Мартин Бек положил трубку.

– Ты кого ищешь? – спросил Рённ.

– Хульта.

– Ах так.

«Похоже, что Рённ не отличается особой наблюдательностью», – подумал Мартин Бек с досадой.

– Эйнар!

– Да?

– Хульт вчера вечером звонил жене Нюмана, и она дала ему адрес больницы.

– Угу.

– Интересно, с чего бы это?

– Ну, должно быть, он хотел послать в больницу цветы или еще что-нибудь, – сказал Рённ апатично. – Они дружны были с Нюманом.

– А вообще, мало кто знал, что Нюман лежит в Саббатсберге.

– Потому-то Хульту и пришлось звонить, спрашивать адрес.

– Странное совпадение.

Это был не вопрос, и Рённ, естественно, ничего не ответил. Он сказал свое:

– Да, я тебе говорил, что не мог добраться до Эриксона?

– Какого еще Эриксона?

– До Оке Эриксона. До того полицейского, который вечно жаловался на все и вся.

Мартин Бек кивнул. Он припоминал это имя, хотя сейчас оно было не так уж и важно. Имя никого не интересовало, а кроме того, сейчас куда важнее был Хульт.

Он сам лично разговаривал с Хультом не более двух часов назад. Чем занимался Хульт все это время? Сперва весть об убийстве Нюмана вообще не произвела на него особого впечатления. Потом Хульт ушел – на работу, как он выразился.

Ну, в этом еще не было ничего необычного. Хульт был толстокожий полисмен старой выпечки, не ахти какой сообразительности и уж никак не импульсивный. То, что он вызвался работать в неурочное время, когда убили его коллегу, как раз в порядке вещей. При определенном стечении обстоятельств Мартин Бек сам поступил бы точно так же.

Необычным во всей истории был только телефонный звонок. Почему он ни единым словом не обмолвился о том, что разговаривал с женой Нюмана не далее как прошлым вечером? Если у него не было другого повода, кроме желания послать цветы, то почему он позвонил именно вечером?

Зато, если у него, кроме цветов, были другие причины интересоваться тем, где находился Нюман…

Мартин Бек усилием воли прервал эту цепь размышлений.

А звонил ли Хульт вечером?

И если звонил, то во сколько?

Надо еще кое-что уточнить.

Мартин Бек тяжело вздохнул, снова поднял трубку и в третий раз набрал номер Анны Нюман.

На сей раз к телефону подошла она сама.

– Да, – откликнулась она без всякого энтузиазма. – Слушаю вас, комиссар Бек.

– Извините, но я должен уточнить некоторые детали.

– Да?

– Вы сказали, что первый помощник комиссара Хульт звонил вам вчера вечером?

– Сказала.

– В котором часу?

– Очень поздно, а точно не могу сказать.

– Ну хоть приблизительно…

– М-м-м…

– Вы после этого сразу легли?

– Нет, не сразу… еще немного посидела.

Мартин Бек нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Он слышал, как она о чем-то расспрашивает сына, но о чем, разобрать не мог.

– Вы слушаете?

– Да, да…

– Я поговорила со Стефаном. Мы с ним смотрели телевизор. Сперва телефильм с Хамфри Богартом, но фильм был такой жуткий, что мы переключили на вторую программу. Там был эстрадный концерт. С участием Бенни Хилла, концерт только начался, когда зазвонил телефон.

– Превосходно. А сколько же вы слушали этот концерт до звонка?

– Ну, несколько минут. Пять от силы.

– Большое спасибо, фру Нюман. И последнее…

– Что же?

– Вы не можете точно припомнить, о чем говорил Хульт?

– Слово в слово не припомню. Он просто попросил Стига к телефону, а я ответила, что…

– Простите, я вас перебью. Он прямо так и спросил: «Можно Стига?»

– Ну, разумеется, нет. Он держался вполне корректно.

– А именно?

– Сперва извинился, потом спросил, нельзя ли позвать к телефону комиссара Нюмана.

– А почему он извинился?

– Ну, разумеется, потому, что он позвонил так поздно.

– А вы что ответили?

– Я спросила, кто говорит. Или, если быть точной: «С кем имею честь?»

– Ну а что ответил господин Хульт?

– «Я сослуживец комиссара Нюмана». Примерно так. А потом он назвал себя.

– А вы что ответили?

– Как я вам говорила, я сразу узнала это имя, кроме того, я знала, что он звонил и раньше и что был одним из немногих, кого Стиг действительно ценил.

– Вы говорите, звонил и раньше. Часто звонил?

– Несколько раз за год. Но пока муж был здоров и находился дома, трубку почти всегда снимал он сам, поэтому Хульт, может быть, звонил и чаще, мне это не известно.

– А вы что ответили?

– Я же говорила.

– Простите, я действительно должен казаться вам назойливым, но все это может иметь очень большое значение.

– Ну, я ответила, что Стиг болен. Он как будто удивился и огорчился и спросил, серьезно ли болен Стиг…

– А вы?

– Я ответила, что, к сожалению, очень серьезно и что он в больнице. Тогда он спросил, можно ли ему проведать моего мужа, а я ответила, что Стигу скорей всего это будет неприятно.

– Ну и его удовлетворил ваш ответ?

– Разумеется. Хульт и сам хорошо знал Стига. По работе.

– Но он сказал, что хочет послать цветы?

«Подсказками занимаемся, – подумал про себя Мартин Бек. – Стыд какой».

– Да, да. И черкнуть несколько строк. Тут я ему и сказала, что Стиг лежит в Саббатсберге, и дала номер палаты, Я припомнила, что Стиг несколько раз называл Хульта человеком надежным и безупречным.

– Ну а потом?

– Он еще раз попросил извинить его. Поблагодарил и пожелал мне покойной ночи.

Мартин Бек со своей стороны тоже поблагодарил фру Нюман и чуть было тоже не пожелал ей сгоряча покойной ночи.

Потом он обернулся к Рённу и спросил:

– Ты смотрел вчера телевизор?

Рённ ответил возмущенным взглядом.

– Ах верно, ты ведь работал. Но все равно можно из газеты узнать, когда по второй программе началась передача с Бенни Хиллом.

– Это я могу, – ответил Рённ и вышел в соседнюю комнату. Вернулся он с газетой в руках, долго изучал ее, потом сказал:

– Двадцать один час двадцать пять минут.

– Следовательно, Хульт звонил в половине десятого. Поздновато, если считать, что у него не было какой-то задней мысли.

– А разве была?

– Во всяком случае, он не проговорился. Зато он весьма подробно расспросил, где лежит Нюман.

– Ну да, он ведь хотел послать цветы.

Мартин Бек долго смотрел на Рённа. Надо все-таки втолковать человеку.

– Эйнар, ты способен меня выслушать?

– Вроде способен.

Мартин Бек собрал воедино все, что ему было известно о поведении Хульта за последние сутки, начиная с телефонного звонка и кончая разговором в Реймерсхольме и тем обстоятельством, что в данную минуту установить местопребывание Хульта не представляется возможным.

– Уж не думаешь ли ты, что это Хульт распотрошил Нюмана?

Непривычно прямой в устах Рённа вопрос.

– Ну, так в лоб я не утверждаю…

– Маловероятно. И вообще странно, – сказал Рённ.

– Поведение Хульта тоже кажется странным, мягко выражаясь.

Рённ не ответил.

– Как бы то ни было, желательно добраться до Хульта и расспросить его поподробнее о его разговоре с фру Нюман, – решительно сказал Мартин Бек.

На Рённа это не произвело никакого впечатления, он зевнул во весь рот и посоветовал:

– Тогда поищи его по селектору. Едва ли он далеко ушел.

Мартин Бек метнул в него изумленный взгляд и сказал:

– Вполне конструктивное предложение.

– Чего тут конструктивного. – ответил Рейн с таким видом, словно его несправедливо в чем-то обвиняли.

Мартин Бек снова поднял трубку и передал, что первого помощника комиссара Харальда Хульта просят, как только он объявится, незамедлительно позвонить в управление на Кунгсхольмсгатан.

Окончив разговор, он остался сидеть на прежнем месте, уронив голову в ладони.

Что-то здесь было не так. И смутное предчувствие грозящей опасности не уходило. От кого? От Хульта? Или он упустил из виду что-нибудь другое?

– Знаешь, какая мысль пришла мне в голову? – вдруг спросил Рённ.

– Какая же?

– Что, если я, к примеру, позвоню твоей жене и начну расспрашивать про тебя…

Он не договорил до конца и пробормотал:

– Ах да, ничего не выйдет. Ты же в разводе.

– А иначе что бы ты мог сказать?

– Да ничего, – отнекивался Рённ с несчастным видом. – Я просто не подумал. Я не намерен вмешиваться в твою личную жизнь.

– Нет, что ты все-таки мог бы ей сказать?

Рённ замялся, подыскивая более удачную формулировку.

– Значит, так, если бы ты был женат и я позвонил бы твоей жене, попросил бы вызвать тебя к телефону и она спросила бы, кто говорит, я бы…

– Ты бы?..

– Я бы, разумеется, не заявил: «С вами говорит Эйнар Валентино Рённ».

– Господи, это еще кто такой?

– Я. Мое полное имя. В честь какого-то киногероя. На мамашу в ту пору что-то нашло.

Мартин Бек внимательно слушал.

– Значит, ты считаешь?

– Считаю, что, если бы Хульт сказал ей: «Меня зовут Пальмон Харальд Хульт», это выглядело бы нелепо и странно.

– Ты-то откуда знаешь, как его зовут?

– А ты сам записал имя на блокноте Меландера, и вдобавок…

– Что вдобавок?

– У меня тоже есть его имя. В жалобе Оке Эриксона.

Взгляд Мартина Бека мало-помалу светлел.

– Здорово, Эйнар. Просто здорово, – сказал он.

Рённ зевнул.

– Слушай, кто у них сегодня дежурит?

– Гюнвальд. Но он ушел. И вообще от него проку не жди.

– Значит, есть еще кто-нибудь.

– Конечно, есть Стрёмгрен.

– А Меландер где?

– Дома, наверно. Он теперь по субботам выходной.

– Пожалуй, стоило бы поподробнее заняться нашим другом Эриксоном, – сказал Мартин Бек, – Беда только, что я не помню никаких деталей.

– И я не помню, – сказал Рённ. – Зато Меландер помнит. Он все помнит.

– Скажи Стрёмгрену, чтоб он собрал все бумаги, в которых упомянут Оке Эриксон. И позвони Меландеру, попроси его прийти сюда. Поскорей.

– Это непросто. Он сейчас замещает комиссара. И не любит, когда его беспокоят в нерабочее время.

– Ну, передай ему привет от меня.

– Это я могу, – сказал Рённ и. шаркая подошвами, вышел из комнаты.

Две минуты спустя он явился снова.

– Стрёмгрен едет, – сказал он.

– А Меландер?

– Приехать-то он приедет, но…

– Что «но»?

– Похоже, он не в восторге.

Восторгов, разумеется, требовать не приходилось. Мартин Бек ждал. Прежде всего, что так или иначе объявится Хульт.

И еще возможности поговорить с Фредриком Меландером. Фредрик Меландер был величайшим сокровищем отдела по особо важным преступлениям. Он обладал феноменальной памятью. В обычной жизни – зануда, но как детектив незаменим. По сравнению с ним ничего не стоила вся современная техника, ибо Меландер мог за несколько секунд извлечь из своей памяти все достойное внимания из того, что он когда-либо слышал, видел или читал о данном человеке или деле, и изложить свои воспоминания четко и вразумительно.

С такой задачей не справилась бы ни одна вычислительная машина.

Но писать он не умел. Мартин Бек просмотрел некоторые заметки в блокноте Меландера. Все они были сделаны очень своеобразным, неровным и совершенно неразборчивым почерком.

XIX

Рённ привалился к дверному косяку и захихикал. Мартин Бек вопросительно взглянул на него.

– Ты чего?

– Просто мне пришло в голову, что ты вот ищешь некоего полицейского, я ищу другого, а это, может статься, один и тот же человек.

– Один и тот же?

– Да нет, не один и тот же, конечно. Оке Эриксон и есть Оке Эриксон, а Пальмон Харальд Хульт и есть Пальмон Харальд Хульт.

Мартин Бек подумал, что Рённа пора отправить домой отдыхать. Еще вопрос, можно ли считать присутствие Рённа вполне легальным, ибо, согласно закону, который вступил в силу с первого января, ни один полицейский не имеет права отрабатывать за год свыше ста пятидесяти сверхурочных часов, причем за квартал их число не должно превышать пятидесяти. С чисто теоретической точки зрения это можно толковать так: полицейский имеет право работать, но не имеет права получать деньги. Исключение допускалось только для особо важных дел.

А сегодняшнее дело – оно особо важное? Да, пожалуй.

Не арестовать ли ему Рённа? Хотя текущему кварталу сровнялось всего четверо суток, Рённ уже перекрыл законную норму сверхурочных. Поистине новое отношение к работе.

В остальном работа идет как обычно.

Стрёмгрен раскопал кучу старых бумаг и время от времени вносил в комнату очередную стопку.

Мартин Бек изучал бумаги с растущим неудовольствием, поскольку у него возникало все больше вопросов, которые следует задать Анне Нюман.

Но он не торопился снимать трубку. Снова беспокоить женщину? Это уж слишком. Может, поручить Рённу? Но тогда ему все равно придется самому начать разговор и просить извинения сразу за обоих – за себя и за Рённа.

Эта безотрадная перспектива помогла ему обрести необходимую твердость духа, он поднял трубку и четвертый раз с начала суток позвонил в обитель скорби.

– Нюман слушает.

Голос вдовы с каждым разом звучал все бодрее. Очередное подтверждение многократно засвидетельствованной способности человека приспосабливаться ко всему на свете. Мартин Бек встрепенулся и сказал:

– Это опять Бек.

– Ведь мы разговаривали с вами десять минут назад.

– Знаю. Извините меня. Вам очень тяжело говорить об этом… этом инциденте?

Неужели он не мог подобрать более удачное выражение?

– Начинаю привыкать, – сказала Анна Нюман весьма холодным тоном. – Что вам на сей раз угодно, господин комиссар?

– Хочу вернуться к тому телефонному разговору.

– С первым помощником комиссара Хультом?

– Вот именно. Итак, вам уже случалось разговаривать с ним раньше?

– Да.

– Вы его узнали по голосу?

– Разумеется, нет.

– Почему же «разумеется»?

– Потому что раньше я не спрашивала, кто говорит.

Вот это да. Крыть нечем. Надо было все-таки заставить Рённа поговорить с ней.

– Вам это не приходило в голову, господин комиссар? – спросила женщина.

– По правде говоря, нет.

Большинство на его месте покраснело бы или замялось. Но Мартин Бек был не из таких. Он продолжал с полной невозмутимостью:

– Тогда это мог быть кто угодно.

– Вам не кажется странным, чтобы кто угодно позвонил и назвался Пальмоном Харальдом Хультом?

– Я хотел сказать, что это мог быть другой человек, не Хульт.

– Кто же тогда?

«Вопрос по существу», – подумал Мартин Бек и сказал:

– А вы могли определить по голосу, молодой это человек или старый?

– Нет.

– А описать его голос?

– Ну, он был очень отчетливый. И звучал резко.

Точная характеристика Хультова голоса. Отчетливый и резкий. Но ведь множество полицейских разговаривает таким голосом, и прежде всего те, у кого за плечами военная служба. Да и не только полицейские.

– А не проще ли вам расспросить самого Хульта? – поинтересовалась женщина.

Мартин Бек воздержался от ответа. Он решил копнуть глубже.

– Быть полицейским прежде всего означает иметь кучу врагов.

– Да, вы уже это сказали при втором разговоре. Кстати, господин комиссар, вы сознаете, что это уже наш пятый разговор менее чем за двенадцать часов?

– Очень сожалею. Вы сказали тогда, будто не знаете, что у вашего мужа были враги.

– Сказала.

– Но вы хоть знали, что у вашего мужа были неприятности по службе?

Ему послышался в трубке короткий смешок.

– А теперь я не понимаю, о чем вы.

Да, она действительно смеялась.

– Я о том, – сказал Мартин Бек без всяких околичностей, – что очень многие считали вашего мужа плохим полицейским, который не справлялся со своими обязанностями.

Фраза сработала. Разговор снова принял серьезное направление.

– Вы шутите, господин комиссар?

– Отнюдь, – примирительно сказал Мартин Бек. – Я не шучу. На вашего мужа поступало много жалоб.

– За что?

– За жестокость.

Она торопливо перевела дух и сказала:

– Это абсолютная нелепица. Вы, должно быть, спутали его с кем-нибудь.

– Не думаю.

– Но Стиг был самым мягкосердечным из всех людей, каких я когда-либо встречала. К примеру, мы всегда держали собаку. Вернее, четырех собак, по очереди. Стиг очень их любил, относился к ним с бесконечным терпением, даже когда они еще не умели проситься на улицу. Он мог неделями возиться с ними и никогда не раздражался.

– Так, так.

– И ни разу в жизни он не позволил себе ударить ребенка. Даже когда они были маленькие.

Мартин Бек частенько себе это позволял, особенно когда они были маленькие.

– Значит, никаких неприятностей по службе у него быть не могло?

– Нет. Я уже сказала вам, что он почти никогда не говорил с нами о своей работе. Но я просто-напросто не верю в эти россказни. Вы, наверное, ошиблись.

– Но ведь были у него какие-то взгляды? Хотя бы на самые общие вопросы?

– Да, он считал, что общество с точки зрения морали близко к гибели, ибо у нас неудачный режим.

За такой взгляд человека едва ли можно было осуждать. Одна беда: Стиг Нюман принадлежал к тому меньшинству, которое располагало должной властью, чтобы сделать положение еще хуже при удобном случае.

– Вы еще о чем-нибудь хотели спросить? – поинтересовалась Анна Нюман. – А то у меня довольно много хлопот.

– Нет, во всяком случае, не сейчас. Я очень сожалею, что мне пришлось вас побеспокоить.

– Ах, не о чем говорить.

В голосе ее не было убежденности.

– Но нам все-таки придется попросить вас идентифицировать голос.

– Голос Хульта?

– Да. Как вы думаете, удастся вам его узнать?

– Вполне возможно. До свиданья.

– До свиданья.

Мартин Бек отодвинул аппарат. Стрёмгрен приволок еще какую-то бумагу. Рённ стоял у окна и глядел на улицу, очки у него съехали на кончик носа.

– Значит, так, – сказал Рённ спокойно. – Ценная мысль.

– В каком роде войск служил Хульт? – спросил Мартин Бек.

– В кавалерии, – ответил Рённ.

Рай земной для новобранцев.

– А Эриксон?

– Он был артиллерист.

Пятнадцать секунд в комнате царила полная тишина.

– Ты думаешь про штык?

– Да.

– Я тоже.

– А что ты думаешь?

– Что такой штык может купить себе любой за пять монет на армейском складе излишков.

Мартин Бек промолчал.

Он никогда не был высокого мнения о Рённе, но ему также никогда не приходило в голову, что Рённ отвечает ему взаимностью.

В дверь робко постучали.

Меландер.

Надо думать, единственный человек на свете, который способен стучать в собственную дверь.

XX

Расчет времени внушал Колльбергу беспокойство. У него было такое ощущение, будто с минуты на минуту может произойти что-то ужасное, хотя до сих пор привычное течение дел ничем не было нарушено. Труп увезли. Пол замыли. Окровавленное белье спрятали. Кровать загнали в один угол, тумбочку в другой. Все личные вещи покойного разложили по пластиковым пакетам, все пакеты собрали в один мешок. Мешок стоял в коридоре, дожидаясь, пока его заберут кому положено. Изучение места преступления было завершено, даже меловой силуэт на полу не напоминал больше о покойном Стиге Нюмане. Метод с силуэтом считался устаревшим и применялся теперь лишь в виде исключения. И сожалели об этом только фоторепортеры.

От прежней обстановки в комнате остался только стул для посетителей и еще один, на котором сидел и размышлял сам Колльберг.

Что сейчас делает человек, который совершил убийство? Опыт подсказывал Колльбергу, что на этот вопрос может быть множество ответов.

Он и сам однажды убил человека. Как он вел себя после этого? Он долго думал, долго и основательно, несколько лет подряд, после чего сдал свой служебный пистолет вместе с правом на ношение и прочими причиндалами и заявил, что не желает больше носить оружие.

Тому уже много лет. Колльберг лишь смутно помнил, что последний раз ходил с револьвером в Мутале летом шестьдесят четвертого, когда велось стяжавшее печальную известность следствие по убийству Розеанны. Случалось, правда, что наедине с собой он вспоминал этот проклятый случай. К примеру, когда он глядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, который совершил убийство.

За много лет службы ему куда чаще, чем желательно, приходилось лицом к лицу сталкиваться с убийцами. И он сознавал, что реакция человека, только что совершившего акт насилия, может быть бесконечно разнообразной. Одних мучит рвота, другие торопятся сытно пообедать, третьи лишают жизни самих себя. Некоторых охватывает паника, и они бегут куда глаза глядят. Есть, наконец, и такие, которые идут домой и ложатся спать.

Строить догадки по этому вопросу было не только трудно, но и ошибочно с профессиональной точки зрения, ибо такая догадка могла направить следствие по ложному пути.

И, однако, в обстоятельствах, сопутствовавших убийству Нюмана, было нечто, заставлявшее Колльберга задаваться вопросом: чем владелец штыка занялся непосредственно после убийства и чем он занят сейчас?

Каковы же эти обстоятельства? Ну, прежде всего следует отметить крайнее исступление, с которым действовал убийца и которое свидетельствует о том, что в нем, вероятно, по сей час бушуют исступленные чувства. Значит, можно ждать и дальнейшего развития событий.

Но так ли все просто? Колльберг припомнил собственные ощущения, когда Нюман делал из него десантника. Сперва у него начинались спазмы и нервная дрожь, он не мог есть, но совсем немного спустя после этого он выбирался из горы дымящихся внутренностей, сбрасывал маскхалат, принимал душ и прямиком топал в буфет. А там пил кофе и ел печенье. Стало быть, и к этому можно привыкнуть.

И еще одно обстоятельство не давало Колльбергу покоя, а именно – непонятное поведение Мартина Бека. Колльберг был человек чуткий даже в отношении начальства. Мартина Бека он знал досконально и потому с легкостью улавливал всевозможные оттенки его настроения. Сегодня Мартин Бек был какой-то встревоженный, может, просто из страха, но он редко испытывал страх и никогда – без особой причины.

Итак, Колльберг ломал голову над вопросом: чем занялся убийца после убийства?

Гюнвальд Ларссон, не упускавший случая строить предположения и взвешивать возможности, сразу сказал:

– Он, наверно, пошел домой и застрелился.

Мысль Ларссона, бесспорно, заслуживала внимания. Может, и в самом деле все проще простого. Гюнвальд Ларссон частенько угадывает, но ошибается он не менее часто.

Колльберг готов был признать, что это был бы поступок, достойный мужчины, только и всего. Но качества Гюнвальда Ларссона как полицейского никогда не внушали ему особого доверия.

И не кто иной, как этот не внушавший ему доверия тип, вдруг прервал нить его размышлений, явившись перед ним в сопровождении тучного лысого мужчины лет около шестидесяти. Мужчина пыхтел как паровоз, впрочем, так пыхтели почти все, кому приходилось поспевать за Ларссоном.

– Это Леннарт Колльберг, – сказал Гюнвальд Ларссон.

Колльберг приподнялся, вопросительно глядя на незнакомца. Тогда Ларссон лаконично завершил церемонию представления.

– А это лекарь Нюмана.

Они пожали друг другу руки.

– Колльберг.

– Блумберг.

И тут Гюнвальд Ларссон обрушил на Блумберга град лишенных смысла вопросов.

– Как вас по имени?

– Карл Аксель.

– Сколько лет вы были врачом Нюмана?

– Больше двадцати.

– Чем он болел?

– Трудно понять неспециалисту…

– Попытайтесь.

– Специалисту тоже нелегко.

– Вот как?

– Короче, я только что просмотрел последние рентгеновские снимки. Семьдесят штук.

– И что вы можете сказать?

– Прогноз в общем благоприятный. Хорошие новости.

– Как, как?

У Гюнвальда Ларссона сделался такой ошарашенный вид, что Блумберг поторопился добавить:

– Разумеется, если бы он был жив. Очень хорошие новости.

– Точнее?

– Он мог бы выздороветь.

Блумберг подумал и решил ослабить впечатление:

– Во всяком случае, встать на ноги.

– Что же у него было?

– Теперь, как я уже сказал, нам это известно. У Стига была средних размеров киста на теле поджелудочной.

– На чем, на чем?

– Ну, есть такая железа в животе. И еще у него была небольшая опухоль в печени.

– Что это все означает?

– Что он мог бы до некоторой степени оправиться от своей болезни, как я уже говорил. Кисту следовало удалить хирургическим путем. Вырезать, иначе говоря. Это не было новообразованием.

– А что считается новообразованием?

– Канцер. Рак. От него умирают.

Гюнвальд Ларссон даже как будто повеселел.

– Уж это мы понимаем, можете не сомневаться.

– Вот печень, как вам может быть известно, неоперабельна. Но опухоль была совсем маленькая, и Стиг мог прожить с ней еще несколько лет.

В подтверждение своих слов доктор Блумберг кивнул и сказал:

– Стиг был физически очень крепким человеком. Общее состояние у него превосходное.

– То есть?

– Я хотел сказать: было превосходным. Хорошее давление и здоровое сердце. Превосходное состояние.

Гюнвальд Ларссон, казалось, был удовлетворен.

Эскулап сделал попытку уйти.

– Минуточку, доктор, – задержал его Колльберг.

– Да?

– Вы много лет пользовали комиссара Нюмана и хорошо его знали.

– Справедливо.

– Что за человек был Нюман?

– Да, да, если отвлечься от общего состояния, – подхватил Гюнвальд Ларссон.

– Ну, я не психиатр, – сказал Блумберг и покачал головой. – Я, знаете ли, терапевт.

Но Колльберг не хотел удовольствоваться этим ответом и упрямо повторял:

– Но должно ведь было у вас сложиться какое-нибудь мнение о нем?

– Стиг Нюман. как и все мы, грешные, был человеком сложным, – туманно произнес врач.

– Больше вы ничего не можете о нем сказать?

– Ничего.

– Благодарим.

– До свиданья, – сказал Гюнвальд Ларссон.

На этом беседа закончилась.

Когда специалист-гастроэнтеролог удалился, Гюнвальд Ларссон принялся хрустеть пальцами, методично вытягивая один за другим, – пренеприятнейшая привычка.

Колльберг наблюдал эту процедуру с кротким отвращением. Наконец он сказал:

– Ларссон!

– Ну чего?

– Зачем ты так делаешь?

– Хочу и делаю, – ответил Ларссон.

Колльберга по-прежнему одолевали разные вопросы, и после некоторого молчания он сказал:

– Ты можешь представить себе, о чем он думал, ну, тот, который лишил жизни Нюмана? После убийства?

– Откуда ты знаешь, что это был он?

– Очень немногие из женщин умеют обращаться с таким оружием и еще меньше носят ботинки сорок пятого размера. Итак, можешь ты представить или нет?

Гюнвальд Ларссон поглядел на него спокойными ясно-голубыми глазами и сказал:

– Нет, не могу. Я что, ясновидец, что ли?

Он поднял голову, откинул со лба белокурые волосы, прислушался и сказал:

– Это что еще за шум?

Где-то поблизости звучали возбужденные голоса, раздавались выкрики.

Колльберг и Гюнвальд Ларссон тотчас выскочили из комнаты и бросились на крыльцо. Они увидели черно-белый полицейский мини-автобус. Возле автобуса они увидели пять молодых полицейских, которые под предводительством пожилого чина в форме гнали от крыльца кучку лиц в гражданской одежде.

Полицейские образовали цепь, а предводитель грозно вздымал резиновую дубинку над своей седой, коротко остриженной макушкой.

Среди гражданских они увидели несколько фоторепортеров, медсестер в белых халатах, шофера такси в форменной куртке и еще несколько человек различного пола и возраста. Плюс обычное число зевак. Некоторые из гражданских вслух выражали свое возмущение, а один из тех, кто помоложе, что-то поднял с земли.

– Давай, давай, ребята, – скомандовал старшой, – довольно с ними цацкаться!

В воздухе мелькнули пять белых дубинок.

– Отставить! – крикнул Гюнвальд Ларссон металлическим голосом.

Все замерло.

Гюнвальд Ларссон шагнул вперед и осведомился:

– В чем дело?

– Очищаю территорию перед заграждением.

Золотой кант на рукаве свидетельствовал о том, что Ларссон имеет дело с первым помощником комиссара.

– А на кой черт здесь понадобилось заграждение? – рявкнул Ларссон.

– Да, Хульт, – сказал и Колльберг, – вообще-то Ларссон прав. А ребят ты где набрал?

– Вспомогательные силы из пятого участка, – отвечал человек с золотым кантом, машинально став по стойке «смирно». – Они здесь уже были, ну я и принял на себя командование.

– Развяжись немедленно с этими идиотами, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Поставь лучше охрану на лестнице, и она помешает посторонним лицам проникнуть внутрь здания. Хотя я очень сомневаюсь, что в этом есть надобность. А остальные пусть лезут в машину и катятся в свой участок. Там они нужней.

Из глубины автобуса донеслось потрескивание коротковолновою приемника, и металлический голос произнес:

– Первого помощника комиссара Харальда Хульта просят соединиться с диспетчерской для установления последующей связи с комиссаром Беком.

Хульт по-прежнему держал дубинку в руке и, насупясь, глядел на обоих детективов.

– Ну так как? – спросил Колльберг. – Намерен ты выходить на связь или нет? Тебя, похоже, разыскивают.

– Все в свое время. – отвечал Хульт. – А кстати сказать, я сегодня здесь по доброй воле.

– Не убежден, что здесь требуются добровольцы, – произнес Колльберг.

И был не прав.

– Ерунда все это, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Во всяком случае, здесь я выяснил все, что нужно.

Он тоже был не прав.

Едва он сделал первые размашистые шаги в сторону своей машины, где-то щелкнул выстрел, и чей-то пронзительный, испуганный голос закричал: «Спасите!»

Гюнвальд Ларссон остановился в растерянности и взглянул на свой хронометр. Было двенадцать часов десять минут.

Колльберг мгновенно насторожился.

Уж не этого ли он ждал все время?

XXI

– Так вот, по поводу Эриксона, – сказал Меландер и отодвинул от себя стопку бумаг. – Это очень долгая история. Но вам она наверняка известна, хотя бы частично.

– Давай уговоримся, что нам ничего не известно, и рассказывай с самого начала, – предложил Мартин Бек.

Меландер откинулся на спинку стула и начал набивать трубку.

– Ладно, – сказал он. – Сначала так сначала. Оке Эриксон родился в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Он был единственным ребенком в семье токаря. В пятьдесят четвертом он кончил реальное училище, через год был призван на военную службу, а отбыв ее, поступил в полицию. Был зачислен на подготовительные курсы и одновременно вступил в Финский союз футболистов.

Он раскурил трубку и выпустил над столом облачко дыма. Рённ, сидевший напротив, закашлялся демонстративно и укоризненно. Меландер не обратил на кашель Рённа ни малейшего внимания и продолжал дымить. Он говорил:

– Таково краткое извлечение из ранней и сравнительно неинтересной для нас части его жизни. В пятьдесят шестом он стал участковым в округе Святой Екатерины. О пятьдесят седьмом сказать нечего. Полицейский из него, сколько можно судить, получился посредственный, не очень хороший и не очень плохой. Жалоб на него не поступало, но я также не могу припомнить, чтобы он как-нибудь отличился.

– Он все время служил в одном и том же округе? – спросил Мартин Бек, который стоял у дверей, возложив руку на шкаф с документами.

– Нет. – ответил Меландер. – Он сменил за первые четыре года три или четыре округа.

Меланлер умолк и наморщил лоб. Потом вынул трубку изо рта и ткнул чубуком в сторону Мартина Бек.

– Беру свои слова назад, – снова начал он. – Я сказал, что он никак не отличался. Я ошибся. Он отлично стрелял, побеждал на всех соревнованиях.

– Верно. – подал голос Рённ. – Это даже я помню. Пистолетом он здорово владел.

– Из винтовки он стрелял не хуже, – дополнил Меландер. – Когда он добровольно пошел на курсы командного состава, каникулы он всегда проводил в лагере футбольного общества.

– Ты сказал, что он в первые годы сменил три или четыре округа, – сказал Мартин Бек. – А не случалось ли ему работать под началом у Нюмана?

– Да, некоторое время. С осени пятьдесят седьмого и весь пятьдесят восьмой. Потом Нюману дали другой округ.

– Не знаешь, какие у них были отношения? Нюман ведь не церемонился с теми, кого недолюбливал.

– Нет никаких указаний на то, что Нюман относился к Эриксону хуже, чем к другим новичкам. И жалобы Эриксона меньше всего касаются событий этого периода. Но, зная методы Нюмана, с помощью которых тот, по его собственному выражению, «делал мужчин из сопливых щенков», нетрудно себе представить, что и Эриксону доставалось по первое число.

Меландер в основном обращался к Мартину Беку, но теперь он взглянул на Рённа, прикорнувшего в кресле для посетителей с таким видом, будто вот-вот уснет. Мартин Бек проследил за направлением его взгляда и сказал:

– А не выпить ли нам по чашечке кофе? Ты как, Эйнар?

Рённ выпрямился и пробормотал:

– Да, пожалуй. Я сейчас принесу.

Он вышел из комнаты, а Мартин Бек проводил его глазами и подумал: такой же замученный вид у него самого или получше?

Когда Рённ вернулся с кофе и снова съежился в своем кресле, Мартин Бек сказал:

– Продолжай, Фредрик.

Меландер положил трубку и задумчиво отхлебнул кофе.

– Тьфу, – сказал он, – ну и пойло.

Он отодвинул пластмассовую чашку и снова протянул руку к своей любезной трубке.

– Итак, в начале пятьдесят девятого Оке Эриксон женился. Жена была на пять лет моложе его. Звали ее Мария. По национальности она была финка, но жила в Швеции уже много лет и работала в фотоателье. По-шведски она говорила не очень чисто, что немаловажно для понимания последующих событий. В декабре того же года у них родился ребенок, тогда она ушла из ателье. А когда ребенку исполнилось полтора года, другими словами, летом шестьдесят первого, Мария Эриксон скончалась при обстоятельствах, которые вам, без сомнения, памятны.

Рённ утвердительно и сумрачно кивнул. А может, он просто клевал носом во время всего рассказа.

– Памятны, непамятны, давай дальше, – сказал Мартин Бек.

– Так вот, – продолжал Меландер. – Может быть, именно здесь в нашей истории впервые появляется Стиг Нюман. А с ним заодно и Харальд Хульт, который к тому времени был на должности первого помощника в нюманском округе. Именно у них в участке и скончалась Мария Эриксон. В камере для алкоголиков в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое июня тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

– А Нюман и Хульт были в ту ночь на работе? – спросил Мартин Бек.

– Нюман был, когда ее задержали, но потом он ушел домой, точное время ухода не установлено. А Хульт в ту ночь патрулировал, однако не подлежит сомнению, что, когда ее нашли мертвой, он при этом присутствовал.

Меландер высвободил скрепку и начал выковыривать табак из трубки над пепельницей.

– Было начато следствие, и ход событий можно восстановить. По всей вероятности, произошло следующее: двадцать шестого июня Мария Эриксон вместе с дочерью поехала к подруге в Ваксхольм. Фотограф, у которого она прежде работала, попросил ее помочь управиться с двухнедельным заказом, и подруга согласилась на это время взять к себе девочку. Во второй половине дня Мария Эриксон вернулась из Ваксхольма. Оке Эриксон кончал работу в семь часов, и она торопилась попасть домой раньше. Учтите, что Эриксон служил в ту пору уже не у Нюмана.

Мартин Бек почувствовал, как от долгого стояния возле шкафа у него затекли ноги. Поскольку два наличных стула уже были заняты, он подошел к окну, присел на подоконник и кивнул Меландеру, чтобы тот продолжал.

– Мария Эриксон страдала диабетом и должна была регулярно делать себе инъекции инсулина. О ее болезни знали очень немногие, так, например, ваксхольмская подруга ничего об этом не знала. Мария Эриксон никогда не пропускала инъекции. Кстати, она и не могла позволить себе такую небрежность, но тут она Бог весть почему забыла дома шприц.

Оба – и Мартин Бек, и Рённ – теперь боялись пропустить хоть одно слово из рассказа Меландера, будто понимая, что именно по этому пути и надлежит вести следствие.

– Сразу после семи вечера двое полицейских из Нюманова участка обнаружили Марию Эриксон. Она сидела на скамейке, и вид у нее был ужасный. Они пытались заговорить с ней и пришли к выводу, что она либо наглоталась наркотиков, либо мертвецки пьяна. Тогда они дотащили ее до такси и отвезли в полицию. Сами они на допросе говорили потом, что не знали, как с ней поступить, поскольку она была совершенно невменяема. Шофер такси позднее рассказывал, что Мария произнесла несколько слов на непонятном языке – на финском, стало быть; может, в машине они ее били, хотя оба решительным образом это отрицают.

Меландер сделал длинную паузу и всецело занялся своей трубкой.

– Ну, если верить первым показаниям обоих, Нюман поглядел на Марию и велел, пока суд да дело, поместить ее в камеру для алкоголиков. Впоследствии он, правда, утверждал, что и в глаза не видел этой женщины, а на очередном допросе оба полицейских вдруг перекинулись и начали говорить, будто Нюман был чем-то занят, когда они доставили Марию. Им самим пришлось якобы немедленно удалиться по какому-то срочному заданию. Охрана же показала, что полицейские самолично поместили Марию в эту камеру. Короче, все сваливают друг на друга. Из камеры не доносилось ни звука, и охранники решили, что Мария спит. Оказии в уголовную полицию не подвертывалось целых три часа. А когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт все это время был в участке, он звонил в «Скорую помощь», но ему не удалось спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая.

– Когда она умерла? – спросил Мартин Бек.

– Как выяснилось потом, она умерла за час до того, как они вошли в камеру.

Рённ выпрямился и спросил:

– Но когда у человека диабет… Я хочу сказать, когда люди страдают такими болезнями, разве у них нет при себе карточки или удостоверения, где написано, чем они больны?..

– Разумеется, есть, – ответил Меландер. – У Марии Эриксон было такое в сумочке. Но там ее, понимаешь ли, не обыскивали. Во всем участке не нашлось ни одной женщины-полицейского, значит, обыскать ее могли только в уголовной. Конечно, если бы она туда попала.

Мартин Бек кивнул.

– На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки, и пусть, мол, отвечают полицейские и охрана. Ну, все они отделались предупреждением.

– А как вел себя Эриксон, когда узнал, что случилось?

– У него было нервное потрясение, он несколько месяцев просидел на больничном, потом у него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в конце концов обнаружил, что она забыла взять шприц. Сперва он обзвонил все больницы, потом завел машину и поехал ее искать. Словом, прошло немало времени, прежде чем он узнал, что Мария умерла. Не думаю, что они так, сразу, сказали ему всю правду, но мало-помалу он докопался до истины, поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому времени следствие все равно уже было закончено.

XXII

Молчание царило в кабинете Меландера.

Меландер сложил руки на затылке и глядел в потолок, Мартин Бек стоял, прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а Рённ просто сидел в кресле.

Наконец Мартин Бек сказал:

– Что же произошло с Оке Эриксоном после смерти жены? Я имею в виду не только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены.

– Ну, я не психиатр, – сказал Меландер, – а медицинским заключением мы не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в сентябре шестьдесят первого к врачу не обращался. Хотя обратиться, может быть, и следовало.

– Но он стал другим или нет?

– Да, – сказал Меландер. – Он стал совсем другим человеком.

Меландер положил руку на стопку бумаг, которые натаскал отовсюду Стрёмгрен.

– Вы все это просмотрели? – спросил он.

Рённ отрицательно замотал головой, а Мартин Бек сказал:

– Частично. Бумаги могут подождать. Я полагаю, что с твоей помощью мы можем составить более ясную картину.

Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался, вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести.

Меландер кивнул и прикусил свою трубку.

– О'кэй, – сказал он. – Когда Эриксон снова вышел на работу, он был замкнутый и тихий и старался по возможности ни с кем не общаться. Товарищи пытались как-то развлечь его, но успеха не имели. Вначале они были очень терпеливы, зная, какая с ним стряслась беда, и жалели его. Они, верно, надеялись, что рано или поздно он станет прежним, но, видя, что из него слова не выжмешь, если не считать необходимого по службе, и что их слова он тоже пропускал мимо ушей, они в конце концов стали под любыми предлогами избегать работать с ним.

А он с каждым днем становился все хуже – мрачный, сварливый и до ужаса педантичный в работе. Тут-то он и начал рассылать письма с угрозами, жалобами, обвинениями. Так продолжалось несколько лет. Я думаю, каждый из нас получал такие письма.

– Я – нет, – сказал Рённ.

– Ну, ты лично, может, и нет, но ты наверняка видел его писания в отделе по особо тяжким.

– Угу, – согласился Рённ.

– Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за служебные упущения. На них он жаловался несколько раз. Потом он принялся жаловаться на всех подряд, даже на мэра Стокгольма. На меня он жаловался, на тебя, по-моему, тоже. Или на тебя нет?

– Жаловался, – ответил Мартин Бек, – за то, что я не расследовал обстоятельства смерти его жены. Но времени с тех пор прошло много, и я все начисто забыл.

– Примерно через год после смерти Марии он до такой степени всем осточертел, что комиссар только и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь подальше.

– А какую официальную причину он выдвинул? – спросил Мартин Бек.

– Комиссаром у них был очень приятный человек, он частенько смотрел сквозь пальцы на все художества Эриксона. Но в конце концов он не мог дольше потакать ему – хотя бы ради других сотрудников. Он говорил, что Эриксон действует на нервы окружающим, что с ним тяжело работать и что было бы лучше для всех, и для самого Эриксона в том числе, если бы он перевелся в другой участок, где ему, может быть, будет приятнее и легче. Примерно так это было с формулировкой. И вот Эриксон летом шестьдесят второго начал работу в новом участке. Там он тоже не снискал особой любви, а новый комиссар не желал с ним миндальничать, как это делал старый. Товарищи на него жаловались, так что время от времени у него бывали неприятности.

– Почему? – спросил Мартин Бек. – За жестокое обращение?

– Вовсе нет. Он никогда не был жестоким и тому подобное, скорее, наоборот, чересчур мягким. Он держался вполне корректно со всеми, с кем ему приходилось сталкиваться. Нет, главная беда – это скорей всего нелепый, занудный педантизм Эриксона. Он мог часами возиться с делом, на которое за глаза хватило бы и пятнадцати минут. Он увязал в ничего не значащих деталях и порой просто-напросто не выполнял приказ, занимаясь чем-то другим, что ему казалось более важным. Он превышал свои полномочия, вмешиваясь в дела, порученные его коллегам. Он критиковал не только своих сослуживцев, но и начальство, и все жалобы и рапорты, написанные им за это время, посвящены одной теме: как плохо работает полиция, начиная от стажеров в его собственном участке и кончая полицмейстером. Он и на министра внутренних дел наверняка жаловался. Поскольку министр курировал тогда полицию.

– Если верить ему, то только он один и работал как следует, – сказал Рённ. – А может, у него просто была мания величия?

– Я ведь говорил, я не психиатр, – продолжал Меландер, – но он, похоже, обвинял в смерти жены не только Нюмана с компанией, но и вообще всех полицейских.

Мартин Бек вернулся к шкафу с документами и стал в излюбленную позу, положив руку на шкаф.

– У тебя выходит – он обвинял всю полицию, которая допускает подобные случаи, так, что ли? – спросил он.

Меландер кивнул и пососал угасающую трубку.

– Не исключено, что именно так он и думал.

– А есть какие-нибудь сведения о его личной жизни в этот период? – опять спросил Мартин Бек.

– Немного. Он был одинок, как медведь-шатун, и друзей среди сослуживцев у него не было. А футбол он забросил после женитьбы. Он занимался стрельбой, и очень активно, но ни в каких полицейских соревнованиях не участвовал.

– Ну а семейная жизнь? У него ведь осталась дочь, ей теперь… сколько ей теперь?

– Одиннадцать, – подсказал Рённ.

– Да, – ответил и Меландер. – Он растил дочку сам. Он жил с ней в той квартире, которой обзавелся после свадьбы.

У самого Меландера детей не было, но и Рённ, и Мартин Бек хорошо представляли себе практические трудности, встающие перед отцом-одиночкой, да еще полицейским по профессии.

– А у него не было никого, кому он мог подбросить ребенка? – недоверчиво спросил Рённ. – Когда он, например, уходил на работу?

Сыну Рённа исполнилось семь лет. И все семь лет, особенно в период отпусков и по выходным дням, Рённ не переставал удивляться, как один ребенок ухитряется целые сутки связывать по рукам и ногам двух взрослых.

– С тысяча девятьсот шестьдесят четвертого девочка начала ходить в детский сад, а его родители – они еще живы – брали к себе ребенка, когда он дежурил по вечерам или ночью.

– Значит, с шестьдесят четвертого? – спросил Рённ.

– А дальше мы ничего не знаем о его судьбе? – сказал Мартин Бек и вопросительно поглядел на Меландера.

– Ничего, – подтвердил Меландер. – Его выставили в августе того же года. Те, кому приходилось иметь с ним дело, старались по разным причинам забыть его как можно скорей.

– А потом он где работал, неизвестно? – спросил Мартин Бек.

– В октябре он пытался устроиться ночным патрулем. Не знаю, вышло ли. А потом он и вовсе исчез с нашего горизонта.

– А почему его выставили? – спросил Рённ. – Только потому, что чаша уже переполнилась?

– Не понимаю.

– Накопилось множество мелких грехов или он совершил один серьезный проступок?

– Чаша, разумеется, переполнилась, но непосредственным поводом явился дисциплинарный проступок. В пятницу седьмого августа Оке Эриксон нес послеобеденное дежурство перед зданием американского посольства. Как раз в шестьдесят четвертом году начались массовые демонстрации против войны во Вьетнаме. До того времени, как вы знаете, перед зданием посольства стоял обычный наряд – один полицейский. Занятие не больно увлекательное, ходи взад да вперед – всего-то и дела.

– Но ведь в ту пору еще не было запрещено жонглировать дубинкой, – сказал Мартин Бек.

– Я как раз вспомнил одного парня, – вмешался Рённ. – Вот был искусник! Если бы Эриксону хоть половину его талантов, он мог бы смело устроиться в цирк.

Меландер бросил на Рённа усталый взгляд. Потом взглянул на свои часы.

– Я пообещал Саге вернуться ко второму завтраку. Так что я, с вашего разрешения, продолжил бы…

– Извини, пожалуйста, – пробормотал Рённ обиженно. – Просто я вспомнил про того парня. Продолжай.

– Как я уже сказал, Эриксону полагалось стоять перед посольством, но он наплевал на свои обязанности. Он принял смену, а потом просто-напросто ушел оттуда. Дело в том, что неделей раньше Эриксона вызывали по тревоге на Фредриксховгатан, где в подвале дома нашли мертвого привратника. Тот перекинул веревку через трубу под потолком котельной и повесился. Не было никаких причин сомневаться в том, что это самоубийство. В одном из закрытых отсеков подвала обнаружили целый склад наворованных вещей: кинокамеры, приемники, телевизоры, мебель, ковры, картины, – короче, пропасть добра, похищенного за последние годы. Привратник оказался укрывателем краденого, а вскоре удалось поймать и воров, которые использовали его подвал в качестве склада.

Эриксон к этой истории не имел никакого отношения, кроме того, что его вызывали по тревоге; когда он вместе с другими полицейскими оцепил место преступления и разогнал народ, ему оставалось только доложить о происшествии. Больше от него не требовалось. Но Эриксон вбил себе в голову, что следствие велось небрежно. Насколько я помню, он, во-первых, полагал, будто привратник не сам повесился, а был убит, и, во-вторых, надеялся выловить остальных членов шайки. Итак, вместо того, чтобы вернуться на свой пост перед посольством, с которого ему, как вы понимаете, и уходить-то не следовало, он проторчал все свое дежурство на Фредриксховгатан, где расспрашивал жильцов и разнюхивал, что да как. Случись это в обычный день, никто его и не хватился бы, но, как на грех, в этот день состоялась одна из первых крупных демонстраций перед посольством. За два дня до того, пятого августа, Соединенные Штаты напали на Северный Вьетнам и забросали бомбами побережье, и вот несколько сот человек вышли к посольству протестовать против американской агрессии. Поскольку никто этого не ожидал, то внутренняя охрана посольства была застигнута врасплох, а поскольку и нашего друга Эриксона на месте не оказалось, прошло немало времени, прежде чем к посольству прибыл наряд полиции. Правда, демонстранты были настроены очень мирно, люди выкрикивали лозунги, держали плакаты, а небольшая группа вошла в здание, чтобы вручить послу свой протест. Но, как вы знаете, в ту пору полиция не была приучена к демонстрациям и поступила точно так же, как она поступает при подавлении уличных беспорядков. Получилась настоящая бойня. Множество людей было арестовано, из них некоторые жестоко избиты. Вину свалили на Оке Эриксона, а раз он совершил тяжкий дисциплинарный проступок, то его немедля отставили от службы, а несколько дней спустя уволили вчистую. Тут мы расстаемся с Оке Эриксоном.

Меландер встал.

– И одновременно расстаемся с Фредриком Меландером, – сказал он. – Я не собираюсь пропускать завтрак. Будет крайне нежелательно, если я вам сегодня опять понадоблюсь, но в крайнем случае вы знаете, где меня искать.

Он спрятал свой кисет и трубку, одернул китель. Мартин Бек сел на его место.

– Вы что, серьезно думаете, что Эриксон распотрошил Нюмана? – спросил Меландер уже у дверей.

Рённ пожал плечами, а Мартин Бек промолчал.

– По-моему, это маловероятно, – продолжал Меландер. – Иначе он убил бы его сразу после смерти жены. За десять лет ненависть и жажда мести должны были ослабнуть. Вы на ложном пути. Тем не менее желаю удачи. Пока.

Он ушел.

Рённ поглядел на Мартина Бека и сказал:

– Вообще-то он прав.

Мартин Бек ничего не ответил. Он молча и без видимой цели листал бумаги.

– Я вот о чем подумал после рассказа Меландера. О родителях. Может статься, они живут там же, где жили десять лет назад.

Тут он начал более целеустремленно перелистывать бумаги. Теперь молчал Рённ и глядел на Мартина Бека без всякого энтузиазма. Под конец Мартин Бек нашел, что искал.

– Вот и адрес. Старая Сёдертельевеген в Сегельторпе.

XXIII

Это был «крайслер» с белыми крыльями и двумя синими прожекторами на крыше. И, словно этих примет было недостаточно, на нем четырежды красовалось слово «полиция» – «полиция» на радиаторе, «полиция» на багажнике, «полиция» на каждой дверце, все четыре – большими четкими белыми буквами.

Хотя номер машины был городской, она с головокружительной скоростью пересекла границу Стокгольма у Северной заставы, явно стремясь уехать подальше от полицейского участка Сольны.

Машина была новая и оснащена в соответствии с новейшими требованиями науки и техники. Но технические усовершенствования никак не отразились на ее экипаже, состоявшем в данном случае из двух полицейских – Карла Кристианссона и Курта Кванта, двух рослых белокурых уроженцев Сконе, коих почти двенадцатилетняя деятельность в качестве радиопатрулей насчитывала небольшое количество удачных и великое множество проваленных операций.

Как раз сегодня они могли с полным правом рассчитывать на очередную порцию неприятностей.

Всего четыре минуты назад Кристианссон счел своей обязанностью арестовать Задницу. Решение это нельзя было объяснить ни неудачей, ни чрезмерным усердием. Напротив, причиной его послужила откровенная и наглая провокация. Началось с того, что Квант притормозил возле газетного киоска против конечной станции Хага. А притормозив, извлек из кармана бумажник и выдал Кристианссону десятку, после чего Кристианссон вылез из машины.

Кристианссон вечно мыкался без гроша, так как просаживал все свои деньги в тотализатор. Об этой его всепоглощающей страсти знали только два человека. Одним из них был Квант, поскольку патрульные, составляющие экипаж одной машины, связаны между собой теснейшими узами и могут хранить только общие тайны, но никак не личные. Вторым была жена Кристианссона, по имени Керстин, страдавшая тем же пороком. Надо сказать, что они приносили в жертву этой игре не только деньги, но и супружеские отношения, ибо почти все свободное время тратили на заполнение карточек и разработку неслыханно сложной системы, основанной на сочетании трезвого расчета, с одной стороны, и набора случайных чисел – с другой, причем последние определяли два их малолетних ребенка, которые бросали нарочно приспособленные для этой цели фишки.

В киоске Кристианссон приобрел спортивную и еще две специальные газеты, а для Кванта пакетик тянучек.

Правой рукой он сунул в карман сдачу, а в левой держал газету и, возвращаясь к машине, успел пробежать глазами первую полосу «Алла ретс». Кристианссон думал о том, как его любимая команда «Милвол» проведет встречу с «Портсмутом» на поле противника, но в эту минуту раздался вкрадчивый голос:

– Господин комиссар, смотрите-ка, что вы забыли…

Кристианссон почувствовал, как что-то прикоснулось к его рукаву. Он машинально выдернул из кармана правую руку, и пальцы его наткнулись на какой-то предмет, холодный и скользкий. Он вздрогнул, поднял глаза и, к своему ужасу, увидел Задницу.

Тогда он перевел взгляд на предмет, зажатый в его правой руке.

Он, Карл Кристианссон, стоял посреди оживленной площади, он находился при исполнении служебных обязанностей, был в полной форме – блестящие пуговицы, на портупее дубинка в белом чехле. А в руке он, Карл Кристианссон, держал маринованную поросячью ножку.

– Как по заказу! Надеюсь, подойдет. А коли нет, можешь спустить ее в нужник, – выкрикнул Задница и зашелся в приступе неудержимого хохота.

Задница был бродяга, попрошайка и спекулянт. Имя свое он получил не зря, ибо именно эта часть тела преобладала над всеми остальными, а голова, руки и ноги казались малосущественными привесками к ней. Росту в нем было всего полтора метра, другими словами, на тридцать сантиметров меньше, чем в Кристианссоне и Кванте.

Но не столько физическое уродство делало этого человека таким омерзительным, сколько его манера одеваться.

На Заднице было надето два пальто до пят, три куртки, четверо брюк и пять жилеток. Во всех этих одеяниях насчитывалось не менее пятидесяти карманов, а Задница, кроме прочего, славился и тем, что постоянно имел при себе крупную сумму наличными, всегда в отечественной валюте и никогда в монетах большего достоинства, чем десять эре.

Кристианссон и Квант уже задерживали Задницу одиннадцать раз, но только в двух случаях из одиннадцати им удалось доставить его в полицейский участок. А именно в первый и второй раз, да и то по молодости лет и недомыслию.

При первом задержании в сорока трех карманах оказалось 1230 монет достоинством в один эре, 2780 – достоинством в два, 2037 – достоинством в пять и одна монета достоинством в десять эре. Обыск и подсчет заняли три часа двадцать минут, последовавший затем суд приговорил Задницу к уплате штрафа в одну крону или десяти дням ареста за оскорбление чинов, находящихся при исполнении служебных обязанностей, а свиная ножка, подвешенная обвиняемым на радиатор полицейской машины, была конфискована в пользу государства. Но Кристианссону и Кванту пришлось проходить по этому делу в качестве свидетелей, да еще в нерабочее время.

Второй случай кончился не столь благополучно. На сей раз Задница имел при себе триста двадцать крон девяносто эре, разложенных по шестидесяти двум карманам. Подсчет занял целых семь часов, и в довершение несчастья бестолковый судья оправдал Задницу. Он ни черта не смыслил в сконских ругательствах, а потому и не усмотрел ничего оскорбительного в словечках, которыми осыпал их задержанный. Когда Кванту наконец удалось расшифровать название особого транспортного средства для перевозки нечистот, один из членов суда с кислой миной заметил, что истцом выступает Кристианссон, а не полицейская машина, и что суд вообще считает маловероятным, чтобы «плимут» даже и с четырьмя дверцами мог счесть себя оскорбленным, тем более что сравнение его с любым другим видом транспорта вполне правомочно.

Задница, как и Кристианссон и Квант, был родом из Сконе и потому знал, кого и как обложить.

Когда же Квант, не поостерегшись, назвал обвиняемого не Карл Фредерик Густав Юнсон-Кек, а просто Задница, дело было проиграно бесповоротно. Судья снял обвинение как несостоятельное и посоветовал Кванту на будущее не пользоваться в своих показаниях перед высоким судом подозрительными и малоуместными диалектизмами.

И вот теперь все начиналось снова-здорово.

Кристианссон украдкой обернулся по сторонам и ничего не увидел, кроме праздных зевак, застывших в радостном предвкушении бесплатного зрелища.

Чтобы подлить масла в огонь, Задница достал из какого-то кармана еще одну свиную ножку и возопил:

– Прямехонько с бойни, прямехонько с бойни. Последняя воля покойницы – чтобы эта ножка досталась такой же свинье, как она сама. И чтобы вам с ней довелось как можно скорей встретиться на самой большой сковородке в аду.

Голубые глаза Кристианссона как бы давали понять, что все происходящее его ни в коей мере не касается.

– Ножка-то прямо как по мерке, господин комиссар. Но все-таки на нитке не хватает узелка. Этой беде мы сейчас подсобим.

И он сунул в карман другую руку.

Теперь на Кристианссона со всех сторон глядели довольные рожи, а какой-то тип, прячась за спинами (личность его, к сожалению, установить не удалось), громко выкрикнул:

– Вот это здорово! Так им, гадам, и надо!

Сбитый с толку молчанием Кристианссона, Задница вдруг завопил:

– Грязная харя! Крысомор! Хряк вонючий!

Вздох, похожий на стон, прокатился по рядам восторженных слушателей.

Кристианссон протянул руку со свиной ножкой, чтобы схватить противника. Одновременно он в полном отчаянии продумывал возможности отступления. Перед его мысленным взором уже встали тысячи медяков, распиханные по многочисленным карманам.

– Караул! Он вонзил в меня свои когти! – вопил Задница. Вопил с хорошо разыгранным ужасом.

– В меня! В бедного несчастного инвалида! Этот грязный негодяй поднял руку на честного торговца! Только за то, что я оказал ему любезность! Отпусти меня, подлая скотина!

В решающую минуту свиная ножка лишила Кристианссона необходимой свободы действий, и он все равно не сумел бы применить насилие по всем правилам, но Задница предупредил его действия, открыв дверцу машины и плюхнувшись на заднее сиденье прежде, чем сам Кристианссон успел достичь своего малонадежного убежища.

Квант сказал, не поворачивая головы:

– Как это тебя угораздило, Калле! Это же надо быть таким дураком, связаться с Задницей! Эх ты!

Он включил зажигание.

– Господи Боже мой! – не совсем последовательно ответил Кристианссон.

– Куда ехать-то? – злобно спросил Квант.

– Сульнавеген, девяносто восемь, – радостно заверещал арестант.

Задница был парень себе на уме. Он желал, чтобы его доставили в участок на машине. С плохо скрытым торжеством предвкушал он счастливое мгновенье, когда наконец-то займутся подсчетом его наличности.

– В нашем округе мы от него не избавимся, – сказал Квант. – Слишком рискованно.

– Везите меня в участок, – требовал Задница. – Предупредите по радио, что мы скоро будем. Пусть ставят воду на огонь. Я с радостью напьюсь кофейку, пока вы будете считать.

Он демонстративно расправил плечи.

И правильно сделал. Огромное количество медяков забрякало и загромыхало в многочисленных тайниках его одежды.

Обыскивать Задницу и составлять акт надлежало тому или тем полицейским, которые по дурости его задержали; официально такого закона не было, но неписаный соблюдался неукоснительно.

– Спроси, куда он хочет, – сказал Квант.

– Ты ведь уже спрашивал, – меланхолически ответил Кристианссон.

– Ну, задерживал его, положим, не я, – отбрил Квант. – Я его вообще не видел, пока он не влез в машину.

Ничего не видеть и ничего не слышать было одним из основных правил Кванта.

Кристианссон знал только один способ сыграть на человеческих слабостях Задницы. Он побренчал мелочью в кармане.

– Сколько у тебя? – жадно спросил Задница.

Кристианссон извлек из кармана всю сдачу, которую получил с десятки, подсчитал глазами и объявил:

– Шесть пятьдесят, как минимум.

– Взятка! – взвизгнул арестант.

Ни Кристианссон, ни Квант не разбирались в юридических тонкостях. Если бы он предложил им деньги, это означало бы попытку подкупа при исполнении служебных обязанностей. Но сейчас все получалось наоборот.

– Шесть пятьдесят мне мало. Надо, чтоб хватило на бутылку десертного.

Квант достал бумажник и вынул оттуда еще одну десятку. Задница схватил ее немедля.

– А теперь отвезите меня к какой-нибудь забегаловке, – потребовал он.

– Только не здесь, в Сольне, – сказал Квант. – Нельзя же так лезть на рожон.

– Ну, тогда на Сигтюнагатан. Там меня знают, а в парке возле писсуара у меня есть знакомая потаскуха.

– Не можем же мы его высадить прямо перед винной лавкой, – робко запротестовал Квант.

Они миновали почту, Теннстопет и ехали теперь дальше, по Далагатан, в южном направлении.

– Сверну-ка я в парк, – предложил Квант. – Проедем еще немного и выкинем его.

– А за свиные ножки вы так и не заплатили, – сказал Задница.

Бить его они не стали. Уж слишком очевидно было их физическое превосходство, кроме того, они, как правило, не били людей, особенно если к тому не было веских причин.

И наконец, они были не слишком ревностными служаками. Квант докладывал почти обо всем, что сумел увидеть или услышать, но видел и слышал он почему-то на удивление мало. Кристианссон же был лентяем чистой пробы и с умыслом не замечал того, что могло хоть как-то усложнить ему жизнь и создать излишние трудности на службе.

Квант свернул в парк у самого стоматологического. Деревья стояли без листьев, голые и печальные. Квант притормозил у въезда и сказал:

– А ну, Калле, вылазь, я проеду чуть подальше и выставлю его из машины как можно незаметнее. Если увидишь кого-нибудь, кто может накапать, свистни.

В машине, как и обычно, пахло потом, засохшей блевотиной, но все запахи перешибал запах мочи и немытого тела, исходящий от арестанта.

Кристианссон кивнул и послушно вылез. Газеты он оставил на заднем сиденье, а свиную ножку по-прежнему сжимал в правой руке.

Машина быстро скрылась из глаз. Кристианссон вышел на улицу. Поначалу он не заметил никакого беспорядка. Но почему-то он не испытывал обычного флегматического спокойствия и с нетерпением ждал, когда вернется Квант, чтобы обрести прежнюю уверенность под надежным кровом родной машины. А потом так уж и быть: пусть Квант в который раз рассказывает про фригидность своей жены и до конца дежурства срывает на нем злость. К этому он привык. Собственная жена Кристианссона вполне устраивала, главным образом тем, что играла вместе с ним, а потому он редко о ней говорил.

Квант что-то замешкался. Наверное, не хочет, чтобы его увидели, а может, Задница испугался, что продешевил, и требует добавки.

Перед подъездом стоматологического института Истмена лежала площадь с круглым фонтаном или чем-то в этом роде посередине. На противоположной стороне площади он увидел черный «фольксваген», до того демонстративно поставленный в нарушение всех правил, что даже самый нерадивый полицейский и тот не удержался бы от вмешательства.

Не то, чтобы у Кристианссона созрел какой-то определенный план, просто он почувствовал, что ожидание затягивается, и решил обойти бассейн вокруг. Таким образом можно будет поближе взглянуть на «фольксваген», владелец которого явно вообразил, будто ему дозволено ставить машину, как какой-нибудь важной особе, прямо в сердце шведской столицы. Кстати, один взгляд на неправильно поставленную машину никого ни к чему не обязывает.

Диаметр бассейна был равен примерно четырем метрам, и, когда Кристианссон описал полный круг, ему почудилось, будто он уловил мгновенную вспышку солнечного луча на стекле в одном из верхних этажей здания по ту сторону площади.

Через какую-то долю секунды он услышал короткий, отрывистый щелчок, и в то же мгновенье по его правому колену словно ударило молотком. Он покачнулся и упал навзничь через каменную ограду фонтана, дно которого в эту пору года было покрыто еловыми лапами, полусгнившей листвой и прочим мусором.

Он лежал на спине и слышал свой собственный крик. Потом ему послышалось, как эхо, еще несколько подобных щелчков, но к нему они явно отношения не имели.

В руках он сжимал свиную ножку, и ему так и не удалось найти связь между блеском дула, последовавшим за ним звуком выстрела и, наконец, пулей, которая прошила ему кость под правой коленкой.

XXIV

Гюнвальд Ларссон не успел еще оторвать взгляд от циферблата, когда раздался второй выстрел. И за ним еще четыре по меньшей мере.

Его часы, как и все почти часы в стране, показывали шведское время, другими словами, на пятнадцать градусов восточнее, или, если хотите, на один час раньше Гринвича, а поскольку он содержал свои часы в образцовом порядке и они не уходили за год ни на одну секунду, хронометраж в данном случае можно было счесть абсолютно точным.

Итак, первый выстрел раздался ровно в двенадцать часов десять минут. Остальные четыре, а то и пять были произведены в ближайшие две секунды, точнее, между четвертой и седьмой секундами с начала отсчета. А за начало он принял двенадцать часов десять минут.

Руководимые безошибочным инстинктом и точной оценкой направления и расстояния, Гюнвальд Ларссон и Колльберг в последующие две минуты действовали не сговариваясь, как один человек.

Они вместе бросились к машине – это был красный «ЭМВ»^[6] Гюнвальда Ларссона.

Гюнвальд Ларссон включил зажигание, рывком тронул с места и поехал, но не тем путем, которым прибыл сюда, вокруг главного корпуса, а мимо старой котельной и дальше, по узкой извилистой дороге к Далагатан, между родильным отделением больницы и стоматологическим институтом.

Здесь он развернулся на сто восемьдесят градусов влево по мощеной площади перед институтом, притормозил на повороте, отчего машину занесло, и остановил ее чуть под углом между широким крыльцом института и фонтаном.

Еще не открыв дверей, еще не покинув машины, оба увидели, что посреди бассейна на ветках и листьях лежит навзничь полицейский в полной форме. Так же мгновенно оба поняли, что полицейский жив и что поблизости есть и другие люди. Причем трое из них лежат на земле, то ли раненые, то ли убитые, то ли просто изготовясь к стрельбе, а остальные стоят неподвижно и скорей всего на тех местах, где их застали первые выстрелы. Со стороны Ваза-парка подъехал и остановился патрульный «крайслер». За рулем его сидел белокурый полицейский. Он еще на ходу начал открывать левую дверцу.

Гюнвальд Ларссон и Колльберг вышли одновременно – первый через левую дверцу, второй – через правую.

Гюнвальд Ларссон не услышал очередного выстрела. Зато он почувствовал, как его китайская меховая шапка соскочила с головы и упала на ступени и как по корням волос, от правого виска до какой-то точки над ухом словно провели огненной кочергой. Он не успел даже выпрямиться, голову его качнуло в сторону, он услышал еще один выстрел, резкий, пронзительный свист пули, затем сухой щелчок и, достигнув двумя огромными прыжками восьмой ступеньки, прижался к каменной стене в левом углу подъезда, разделенного на три части пилонами. Пуля оцарапала кожу головы. Ранка обильно кровоточила, шевровая куртка погибла. Безвозвратно.

Реакция Колльберга была столь же мгновенной. Он нырнул обратно в машину и ловко перекинулся через спинку на заднее сиденье. Одновременно две пули пробили крышу машины и вонзились в обивку переднего сиденья. Со своего места Колльберг мог видеть Гюнвальда Ларссона, как бы распятого на левой стене и явно раненного. Он понял, что должен выскочить из машины и одолеть крыльцо, и поэтому, почти машинально распахнув ногой правую переднюю дверцу, сам одновременно выпрыгнул через левую заднюю. Один за другим прозвучали три выстрела, все по правой стороне, но к этому времени Колльберг уже успел ухватиться за железный столбик перил, перемахнуть через восемь ступенек, даже не коснувшись их, и ткнуться головой и правым плечом Ларссону под ложечку.

Потом он перевел дыхание, выпрямился и застыл в таком положении, прижавшись к стене, возле Ларссона, который как-то странно всхрипывал то ли от удивления, то ли от недостатка воздуха.

Несколько секунд, пять, а может быть, десять, ничего не происходило. Наступило затишье.

Раненый полицейский все еще лежал в бассейне, а его напарник стоял возле «крайслера» с пистолетом в правой руке и растерянно озирался по сторонам. Возможно, он не видел ни Колльберга, ни Ларссона, да и вообще не понимал, что происходит. Но своего товарища метрах в восьми от себя он наверняка увидел и направился к нему все с тем же растерянным видом, все так же сжимая пистолет.

– Интересно, что здесь делают эти оболтусы? – пробормотал Гюнвальд Ларссон.

Но секунду спустя он уже завопил во весь голос:

– Квант! Стой! Стреляют!

«Хорошо бы знать откуда», – подумал Колльберг.

Выстрела не последовало.

Гюнвальд Ларссон тоже это отметил, потому что не сказал больше ни слова. И ничего не произошло, только белокурый полицейский вздрогнул и поглядел на портик, а потом снова двинулся к фонтану. Скорей всего он просто не смог разглядеть Ларссона и Колльберга в тени портика.

Красный двухэтажный автобус проехал мимо по Далагатан в южном направлении. Кто-то истерически взывал о помощи. Полицейский достиг каменной ограды бассейна, опустился на одно колено и склонился над раненым. На внутренней стороне ограды была устроена вроде как приступочка, должно быть, для детей, чтобы они могли летом сидеть там и болтать ногами в воде. Когда полицейский положил на приступочку свой пистолет, желая высвободить руки, кожаная куртка сверкнула на солнце. Его широкая спина была обращена теперь вверх к небу, и две пули меньше чем с секундным промежутком поразили ее. Одна угодила в затылок, другая между лопатками.

Курт Квант ничком упал на тело своего коллеги. Он не издал ни звука. Кристианссон увидел выходное отверстие от первой пули как раз между кадыком и пуговицей воротника.

Еще он успел почувствовать тяжесть навалившегося тела и погрузился в забытье от боли, страха и потери крови. Теперь они лежали крест-накрест на еловом лапнике, один без сознания, а другой – мертвый.

– Черт! – выругался Ларссон. – Тысяча чертей!

Колльбергу вдруг почудилось, что все это происходит не на самом деле и не с ним, а с кем-то другим.

А ведь он ждал каких-то событий. И вот что-то произошло, но словно бы в другом измерении, не в том, где жил и действовал он сам.

События меж тем продолжали развертываться. Какая-то человеческая фигура вдруг вступила в магический квадрат площади – мальчик, малыш в зеленой, как мох, куртке, двухцветных джинсах различных оттенков синего и зеленых резиновых сапогах с люминесцентной полоской. Волосы кудрявые, белокурые. Мальчик медленно, нерешительно двинулся к бассейну.

Колльберг почувствовал холодок в спине, инстинктивно готовясь к тому, чтобы выскочить из укрытия и схватить ребенка на руки. Гюнвальд Ларссон понял его состояние, ибо, не отводя глаз от внушающей страх картины, положил крупную окровавленную ладонь на грудь Колльберга и сказал:

– Погоди.

Мальчик стоял перед фонтаном и глядел на скрещенные тела. Потом он сунул в рот большой палец левой руки, правой схватил себя за мочку левого уха и в голос заревел.

Так он стоял, наклонив голову, и слезы текли по его пухлым щекам. Затем он круто повернулся и побежал обратно той же дорогой, которой пришел. По тротуару, по улице. Прочь из мощеного квадрата. Обратно в жизнь.

В него никто не выстрелил.

Гюнвальд Ларссон опять взглянул на свой хронометр.

Двенадцать часов двенадцать минут и двадцать семь секунд.

Он сказал себе самому:

– Две двадцать семь.

И Колльберг подумал о какой-то странной ассоциации: две минуты и двадцать семь секунд. Это вообще-то говоря, небольшой отрезок времени. Но в некоторых случаях он может оказаться большим. Хороший шведский спринтер, как, например, Бьерн Мальмрос, теоретически может за это время четырнадцать раз пробежать стометровку. А это и в самом деле много.

Два полицейских ранены, один наверняка уже мертв. Другой, может быть, тоже.

Гюнвальд Ларссон в пяти миллиметрах от смерти, сам он – в пяти сантиметрах.

Да, еще мальчуган в зеленой курточке.

Тоже немало.

Он поглядел на свои часы.

Те показывали уже двадцать минут.

В некоторых вопросах Колльберг стремился к совершенству, в других – вовсе нет.

Хотя, вообще-то говоря, часы русские, марки «Экзакта»^[7], заплатил он за них шестьдесят три кроны. Больше трех лет они ходят очень хорошо, а если заводить их в одно и то же время, они даже не убегают.

Хронометр Гюнвальда Ларссона обошелся в полтораста крон.

Колльберг поднял руки, взглянул на них, сложил рупором и закричал:

– Алло! Алло! Все, кто меня слышит! Здесь опасная зона! Все в укрытие!

Гюнвальд Ларссон повернул голову и поглядел на него. Выражение его голубых глаз трудно было истолковать.

Потом Гюнвальд Ларссон посмотрел на дверь, ведущую в институт. Дверь, разумеется, была заперта, как и положено в субботу. В огромном каменном здании наверняка не было ни души. Он подошел поближе к двери и со всей силой навалился на нее.

И случилось невероятное: дверь открылась. Он вошел в здание, Колльберг за ним. Следующая дверь вообще не была заперта, да и стеклянная к тому же, но он и ее решил высадить.

Посыпались осколки.

Они отыскали телефон.

Гюнвальд Ларссон снял трубку, набрал девятнадцать два нуля – полиция – и сказал:

– Говорит Гюнвальд Ларссон. В доме номер тридцать четыре по Далагатан засел сумасшедший, который стреляет с крыши или верхнего этажа из автомата. Перед истменовским институтом в фонтане лежат два убитых полицейских. Объявите тревогу по всем участкам центральных районов. Перекройте Далагатан и Вестмангатан от Северного вокзала до Карлбергсвеген и Оденгатан от Оденплан до Сант-Эриксплан. И, разумеется, все переулки в этом секторе. Западнее Вестмангатан и южнее Карлбергсвеген. Понятно? Что? Сообщить в высшие инстанции? Конечно, сообщите. Минуточку! Не высылайте по указанному адресу полицейских машин. И никого в форме. Место сбора…

Он опустил трубку и нахмурил лоб.

– Оденплан! – подсказал Колльберг.

– Точно, – подхватил Гюнвальд Ларссон. – Оденплан вполне подходит. Как? Я нахожусь в здании института. Через несколько минут я пойду, попробую его взять.

Он положил трубку и побрел к ближайшему умывальнику. Намочил полотенце и вытер кровь с лица. Намочил второе и обмотал его вокруг головы. Кровь тотчас пропитала и эту повязку.

Потом он расстегнул куртку и пиджак, достал пистолет, который носил на правом бедре, мрачно оглядел его, перевел взгляд на Колльберга.

– А у тебя какая пушка?

Колльберг качнул головой.

– Ах да, – сказал Ларссон, – ты ж у нас пацифист.

Пистолет у него, как и все принадлежавшие ему вещи, был непохож на другие. «Смит и Вессон 38, Мастер» – им он обзавелся, поскольку не одобрял стандартное оружие шведской полиции – 7,65-миллиметровый «Вальтер».

– Знаешь, что я тебе скажу? – спросил Гюнвальд Ларссон. – Я всегда считал тебя форменным идиотом.

Колльберг кивнул. И спросил:

– А ты уже думал о том, что нам предстоит перейти через улицу?

XXV

Домик в Сегельторпе выглядел очень неказисто. Он был маленький, деревянный и, судя по некоторым деталям, был построен как дача не менее пятидесяти лет назад. Первоначальная краска во многих местах сошла, обнажив серые доски, но до сих пор еще можно было догадаться, что когда-то дом был светло-желтый, а оконные рамы – белые. Забор вокруг участка, казавшегося слишком большим по сравнению с домиком, был не так давно выкрашен в розовый цвет, а заодно с ним перила, входная дверь и решетка маленькой веранды.

Домик стоял довольно высоко над проселком, калитка была распахнута настежь, и Рённ по покатой въездной дорожке подъехал вплотную к задней стене.

Мартин Бек тотчас же вылез из машины и сделал несколько глубоких вдохов, оглядываясь в то же время по сторонам. Он не очень хорошо себя чувствовал, как всякий раз, когда ездил на машине.

Участок был запущенный, зарос кустарником. Едва заметная тропинка вела к старым поржавелым солнечным часам, которые выглядели трогательно и как-то неуместно на цементированной подставке, утонувшей в лохматых кустах.

Рённ захлопнул дверцу машины и сказал:

– А я что-то проголодался. Как ты думаешь, мы успеем перекусить, когда управимся здесь?

Мартин Бек взглянул на часы. Уже десять минут первого. В это время Рённ привык завтракать. Сам Мартин Бек легко пропускал трапезы, а занимаясь делом, вообще забывал о еде и первый раз ел по-настоящему поздно вечером.

– Конечно, успеем, – сказал он. – А теперь пошли.

Они обогнули дом, поднялись на крыльцо и постучали в дверь. Человек лет семидесяти тотчас открыл ее.

– Входите, – сказал человек.

Сам он стоял молча и с любопытством глядел, как они снимают пальто в крохотной тесной передней.

– Входите, – повторил он и прижался к стене, пропуская их. На другом конце передней было две двери. Через одну из них, миновав маленький холл, можно было попасть в кухню. Из холла шла лестница – то ли на второй этаж, то ли на чердак. Другая вела в полутемную столовую. Воздух здесь был сырой и затхлый, дневной свет с трудом проникал в комнату сквозь множество высоких, похожих на папоротник растений на окнах.

– Вы сядьте, пожалуйста, – сказал старик. – Жена сейчас придет. Подаст кофе.

Комната была меблирована в деревенском стиле: сосновый диванчик с прямой спинкой и полосатыми подушками, четыре стула того же типа вокруг большого стола с красивой массивной столешницей из полированной сосны. Мартин Бек и Рённ сели на диванчик, каждый в свой угол. В глубине комнаты сквозь неплотно прикрытую дверь они увидели рассохшуюся спинку кровати красного дерева и платяной шкаф с зеркальными медальонами на дверцах. Хозяин притворил дверь, вернулся и сел на стул по другую сторону стола.

Был он худой, сгорбленный, землисто-серая кожа на лице и голой макушке покрыта коричневыми пигментными пятнами. Поверх фланелевой рубашки в черную и серую полоску на нем был жакет домашней вязки.

– Я сразу сказал жене, когда мы услышали машину, что вы очень быстро до нас добрались. Я не был уверен, что правильно объяснил, как к нам ехать.

– Найти было нетрудно, – ответил Рённ.

– Нет, господа, вы полицейские, поэтому вы хорошо ориентируетесь и в городе, и за городом. Оке, пока работал в полиции, тоже очень хорошо изучил город.

Он достал из кармана сплющенную пачку «Джон Сильвер» и предложил гостям. Мартин Бек и Рённ, как по команде, отрицательно покачали головой.

– Вы, господа, наверное, пришли поговорить об Оке, – продолжал хозяин. – Как я уже сказал вам по телефону, я действительно не знаю, когда он уехал, мы с матерью думали, что он спит наверху, но он, должно быть, уехал к себе. Иногда он ночует здесь. Сегодня у него день рождения, вот мы и думали, что он останется и выпьет кофе в постели.

– А машина у него есть? – спросил Рённ.

– Да, «фольксваген». А вот и кофе.

Он встал, когда из кухни вошла жена. В руках она держала поднос и опустила его на стол. Потом вытерла руки о фартук и поздоровалась с посетителями.

– Фру Эриксон, – пробормотала она, когда посетители назвали себя.

Она разлила кофе по чашкам, поднос поставила на пол и села возле мужа, сложив руки на коленях. Оба старика казались примерно одного возраста. У нее были совсем седые волосы, закрученные маленькими тугими локончиками, но на круглом лице почти не было морщин, да и румянец на щеках едва ли был искусственного происхождения. Смотрела она неотрывно на свои руки, а когда внезапно бросила робкий взгляд на Мартина Бека, тот подумал, что она либо чего-то боится, либо вообще стесняется чужих.

– Видите ли, фру Эриксон, мы хотели бы кое-что узнать о вашем сыне, – начал он. – Если я правильно понял вашего супруга, он был у вас вчера вечером. А знаете ли вы, когда он ушел?

Она взглянула на мужа, словно надеялась, что он даст ответ вместо нее, но тот помешивал кофе и молчал.

– Нет, – сказала она неуверенно. – Не знаю. Наверно, когда мы легли.

– А когда вы легли?

Она снова взглянула на мужа.

– Отто, ты не помнишь?

– В половине одиннадцатого. Или в одиннадцать. Обычно мы ложимся раньше, но, раз приехал Оке… Нет, скорей в половине одиннадцатого.

– Значит, вы не слышали, когда он ушел?

– Нет, – ответил хозяин. – А почему вы спрашиваете? С ним что-нибудь случилось?

– Нет, – сказал Мартин Бек. – Нам это, во всяком случае, неизвестно. Скажите, а где же работает ваш сын теперь?

Женщина вновь загляделась на свои руки, и за нее ответил муж:

– Покамест механиком по лифтам. Он уже год как работает механиком.

– А до того где?

– Все помаленьку перепробовал. Работал в фирме, которая делает трубы, таксистом, ночным охранником, а как раз перед лифтами водил грузовик. Пока ходил переучиваться на механика.

– Когда он был у вас вчера вечером, он выглядел как обычно? – спросил Мартин Бек. – О чем вы с ним разговаривали?

Хозяин ответил не сразу, а женщина взяла печенье и начала крошить его на мелкие кусочки прямо в блюдечко. Наконец хозяин ответил:

– Да, пожалуй, как обычно. Разговаривал он мало, но последнее время он вообще мало разговаривал. Он, понятное дело, был огорчен – из-за квартиры, ну и потом эта история с Малин.

– Малин? – переспросил Рённ.

– Ну да, девочка, дочка. У него забрали дочь. А теперь отнимают и квартиру.

– Простите, – перебил Мартин Бек. – Я плохо вас понимаю. Кто забрал у него дочь? Вы ведь говорите про дочь Оке?

– Ну да, про Малин, – ответил старик и похлопал жену по плечу. – Я думал, вы знаете. Патронажное общество забрало у Оке девочку.

– Почему? – спросил Мартин Бек.

– А почему полиция убила его жену?

– Отвечайте на мой вопрос, – сказал Мартин Бек. – Почему у него взяли ребенка?

– Они давно уже пытались, но теперь им наконец удалось добыть бумагу о том, что он не способен воспитывать ребенка. Мы, разумеется, просили, чтобы девочку передали нам, но, по их мнению, мы слишком старые. И квартира у нас плохая.

Женщина взглянула на Мартина Бека, но, встретив ответный взгляд, быстро опустила глаза в чашку. И сказала тихим, но возмущенным голосом:

– Как будто у чужих людей ей будет лучше. У нас, во всяком случае, лучше, чем в городе.

– А раньше вам поручали внучку?

– Да, и не раз. Наверху есть комната, где она живет, когда приезжает к нам. Это бывшая комната Оке.

– У Оке порой была такая работа, что он не мог как следует заниматься девочкой, – продолжал хозяин. – Они заявили, будто он недостаточно стабильный. Уж не знаю, что они этим хотели сказать. Наверное, что он ни на одном месте долго не задерживался. А ведь это не так просто. С каждым днем найти работу все трудней и трудней. Но о Малин он всегда очень заботился.

– Когда это случилось? – спросил Мартин Бек.

– С Малин? Позавчера. Они пришли и увели ее.

– Он очень был возмущен вчера вечером? – спросил Рённ.

– Конечно, хотя говорил он по обыкновению немного. Ну и квартира его тревожила, но ведь мы с нашей маленькой пенсией все равно не в силах ему помочь.

– Он не мог уплатить за квартиру?

– Не мог. Наверное, его хотели выселить. При таких ценах скорей приходится удивляться, что люди вообще могут снимать квартиры.

– А где он живет?

– На Далагатан. В красивом новом доме. Он не мог найти ничего другого, когда снесли дом, в котором он жил прежде. Но тогда он зарабатывал больше и считал, что справится. Впрочем, квартира – это еще не самое страшное, самое страшное – это, разумеется, с дочкой.

– Насчет патронажа я хотел бы узнать поподробнее, – сказал Мартин Бек. – Нельзя же так ни с того ни с сего отобрать ребенка у отца.

– Нельзя?

– Ну, во всяком случае, надо сперва провести некоторые расследования.

– Я тоже так думаю. Тут к нам приходил один, переговорил со мной и с ней, осмотрел дом, расспрашивал нас про Оке. А Оке был мрачный, он стал мрачный с тех пор, как умерла Мария, но это нетрудно понять. А они заявили, что его депрессивное состояние, ну что он такой мрачный, пагубно отражается на психике ребенка, теперь я припоминаю точно, они именно так и выразились, говорить красиво они мастера. И что частая перемена места службы и разные часы работы тоже вредны для ребенка, и что с деньгами у него плохо, он даже за квартиру не может уплатить, а вдобавок у них в доме соседи вроде бы пожаловались, что он постоянно оставляет девочку одну по ночам и что она у него недоедает и тому подобное.

– Вы знаете кого-нибудь из тех, с кем беседовали представители общества?

– С его нанимателем. По-моему, они постарались связаться со всеми людьми, под началом у которых он когда-либо работал.

– И в полиции тоже?

– Ясное дело. Уж этот-то начальник для них всего важней. Сами понимаете.

– От него был получен не слишком хороший отзыв, верно? – спросил Мартин Бек.

– Да. Оке говорил, будто сразу, едва только комиссия начала копаться в его жизни, примерно с год назад, он написал на него какую-то бумагу, после которой нечего было и надеяться, что ему оставят девочку.

– А вам известно, кто именно писал этот документ? – спросил Мартин Бек.

– Известно. Это был комиссар Нюман, тот самый, который спокойно наблюдал, как умирает жена Оке, и не ударил палец о палец.

Мартин Бек и Рённ обменялись быстрым взглядом.

Фру Эриксон перевела взгляд с мужа на них, не зная, как они отреагируют. Ведь это было как-никак обвинение против их коллеги. Она протянула тарелку с тортом сперва Рённу, который тотчас взял изрядный кусок, потом Мартину Беку, но тот отрицательно покачал головой.

– А вчера вечером ваш сын говорил о Нюмане?

– Он говорил только, что из-за Нюмана у него забрали Малин. А больше ни слова. Он и так-то не слишком разговорчив, наш Оке, но вчера он был еще молчаливее, чем обычно. Верно я говорю, Карин?

– Верно, – поддержала жена и стала подбирать крошки на своей тарелочке.

– А чем он занимался вчера вечером? – спросил Мартин Бек.

– Ну, он пообедал с нами. Потом мы немножко посмотрели телевизор. Потом он поднялся к себе, а мы легли.

Мартин Бек успел заметить, что телефон стоит в передней. Он спросил:

– Он звонил кому-нибудь в течение вечера?

– Почему вы все это спрашиваете? Оке сделал что-нибудь плохое? – сказала женщина.

– Сперва я попросил бы вас ответить на наши вопросы. Итак, он звонил кому-нибудь отсюда вчера вечером?

Чета стариков некоторое время молчала. Потом мужчина ответил:

– Возможно. Я не знаю. Оке имел право пользоваться нашим телефоном когда захочет.

– Значит, вы не слышали, как он говорит по телефону?

– Нет. Мы ведь сидели и смотрели телевизор. Он, помнится, один раз вышел и закрыл за собой дверь, а когда он просто выходит в туалет, он дверей не закрывает. Телефон у нас в гардеробной, и, если телевизор включен, лучше закрывать дверь, когда надо позвонить. Слышим-то мы не больно хорошо, вот и приходится включать телевизор на полную громкость.

– Когда это могло быть? Когда он выходил к телефону?

– Вот уж не скажу. Помню только, что мы смотрели полнометражный фильм, а выходил он на середине. Часов в десять, пожалуй. А зачем вам это нужно?

Мартин Бек ничего не ответил, а Рённ откусил кусок торта и вдруг сказал:

– Ваш сын – очень искусный стрелок, насколько я помню. В полиции он у нас считался среди лучших. Вы не знаете, сейчас у него есть какое-нибудь оружие?

Женщина поглядела на Рённа с каким-то новым выражением, а муж ее гордо выпрямился. Наверно, за последние десять лет родителям не часто приходилось слышать, чтобы их сына кто-нибудь хвалил.

– Да, – ответил муж – Оке получил немало призов. Жаль только, что они не здесь, а у него дома, на Далагатан. А что до оружия…

– Ему бы лучше продать все эти штуки, – сказала женщина. – Они ведь дорого стоят, а у него так туго с деньгами.

– Какое у него оружие, вы не знаете? – спросил Рённ.

– Знаю, – ответил старик. – Это я знаю. Я ведь и сам в молодости неплохо стрелял. Ну, прежде всего, Оке принес домой свое оружие, когда вернулся из ополчения, или гражданской обороны, как это теперь называется. Он честно заслужил офицерский чин, тут он был молодцом, если удобно так говорить о родном сыне.

– Какое у него оружие? – настойчиво повторил Рённ.

– Ну, прежде всего, маузер. Потом у него есть пистолет, он взял золотую медаль за стрельбу из пистолета много лет назад.

– Пистолет какой?

– «Хаммерли интернэшнл». Он мне его показывал. А еще у него есть…

– Что?

Старик замялся.

– Уж и не знаю, на первые два у него есть разрешение, сами понимаете…

– Могу вас заверить, что мы не намерены преследовать вашего сына за незаконное хранение оружия, – сказал Мартин Бек. – Что у него еще есть?

– Американский автомат «Джонсон». Но на этот, вероятно, тоже есть разрешение, потому что с ним он участвовал в соревнованиях.

– Недурной арсенал получается, – пробормотал Мартин Бек.

– Еще что? – спросил Рённ.

– Старый карабин из ополчения. Но карабин плохонький. Стоит у нас в шкафу. Ствол у него поистерся, да и вообще эти карабины плохо стреляют. Остальное оружие, само собой, он здесь не держит.

– Ну, разумеется, остальное он держит дома на Далагатан.

– Да, наверно, – сказал старик. – Конечно, комната наверху так и остается его комнатой, но самые важные вещи он держит у себя на Далагатан. Правда, если ему больше не позволят жить в этой роскошной квартире, он переберется к нам, пока не подыщет другую. Здесь есть только маленькая комната в мезонине.

– Вы не будете возражать, если мы зайдем поглядеть его комнату? – спросил Мартин Бек.

Старик сперва задумался.

– Отчего же, поглядите. Хотя там и глядеть-то особенно нечего.

Женщина встала и стряхнула с юбки крошки печенья.

– Ой, – сказала она, – а я туда нынче и не поднималась. Там, должно быть, беспорядок.

– Ничего страшного, – возразил ей муж. – Я утром заходил посмотреть, спит ли Оке, и все выглядело вполне прилично. Оке у нас аккуратный.

Он отвел глаза и сказал, понизив голос:

– Оке – хороший мальчик. И не его вина, что ему так не повезло. Мы с женой всю жизнь работали и старались по мере сил вырастить его хорошим человеком. Но все получилось так нескладно – и у него, и у нас. Когда я был молодым и только начинал работать, я еще во что-то верил, а главное, верил, что все будет хорошо. Теперь я состарился и никому не нужен, и ничего из моей жизни не вышло. Знай я заранее, куда мы идем, я бы вообще не заводил детей. Но нас все время обманывали.

– Кто вас обманывал? – спросил Рённ.

– Политики. Правительство. Те, кого мы считали своими. А они оказались сплошные гангстеры.

– А теперь покажите нам комнату, – сказал Мартин Бек.

– Хорошо.

Он первым вышел в холл и поднялся оттуда по скрипучей крутой лестнице. Поднявшись, они уперлись в дверь, и старик открыл ее.

– Вот это комната Оке. Конечно, она выглядела уютнее, когда Оке был мальчиком и жил дома, а потом, когда он женился и уехал отсюда, он забрал с собой почти всю мебель. Теперь он так редко здесь бывает.

Он стоял, придерживая дверь рукой. Мартин Бек и Рённ прошли мимо него в маленькую чердачную комнату. В скошенном потолке было одно окно, вылинявшие цветастые обои покрывали стены. В задней стене была дверь, тоже оклеенная обоями. Дверь, должно быть, вела в какой-нибудь чулан или гардероб. Узкая раскладушка, покрытая шинельным сукном, стояла у стены. С потолка свисала лампа под пожелтелым абажуром с длинной грязной бахромой.

Над кроватью висела под треснувшим стеклом картинка, где была изображена златокудрая девочка. Девочка сидела посреди зеленого луга и держала на коленях барашка. Под кроватью в ногах стоял розовый пластмассовый горшок.

На столе лежал раскрытый журнал и шариковая ручка. Через спинку деревянного стула было переброшено посудное полотенце в белую и красную клетку.

Других предметов в комнате не было.

Мартин Бек взял полотенце. На полотенце были пятна, ткань поистерлась от многочисленных стирок. Мартин Бек подержал его на свет. Пятна были желтые и напоминали жир, которым покрывают паштет из натуральной гусиной печенки. Форма пятен говорила о том, что полотенцем вытирали какое-то лезвие. От желтого жира ткань стала почти прозрачной. Мартин Бек задумчиво помял ее между пальцами, приблизил к носу и понюхал. И в ту самую минуту, когда ему стало ясно, что это за пятна и откуда они взялись, Рённ сказал:

– Глянь-ка, Мартин.

Он стоял перед столом и указывал на развернутый журнал. Мартин Бек наклонился и увидел, что на белых полях, сверху над кроссвордом, что-то написано шариковой ручкой. Девять имен, разделенных на три группы. Почерк был неровный, человек явно не раз останавливался. Взгляд Мартина Бека приковался к первой группе.

СТИГ ОСКАР НЮМАН+

ПАЛЬМОН ХАРАЛЬД ХУЛЬТ+

МАРТИН БЕК+

Он заметил, что среди прочих там есть и Меландер, и главный инспектор, и начальник полиции, и Колльберг тоже есть.

Тогда он повернулся к старику, стоявшему у дверей. Старик держался рукой за дверной косяк и вопросительно глядел на них.

– Где на Далагатан живет ваш сын?

– Дом тридцать четыре. А что?..

– Ступайте к вашей жене, – перебил его Мартин Бек. – Мы тоже сейчас придем.

Старик медленно спустился по лестнице. На нижней ступеньке он с удивлением оглянулся на Мартина Бека, но тот знаком велел ему зайти в столовую, после чего сказал Рённу:

– Позвони Стрёмгрену или кого там найдешь, один черт. Дай им здешний телефон и вели немедленно связаться с Колльбергом в Саббатсберге, чтобы он сейчас же позвонил сюда. Кстати, у тебя есть в машине необходимые причиндалы, чтобы снять отпечатки пальцев?

– Разумеется, – сказал Рённ.

– Вот и хорошо, но сперва позвони.

Рённ спустился в холл к телефону.

Мартин Бек оглядел убогую каморку, затем перевел взгляд на свои часы. Без десяти час. Он услышал, как Рённ тремя прыжками взлетел по лестнице.

Глядя на побелевшие щеки Рённа и неестественно расширенные глаза, Мартин Бек понял, что катастрофа, которую он предчувствовал весь день, уже разразилась.

XXVI

Колльберг и Гюнвальд Ларссон все еще находились на первом этаже института, когда сирены завели свою песню. Сперва примчалась одинокая боевая колесница – по звуку она ехала с Кунгсхольмен через мост Святого Эрика. Затем ее призыв подхватили другие машины в других концах города, теперь вой доносился отовсюду, заполнял воздух, но все же шел откуда-то издалека.

Они находились в центре круга тишины. «Все равно как летним вечером бродишь по лугу, и вокруг того места, куда ты ступил, замолкают кузнечики», – подумалось Колльбергу.

Он уже успел разглядеть Далагатан и установил, что изменений к худшему не произошло, а к лучшему – вполне может быть. Правда, оба полицейских так и лежали на дне фонтана, но других раненых и мертвых на улице не было. Люди, которые были здесь раньше, куда-то исчезли, включая и тех, которые не стояли, а лежали на земле. Оставалось предположить, что они все целы и невредимы.

Гюнвальд Ларссон до сих пор не дал ответа на вопрос, как они переберутся через улицу. Вместо того он глубокомысленно прикусил нижнюю губу и глядел мимо Колльберга, на ряд белых халатов, развешанных вдоль одной стены.

Альтернатива была недвусмысленно проста.

Или напрямик пересечь мощеный квадрат площади, или выбираться через окно в Ваза-парк и дальше – задами.

Ни один из способов не представлялся разумным. Первый был чуть ли не равносилен самоубийству, второй потребовал бы слишком много времени.

Колльберг выглянул снова, осторожно, не раздвигая гардин.

Он кивком указал на фонтан с его почти неправдоподобным украшением – земной шар, на шаре ребенок склонился над Скандинавией, и крест-накрест два тела.

Он спросил:

– Ты их обоих знал?

– Да. – ответил Гюнвальд Ларссон. – Радиопатруль из Сольны. Кристианссон и Квант. – И после минутного молчания:

– Как их сюда занесло?

Колльберг в свою очередь задал вопрос более актуальный:

– А почему кто-то решил их застрелить?

– А почему кто-то хотел застрелить нас?

Вопрос был тоже весьма уместный.

Несомненно, кто-то был очень заинтересован в их смерти. Кто-то вооруженный автоматом и уложивший не только двух полицейских в форме, но и сделавший все от него зависящее, чтобы уложить Колльберга и Гюнвальда Ларссона, а в то же время пощадивший всех остальных, хотя недостатка в живых мишенях у него не было.

– Почему?

Ответ напрашивался сам собой. Стрелявший знал Гюнвальда Ларссона и знал Колльберга. Он знал, кто они такие, и сознательно намеревался их убить.

Интересно, а Кристианссона и Кванта он тоже знал? Лично едва ли, но тут сработала форма.

– Должно быть, он недолюбливает полицейских, – пробормотал Колльберг.

– М-м-м, – промычал в ответ Гюнвальд Ларссон.

Он взвесил на ладони свой тяжелый пистолет и спросил:

– Ты не видел, этот гад засел на крыше или в какой-то квартире?

– Не успел рассмотреть.

На улице тем временем нечто произошло. Весьма прозаическое, но тем не менее достойное внимания.

Прибыла карета «скорой помощи». Она остановилась, дала задний ход к фонтану, остановилась снова. Из нее выпрыгнули двое мужчин в белых халатах, они открыли задние дверцы и достали двое носилок. Двигались они проворно и по виду без всякого волнения. Один из них посмотрел на девятиэтажный жилой дом на Далагатан. Но ничего не случилось.

Колльберг хмыкнул.

– Вот именно, – тотчас отозвался Гюнвальд Ларссон. Значит, у нас есть шанс.

– Тоже мне шанс, – сказал Колльберг.

Идея не слишком его вдохновила, но Ларссон уже стащил меховую куртку и пиджак и энергично перетряхивал белые халаты.

– Я, во всяком случае, возьму этот. – изрек он. – Этот больше других.

– Их и всего-то есть три размера.

Гюнвальд Ларссон кивнул, сунул пистолет в кобуру и натянул халат, который сразу затрещал в плечах.

Колльберг покачал головой и взял самый большой из попавшихся на глаза халатов. Халат все равно не сошелся. На животе. По его мнению, оба они здорово смахивали на пару комиков из какого-нибудь немого фильма.

– Может, этот? – спросил Гюнвальд Ларссон.

– Именно, может, – ответил Колльберг.

– Значит, о'кэй?

– О'кэй.

Они спустились по лестнице, пересекли мощеную площадь и прошли вплотную мимо «скорой помощи», где как раз устанавливали первые носилки – с Квантом.

Колльберг взглянул на мертвого. Он узнал его. Он встречал его несколько раз, хотя и редко. Чем-то этот полицейский прославился. Кажется, задержал опасного сексуального маньяка. Или что-то в этом роде.

Ларссон уже дошел до середины улицы. Вид у него был презабавный в халате-недомерке и с белой шапочкой на голове. Оба санитара изумленно воззрились на него.

Щелкнул выстрел.

Колльберг бросился через улицу.

Но на сей раз стреляли не в него.

К востоку вдоль Оденгатан ехал с включенными сиренами черно-белый полицейский автобус. Первый выстрел прозвучал, когда автобус подъехал к Сигтюнгатан, за первым последовала целая серия. Гюнвальд Ларссон сделал несколько шагов, чтобы лучше видеть происходящее. Сперва автобус увеличил скорость, потом начал петлять и крутить. Когда он миновал перекресток Оденгатан и Далагатан и скрылся из виду, выстрелы смолкли. И тотчас послышался зловещий грохот железа.

– Болваны, – сказал Гюнвальд Ларссон.

Он присоединился к Колльбергу, стоявшему в дверях, распахнул халат, достал свой пистолет и сказал:

– Он на крыше, это ясно, а теперь посмотрим.

– Да, – согласился Колльберг. – Сейчас он был на крыше.

– Это как понимать?

– А так, что раньше его там не было.

– Посмотрим, – повторил Гюнвальд Ларссон.

Дом имел два подъезда, оба с улицы. Они стояли возле северного и потому сперва вошли в него. Лифт не работал: перед ним собралась кучка взволнованных жильцов.

Вид Гюнвальда Ларссона в лопнувшем по швам халате, окровавленной повязке и с пистолетом в руках взбудоражил их. Документы Колльберга остались в куртке, а куртка в свою очередь осталась в доме по ту сторону площади. У Гюнвальда Ларссона, возможно, было при себе какое-то удостоверение личности, но он не торопился его предъявлять.

– С дороги, – отрывисто приказал он.

– Подождите где-нибудь здесь на первом этаже, – предложил Колльберг.

Успокоить людей – трех женщин, ребенка и старика – оказалось не так-то просто. Возможно, они видели из своих окон, что произошло на улице.

– Не волнуйтесь, – сказал Колльберг. – Опасности нет.

Он вдумался в смысл этих слов и беззвучно рассмеялся.

– Конечно, нет, ведь здесь полиция, – бросил Гюнвальд Ларссон через плечо.

Лифт был поднят примерно на высоту седьмого этажа. На лестничной площадке этажом выше дверь шахты была открыта, и они могли заглянуть в глубину. Похоже, что лифт безнадежно испорчен, кто-то с умыслом вывел его из строя, и этим «кто-то» скорей всего был человек на крыше. Следовательно, они получили о нем некоторые дополнительные сведения: он хорошо стреляет – раз, знает их в лицо – два, разбирается в лифтах – три.

«Лучше, чем ничего», – подумал Колльберг.

Лестница упиралась в железную дверь. Дверь была закрыта, заперта и скорее всего забаррикадирована с другой стороны, только неизвестно, чем именно.

Зато они сразу увидели, что обычными средствами ее не откроешь.

Гюнвальд Ларссон нахмурил кустистые белые брови.

– Барабанить нет смысла, – сказал Колльберг. – Все равно не откроем.

– Зато можно выломать дверь в одной из квартир этажом ниже, – перебил Гюнвальд Ларссон, – оттуда вылезти в окно и попробовать забраться на крышу.

– Без лестниц и веревок?

– Вот именно. – сказал Гюнвальд Ларссон. – Ничего, пожалуй, не выйдет.

Поразмыслив несколько секунд, он добавил:

– А чем ты будешь заниматься на крыше? Без оружия?

Колльберг промолчал.

– В другом подъезде наверняка та же картина. – кислым голосом сказал Ларссон.

В другом подъезде и впрямь была та же картина, как выяснилось из показаний суетливого старичка, который назвал себя капитаном в отставке и держал под неусыпным наблюдением кучку собравшихся перед лифтом людей.

– Я считаю, что всем гражданским лицам следует укрыться в подвале, – сказал старичок.

– Отличная мысль, капитан, – поддержал Ларссон.

Впрочем, в голосе его не было бодрости. Запертая железная дверь, открытые двери шахты, безнадежно испорченный лифт. Возможности выбраться на крышу равны нулю.

Гюнвальд Ларссон задумчиво поскреб подбородок рукояткой пистолета.

Колльберг нервически покосился на оружие в его руках. Хороший пистолет, вычищенный, ухоженный, рукоятка из резного ореха. Стоит на предохранителе. И тут Колльбергу впервые пришло в голову, что склонность к ненужной пальбе тоже является одним из отрицательных качеств Гюнвальда Ларссона. Внезапно он спросил:

– Ты стрелял когда-нибудь в человека?

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– Не знаю, просто так.

– Ну, что будем делать?

– Сдается мне, надо вылезать на Оденплан.

– Пожалуй.

– Мы ведь единственные, кто правильно расценивает ситуацию. Во всяком случае, мы более или менее точно представляем себе, что произошло.

Предложение явно не вдохновило Ларссона. Он выдернул волосок из левой ноздри и рассеянно созерцал его.

– Неплохо бы снять этого типа с крыши, – сказал он.

– Только на крышу нам не попасть.

– Верно.

Они снова спустились на нижний этаж. Но в ту минуту, когда они хотели выйти из дома, один за другим прозвучали четыре выстрела.

– В кого это он? – спросил Колльберг.

– В полицейскую машину, – ответил Ларссон. – Упражняется.

Колльберг взглянул на пустую машину и увидел, что обе мигалки и прожектор на крыше пробиты пулями.

Они вышли из дома и, лепясь к стене, завернули за угол на Обсерваториенгатан. Людей поблизости не было.

Они сбросили свои белые халаты прямо на тротуар.

Над ними застрекотал вертолет. Но видеть его они не могли.

Поднялся ветер, пронзительно холодный, несмотря на обманчивое сияние солнца.

– Ты узнал имена верхних жильцов? – спросил Гюнвальд Ларссон.

Колльберг кивнул.

– Наверху есть две квартиры типа студий, но в одной сейчас никто не живет.

– А в другой?

– Какой-то Эриксон. Мужчина с дочерью, кажется.

– Так, так.

Выводы: некто, умеющий хорошо стрелять, владеет автоматом, знает Колльберга и Гюнвальда Ларссона, не любит полицейских, разбирается в лифтах и, возможно, носит фамилию Эриксон.

События разворачивались быстро.

Сирены завывали вблизи и вдали.

– Надо брать его с улицы, – сказал Колльберг.

Ларссон не был в этом убежден.

– Может, и так, – сказал он.

Если на Далагатан и поблизости почти не было людей, то тем больше скопилось их на Оденплан. Треугольная площадь буквально кишела черно-белыми машинами и полицейскими в форме, а эта демонстрация силы, как и следовало ожидать, собрала большую толпу зевак.

Наскоро возведенные заграждения привели уличное движение в хаотический беспорядок, пробки возникали всюду, по всему старому городу, но здесь они выглядели особенно эффектно. Вся Оденгатан была забита стоящими машинами до самой Валхаллавеген, длинная вереница автобусов начала беспорядочно расползаться по площади, а пустые такси, стоявшие здесь с самого начала, никак не улучшали положения. Извозчики покинули свои экипажи и смешались с толпой полицейских и зевак.

Никто ничего не понимал.

А народ все прибывал, прибывал со всех сторон, но больше всего из метро. Множество полицейских на мотоциклах, две пожарные машины и вертолет автоинспекции довершали картину. Там и сям группы полицейских в форме пытались отвоевать для себя в этой толчее хоть минимальное жизненное пространство.

Если бы покойный Нюман сам руководил операцией, ему и то не удалось бы создать более полную неразбериху, поймал себя на мысли Колльберг, когда они вместе с Гюнвальдом Ларссоном пробивались к станции подземки, куда явно перемещался центр полицейской активности.

Они даже встретили по дороге личность, с которой, вероятно, стоило поговорить, а именно Ханссона из пятого. Или, если полностью, Нормана Ханссона, первого помощника комиссара, ветерана в округе Адольфа Фредрика, досконально знавшего участок.

– Это не ты здесь хозяйничаешь? – спросил Колльберг.

– Нет, Боже меня избави.

И Ханссон с ужасом глянул по сторонам.

– А кто тут командует парадом?

– Наверное, не один, а многие, но только что прибыл главный инспектор Мальм. Он там позади, в фургоне.

Они протиснулись к машине.

Мальм был подтянутый, элегантный мужчина лет эдак сорока пяти, с приятной улыбкой и волнистыми волосами. Своей хорошей формой он был, по слухам, обязан верховым прогулкам в Дьюргордене. Его политическая благонадежность была выше подозрений, анкетные данные могли вызвать только восторг, но как работник он оставлял желать лучшего. Находились люди, которые вообще считали его полной бездарью.

– Боже мой, Ларссон, у тебя немыслимый вид.

– Где Бек? – спросил Колльберг.

– Мне не удалось установить с ним контакт. Да и вообще это случай для узких специалистов.

– Каких специалистов?

– Разумеется, для специалистов по охране общественного порядка, – с досадой пояснил Мальм. – Полицеймейстер, как на грех, уехал, а шеф отдела в отпуску. Мне удалось связаться с начальником полиции. Он сейчас в Стоксунде и…

– Отлично, – сказал Гюнвальд Ларссон.

– В каком смысле? – насторожился Мальм.

– В том, что там его не достанет пуля, – объяснил Гюнвальд Ларссон с невинным видом.

– Как, как? Ну что бы там ни было, а командовать поручили мне. Я вижу, вы прибыли с места преступления. Как вы расцениваете обстановку?

– На крыше сидит псих, вооруженный автоматом, и подстреливает полицейских, – объяснил Гюнвальд Ларссон.

Мальм зачарованно смотрел ему в рот, но продолжения не последовало.

Гюнвальд Ларссон зябко похлопал себя по бокам.

– Он забаррикадировался. – сказал Колльберг. – Соседние крыши все ниже. Кроме того, он время от времени спускается в квартиры верхнего этажа. Мы до сих пор даже мельком его не видели. Словом, подобраться к нему не так просто.

– Ну, есть много способов, – важно проронил Мальм. – Мы располагаем значительными ресурсами.

Колльберг обернулся к Ханссону:

– А что было с автобусом, который обстреляли на Оденгатан?

– Черт бы его побрал! – выругался Ханссон. – Двое раненых, один в руку, другой в ногу. Можно внести предложение?

– Какое еще предложение? – спросил Гюнвальд Ларссон.

– Смотаться отсюда. В какое-нибудь другое место, которое находится в границах оцепления, например на территории газового завода, что возле Торсгатан.

– Где раньше были старые газовые часы? – сказал Колльберг.

– Именно туда. Часы-то уничтожены. На их месте теперь электронный регулировщик.

Колльберг вздохнул. Старые, сложенные из кирпича часы были уникальным сооружением, и многие видные лица участвовали в кампании по их спасению. Разумеется, безрезультатно. Разве какие-то часы могут быть важнее, чем регулировщик?

Колльберг покачал головой. Отчего ему вечно приходят на ум посторонние мысли? Ей-богу, что-то с ним не так.

– А вертолет может там сесть? – спросил Мальм.

– Может.

Мальм бросил быстрый взгляд на Гюнвальда Ларссона и спросил:

– А… пуля туда не может долететь?

– Не может, не может. Если, конечно, у этого черта на крыше нет гранатомета.

Мальм долго молчал. Потом долго разглядывал своих коллег и сказал резким отчетливым голосом:

– Господа! У меня есть идея. Мы поодиночке пробираемся к газовому заводу на Торсгатан. Встреча через… – Он взглянул на часы. – Через десять минут.

XXVII

Когда Мартин Бек попал на Торсгатан, была половина второго, и там уже царил относительный порядок.

Мальм расположился в бывшей сторожке больницы у Западных ворот, а вокруг себя сосредоточил не только значительные материальные ресурсы, но и бóльшую часть тех полисменов, которые играли в драме первостепенные роли. Даже Хульт и тот был здесь, и Мартин Бек сразу ему сказал:

– А я тебя искал.

– Ты меня? Зачем?

– Теперь это уже не имеет значения. Просто Оке Эриксон вчера вечером звонил Нюманам и назвался твоим именем.

– Оке Эриксон?

– Да.

– Оке Рейнольд Эриксон?

– Да.

– Он и убил Стига Нюмана?

– Похоже на то.

– А теперь он сидит на крыше?

– Очень может быть.

Хульт ничего не ответил, не изменил даже выражения лица, но стиснул свои узловатые красные руки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

Насколько можно судить, человек на крыше не предпринимал никаких новых действий с тех пор, как час тому назад обстрелял патрульную машину.

Хотя дом был тщательно изучен в бинокль, никто не знал даже, жив этот человек или нет. А полиция со своей стороны не сделала еще ни единого выстрела.

– Но сеть раскинута, – сказал Мартин Бек с удовлетворением. Штампованная фраза ни у кого не вызвала улыбки, тем более, что она вполне точно отражала создавшееся положение.

Квартал, в котором находился дом, был нашпигован полицией. Большинство полицейских были вооружены портативными радиоустановками и могли поддерживать связь как друг с другом, так и с командным пунктом – патрульной машиной, стоявшей перед сторожкой. На чердаках в соседних зданиях залегли специалисты по слезоточивому газу, а снайперы притаились во всех точках, имеющих стратегическое значение.

– Таких точек всего две. – сказал Гюнвальд Ларссон. – Крыша издательства «Боньерс» и фонарь над куполом церкви Густава Вазы. Вы думаете, церковные власти позволят вам открывать пальбу с колокольни?

Но его никто не слушал.

План предстоящей операции был продуман до мелочей. Сперва человеку на крыше надо предоставить возможность сдаться добровольно. Если нет – его придется взять силой или в крайнем случае застрелить. При этом никоим образом нельзя рисковать жизнью полицейских. Решающий удар желательно по возможности нанести извне, не вступая с преступником в непосредственный контакт.

Пожарные машины с лестницами поджидали на Обсерваториенгатан и Оденгатан, готовые прийти на помощь, если ситуация того потребует. На них сидели пожарники вперемешку с полицейскими в пожарной форме.

Мартин Бек и Рённ могли помочь делу важными сведениями, то есть сообщить, что Эриксон, если только на крыше сидит именно Эриксон – такая оговорка необходима, – вооружен американским автоматом системы «джонсон» и обыкновенной самозарядной винтовкой армейского образца, и тот и другая скорей всего с оптическим прицелом. Да еще прицельный пистолет «хаммерли».

– «Джонсон автоматик», – сказал Гюнвальд Ларссон. – Черт подери! Хотя он весит меньше семи килограммов и необычайно прост в обращении, это все-таки почти пулемет. Имеет небольшую отдачу и делает сто выстрелов в минуту.

Слушал его только Рённ. Он и сказал задумчиво:

– Ну, ну.

Потом он зевнул. Природа брала свое.

– А своим маузером он способен прищелкнуть вошь на визитной карточке с расстояния шестьсот метров. Дайте ему хорошую видимость плюс немножко удачи, и он может контролировать местность на тысячу метров в окружности.

Колльберг стоял, прислонясь к плану города. Он утвердительно кивнул.

– Представляю, чего он может натворить, если вздумает, – сказал Гюнвальд Ларссон.

Сам Ларссон вздумал прикинуть некоторые расстояния. С крыши, где окопался Эриксон, до перекрестка Оденгатан и Хеслингегатан – сто пятьдесят метров, до главного корпуса Саббатсберга – двести пятьдесят, до церкви Густава Вазы триста, до издательства «Боньерс» – пятьсот, до первого высотного дома на Хеторгет – тысяча и до Ратуши – тысяча сто.

Мальм прервал его расчеты досадливо и высокомерно.

– Да, да. – сказал он. – Нечего об этом думать.

Однако единственным, кто почти не думал ни о бомбах со слезоточивым газом, ни о вертолете, ни о водяных пушках, ни о портативных радиопередатчиках, был Мартин Бек.

Он стоял в углу молча, поодаль от всех не только из-за клаустрофобии и нелюбви к многолюдным сборищам. Он был погружен в раздумья об Оке Эриксоне и о тех жизненных обстоятельствах, которые поставили Эриксона в это нелепое и безвыходное положение. Может быть, рассудок Эриксона окончательно помутился, может быть, он утратил способность общаться с людьми. А может быть, и нет. И кто-то должен нести ответственность. Не Нюман, поскольку Нюман либо не понимал, что значит для человека ответственность, либо вообще не знал, что существует такое чувство. И, уж конечно, не Мальм, для которого Эриксон просто-напросто опасный маньяк на крыше, маньяк, не имеющий никакого отношения к полиции, если не считать того, что именно полиции надлежит тем или иным способом обезвредить его.

Сам же Мартин Бек все больше и больше понимал Эриксона. И все больше проникался чувством вины, которую он должен искупить тем или иным способом.

Через десять минут человек с крыши подстрелил полицейского, стоявшего на углу Оденгатан и Торсгатан, в пятистах метрах от того окна, из которого был произведен выстрел. Удивительно было даже не то, что этому человеку удалось подстрелить полицейского с такого расстояния, а то, что голые ветви парка не помешали ему попасть в цель.

Так или иначе, выстрел был произведен, пуля угодила полицейскому в плечо, но, поскольку на нем был пуленепробиваемый жилет, рана оказалась несерьезной и, уж во всяком случае, не угрожала жизни.

Эриксон произвел только этот единственный выстрел, может, как своего рода демонстрацию силы, а может, чисто рефлекторно, доказывая всему миру, что он стреляет в полицейских, где бы и когда бы их ни обнаружил.

– А девочку он с собой не взял? – неожиданно спросил Колльберг. – Как заложницу?

Рённ отрицательно качнул головой.

– О девочке позаботились. Она в безопасности.

– В безопасности от родного отца? А разве ей когда-нибудь угрожала опасность в его обществе?

Немного спустя все было подготовлено для решающей атаки.

Мальм придирчиво осмотрел полицейских, которые должны были осуществить захват преступника. Или ликвидацию оного, если таковая окажется необходимой, а судя по обстановке, скорей всего так и будет. Никто не надеялся, что человек на крыше сдастся без сопротивления. Хотя исключать такую возможность полностью тоже не следовало. Случалось, что отчаявшийся вдруг уставал сопротивляться и сдавался превосходящим силам противника.

Это были два молодых полицейских, прекрасно натренированных в ведении ближнего боя и молниеносных атаках.

Мартин Бек тоже вышел поговорить с ними.

Один был рыжий, звали его Ленн Аксельсон. Он улыбался с напускной самоуверенностью, что, в общем, производило приятное впечатление. Второй был посерьезнее, посветлее мастью и точно так же вызывал симпатию. Оба были добровольцами, но по роду службы им приходилось выполнять даже самые тяжелые задачи быстро, четко, а главное, добровольно.

Оба были сдержанные, симпатичные, а их уверенность в успехе почти заражала окружающих. Хорошие, надежные ребята и первоклассной выучки. Таких, как они, в полиции можно по пальцам пересчитать Старательные, храбрые и по уму много выше среднего уровня. Благодаря теоретической и практической выучке они прекрасно понимают, чего от них ждут. Невольно создавалось впечатление, что задача им предстоит очень легкая и все пройдет без сучка без задоринки. Эти парни знали свое дело и были уверены в победе. Аксельсон мило шутил, припомнил к случаю эпизод, когда он молодым стажером неудачно пытался подружиться с Мартином Беком, и сам тому посмеялся. Мартин Бек со своей стороны решительно ничего не мог припомнить, но на всякий случай тоже посмеялся.

Оба полицейских были отлично вооружены, на обоих была под мундиром защитная одежда. Стальные шлемы с плексигласовым забралом, противогазы и как основное оружие – легкие, надежные автоматы. Были у них также гранаты со слезоточивым газом – на всякий случай, а их физическая подготовка гарантировала, что в рукопашном бою им ничего не стоит справиться с таким человеком, как Оке Эриксон.

План нападения казался предельно простым и разумным. Сперва человека на крыше надо забросать дождем патронов и гранат со слезоточивым газом, затем вертолеты, низко пролетая над крышей, высадят полицейских по обе стороны от преступника. Его будут брать с двух сторон, и, если учесть, что он и без того уже будет выведен из строя газом, у него почти нет шансов на спасение.

Один лишь Гюнвальд Ларссон отрицательно отнесся к предложенному плану, однако не мог или не пожелал предложить взамен что-либо приемлемое, если не считать того, что ему казалось предпочтительным подобраться к Эриксону из дома.

– Будет, как я сказал, – изрек Мальм. – Хватит с нас многообразия вариантов и личного героизма. Эти ребята специально натренированы для подобных случаев. У них по меньшей мере девяносто шансов против десяти. А перспектива остаться целым и невредимым составляет почти все сто. И чтоб я больше не слышал никаких обывательских возражений и предложений. Ясно?

– Ясно, – ответил Гюнвальд Ларссон. – Хайль Гитлер!

Мальм дернулся, словно его прошило электрическим током.

– Это я тебе припомню, – сказал он. – Можешь не сомневаться.

Даже остальные поглядели на Ларссона с укоризной, а Рённ, стоявший ближе всех, вполголоса сказал:

– Ну и глупость ты сморозил, Гюнвальд!

– Ты так думаешь? – сухо спросил Ларссон.

И вот спокойно и методично приступили к решающей операции. Машина с мегафоном проехала через территорию больницы почти в пределах видимости для человека на крыше. Не совсем, а именно почти. Повернулся рупор, и громовой голос Мальма обрушился на осажденный дом. Он сказал слово в слово то, чего и следовало от него ожидать:

– Алло, алло! Говорит главный инспектор Мальм. Я вас не знаю, господин Эриксон, а вы не знаете меня. Но даю вам слово профессионала, что для вас игра закончена. Вы окружены со всех сторон, а наши ресурсы неисчерпаемы. Однако мы не хотим применять насилие в большей мере, чем того требуют обстоятельства, особенно при мысли о невинных женщинах, детях и других гражданских лицах, которые находятся в опасной зоне. Вы натворили уже достаточно бед, господин Эриксон, даже более чем достаточно. Даю вам десять минут для добровольной сдачи. Как человек чести. Я призываю вас: ради себя самого проявите понимание и примите наши условия.

Звучало здорово.

Но ответа не последовало. Ни слов, ни выстрела.

– Не исключено, что он опередил события, – сказал Мальм Мартину Беку.

Да, очевидно, речь была недостаточно убедительной.

Ровно через десять минут в воздух взмыли вертолеты.

Они описывали огромные круги сперва на большой высоте, потом устремились к крыше с двумя квартирами-студиями и балконами.

Одновременно со всех сторон начали забрасывать крышу и верхние квартиры гранатами со слезоточивым газом. Часть из них, пробив окна, залетела в квартиры, но большинство упало на крышу и балкончики.

Гюнвальд Ларссон занимал, пожалуй, самую выгодную позицию для того, чтобы наблюдать за всеми перипетиями. Он поднялся на крышу издательства «Боньерс» и спрятался за парапетом. Когда начали разрываться слезоточивые бомбы и ядовитые облака дыма расползлись по крыше, он выпрямился и поднес к глазам полевой бинокль.

Вертолеты безукоризненно осуществляли операцию «Клещи». Один шел несколько впереди второго, как и было задумано.

Машина зависла над южной частью крыши, откинулся плексигласовый козырек, и оттуда начали спускать десантника. Это был рыжеволосый Аксельсон, и выглядел он в своих доспехах и с автоматом в руках просто устрашающе. Газовые гранаты торчали у него за поясом.

За полметра до крыши он поднял с лица забрало и принялся натягивать противогаз. Он спускался все ниже и ниже и держал автомат наизготовку, уперев приклад в локтевой сгиб правой руки.

Сейчас, по всем расчетам, Эриксон, если только это он, должен был, шатаясь, выйти из газового облака и бросить оружие.

Когда между ногами рыжего симпатичного Аксельсона и крышей оставалось двадцать сантиметров, прозвучал одинокий выстрел.

Несмотря на значительное расстояние, Гюнвальд Ларссон мог разглядеть все в подробностях. Он видел, как тело дернулось и обмякло, видел даже пулевое отверстие между глазами.

Вертолет взмыл кверху, несколько секунд висел неподвижно, потом улетел – он летел над крышей, над больницей с мертвым полицейским, раскачивающимся на стропах. Автомат так и висел на ремнях, а ноги и руки мертвого бессильно болтались на ветру.

Противогаз он так и не натянул до конца.

Гюнвальду Ларссону первый раз за все время удалось мельком увидеть человека на крыше. Длинная фигура в плаще быстро переменила место подле трубы. Оружия Ларссон увидеть не мог, но зато увидел, что на человеке противогаз.

Второй вертолет, осуществляющий часть операции «Клещи» с севера, некоторое время повисел над крышей, подняв плексигласовый козырек. Десантник номер два изготовился к прыжку. И тут протарахтела пулеметная очередь. Человек на крыше явно взялся за свой «джонсон» и сделал меньше чем за минуту добрую сотню выстрелов. Его самого не было видно, но расстояние было таким ничтожным, что каждый выстрел неминуемо должен был поразить цель.

Вертолет полетел прочь в сторону Ваза-парка, качаясь и теряя высоту. Над крышей истменовского института он прошел буквально в нескольких сантиметрах, снова пытался выровняться, уже неуправляемый, еще какое-то время двигался горизонтально, потом с грохотом рухнул посреди парка и остался лежать на боку, как подстреленная ворона.

Первый вертолет вернулся к исходной точке с телом мертвого полицейского на стропах. Он приземлился на территории газового завода. Тело Аксельсона ударилось о землю, и вертолет протащил его еще несколько метров по земле.

Мотор смолк.

Тут в игру вмешалась бессмысленная жажда мести. Сотни всевозможных видов оружия открыли огонь по крепости на Далагатан. Никто из стрелков не знал, куда стреляет, и ни одна из пуль не попала в цель.

Только с церкви Густава Вазы и с крыши издательства «Боньерс» не стрелял никто.

Через несколько минут огонь начал ослабевать и наконец смолк.

Трудно было рассчитывать, что хоть одна пуля попадет в Эриксона (если считать, что это был он).

XXVIII

Ставка главнокомандующего была на редкость уютным деревянным домиком желтого цвета с черной плоской крышей, открытой лоджией и высоким дымоуловителем над трубой.

Даже спустя двадцать минут после неудавшейся высадки десанта большинство собравшихся еще не оправилось от шока.

– Он сбил вертолет, – задумчиво изрек Мальм, вероятно, уже в десятый раз.

– А, значит, до тебя тоже дошло, – сказал Гюнвальд Ларссон, только что вернувшийся со своего наблюдательного пункта.

– Я потребую прислать войска, – сказал Мальм.

– Да? – удивился Колльберг.

– Да, – ответил Мальм. – Это единственная возможность.

«Ну ясно, единственная возможность, не потеряв окончательно лицо, переложить ответственность на других, – подумал Колльберг. – Чем тут помогут войска?»

– Чем тут помогут войска? – спросил Мартин Бек.

– Пусть разбомбят дом, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Подвергнут весь квадрат артиллерийскому обстрелу. Или…

Мартин Бек поднял на него глаза:

– Что или?

– Сбросят парашютный десант. Не обязательно даже людей. Можно спустить на парашютах дюжину полицейских собак.

– Совершенно неуместные шутки, – сказал Мартин Бек.

Гюнвальд Ларссон промолчал. Зато неожиданно подал голос Рённ, который Бог весть из каких соображений именно сейчас углубился в свои записи.

– А Эриксону как раз сегодня исполнилось тридцать шесть лет.

– Более чем странный способ отмечать день рождения, – отозвался Ларссон. – Постойте-ка, а если выстроить на улице полицейский оркестр, и пусть они сыграют «С днем рожденья поздравляем». Ему, пожалуй, будет приятно. А потом спустим на крышу отравленный торт с тридцатью шестью свечками.

– Заткнись, Гюнвальд, – сказал Мартин Бек.

– Мы ведь еще не пускали в ход пожарников, – пробормотал Мальм.

– Верно, – подтвердил Колльберг. – Но жену Эриксона убили не пожарники. А у него дьявольски острый глаз, и в ту минуту, когда он среди пожарников увидит переодетых полицейских…

Колльберг смолк.

А Мальм спросил:

– При чем тут жена Эриксона?

– А при том.

– А, ты про эту старую историю, – сказал Мальм. – Но ты подал мне мысль. Возможно, кто-нибудь из родственников мог бы уговорить его. Невеста, к примеру.

– Нет у него невесты, – сказал Рённ.

– Все равно. Тогда, может быть, дочь? Или родители?

Колльберг передернулся. С каждой минутой в нем крепла уверенность, что все свои профессиональные познания Мальм почерпнул из кинофильмов.

Мальм встал и пошел к машинам.

Колльберг долго, испытующе глядел на Мартина Бека. Но тот не встретился с ним взглядом, и вид у него, когда он стоял, прислонясь к стене, был неприступный и озабоченный.

Впрочем, обстановка и не располагала к чрезмерному оптимизму.

Уже есть трое убитых – Нюман, Квант, Аксельсон, а после падения вертолета число их возросло до семи. Мрачный баланс. Колльберг не успел по-настоящему испугаться, когда ему грозила смертельная опасность перед зданием стоматологического института, но теперь ему было страшно. Отчасти потому, что очередная неосторожность могла стоить жизни еще нескольким полицейским, но прежде всего потому, что Эриксон мог внезапно отказаться от первоначального замысла стрелять только в полицейских. В этом втором случае нельзя даже представить себе размеры катастрофы. Слишком много людей находится в пределах досягаемости – на территории больницы и в жилых домах на Оденгатан. Но что же делать? Раз время не терпит, остается только одна возможность – штурмовать крышу тем или иным путем. А чего это будет стоить?

Колльберга занимал вопрос, о чем может думать Мартин Бек. Он не привык томиться неизвестностью по этому поводу, его это раздражало. Но недолго, ибо в дверях появился Мальм, и в ту же секунду Мартин Бек поднял голову и сказал:

– Это задача для одного человека.

– Для кого же?

– Для меня.

– Не могу допустить, – решительно отрубил Мальм.

– Ты уж извини, но такие вопросы я решаю сам.

– Минуточку! – вмешался Колльберг. – На чем основано твое решение? Технические соображения? Или чисто моральные?

Мартин Бек взглянул на него и ничего не ответил.

Но для Колльберга и одного взгляда было достаточно. Значит, и то и другое.

А уж раз Мартин Бек принял такое решение, не Колльбергу с ним спорить. Для этого они слишком хорошо и слишком долго знают друг друга.

– Как ты намерен действовать? – спросил Гюнвальд Ларссон.

– Зайду в одну из квартир этажом ниже, потом вылезу через окно, что выходит во двор. Ну то, что как раз под северным балконом. И взберусь на этот балкон по складной лестнице.

– Может получиться, – сказал Гюнвальд Ларссон.

– А где ты думаешь найти Эриксона? – спросил Колльберг.

– На верхней крыше со стороны улицы над северной студией.

Колльберг собрал лоб в глубокие морщины и замер, прижав большим пальцем левой руки верхнюю губу.

– Едва ли он там окажется, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Есть только один шанс достать его. Шанс для хорошего стрелка.

– Постой-ка, – перебил Колльберг. – Если я правильно себе представляю, обе квартиры-студии лежат как два ящика на собственно крыше. Обе – на несколько метров отступя от улицы. Крыша у них плоская, но от нее к краю идет скошенная стеклянная стена, отчего тут получается как бы впадина.

Мартин Бек взглянул на него.

– Да, да, – продолжал Колльберг, – и мне кажется, что именно оттуда Эриксон стрелял по машине на Оденгатан.

– И при этом сам ничем не рисковал, – вмешался Гюнвальд Ларссон. – А ведь хороший снайпер на крыше «Боньерса» или на колокольне… Хотя нет, с «Боньерса» ничего не получится.

– А вот про колокольню он не подумал. – сказал Колльберг. – Да там и нет никого.

– Никого, – повторил Ларссон. – И очень глупо.

– О'кэй, но, чтобы заманить его на крышу студии, надо каким-то образом привлечь его внимание.

Колльберг снова погрузился в раздумье. Остальные молчали.

– Этот дом немного отступает от красной линии, – сказал он. – Примерно метра на два. Я считаю, что, если затеять что-нибудь в углу, образованном стенами домов, или где-нибудь рядышком, ему, может, придется влезть на крышу студии, чтобы последить, чего это тут делают. Перевешиваться через парапет он едва ли станет. Но если взять пожарную машину…

– Я не хотел бы вмешивать в это дело пожарников, – сказал Мартин Бек.

– Мы можем привлечь тех полицейских, которые уже оделись пожарниками. Если они будут жаться к стене, ему в них все равно не попасть.

– Если у него нет при себе ручных гранат, – брюзгливо добавил Гюнвальд Ларссон.

– А что они будут делать там, в углу? – спросил Мартин Бек.

– Просто ковыряться. – сказал Колльберг. – Больше ничего и не нужно. Это я могу взять на себя. Но чтоб с твоей стороны ни звука.

Мартин Бек кивнул.

– Вот так, – сказал Колльберг. – Значит, договорились?

Мальм все время с удивлением глядел на Мартина Бека и наконец спросил:

– Это следует рассматривать как добровольный почин?

– Да.

– Должен признаться, что я тобой восхищаюсь, – продолжал Мальм. – Но понимать тебя, по совести говоря, не понимаю.

Мартин Бек ничего не ответил.

Через пятнадцать минут он отправился к крепости на Далагатан. Он старался держаться поближе к стенам домов. Рукой он прижимал к боку складную алюминиевую лесенку.

Одновременно пожарная машина с включенными сиренами выехала из-за угла Обсерваториенгатан.

Под пиджаком у Мартина Бека был спрятан коротковолновик, а 7,65-миллиметровый «вальтер» упирался дулом под мышку. Он отмахнулся от полицейских в штатском, которые вылезли навстречу ему из котельной, и начал медленно подниматься.

Наверху он открыл дверь студии универсальной отмычкой, которую добыл для него Колльберг, и оставил в холле верхнее платье и куртку.

По профессиональной привычке огляделся – уютная, со вкусом обставленная квартира – и подумал, что интересно бы узнать, кто здесь живет.

Вой пожарных сирен не умолкал ни на минуту.

Мартин Бек чувствовал себя вполне спокойно и уверенно. Он открыл окно, выходящее во двор, и сориентировался. Он находился как раз под северным балконом. Он собрал лестницу, выставил ее наружу и зацепил за перила балкона, примерно в трех с половиной метрах над окном.

Затем он слез с подоконника, вернулся в квартиру и настроил приемник. Рённ отозвался тотчас же.

Со своего поста, позади больничной территории, на крыше двадцатиэтажного дома «Боньерса» Эйнар Рённ вел наблюдение за расположенным на пятьсот метров юго-западнее домом 34 по Далагатан. Глаза у него слезились от резкого ветра, но объект наблюдения был виден вполне отчетливо – крыша над северной студией.

– Ничего, – сказал он в приемник. – Пока ничего.

Он услышал вой пожарной машины, и вслед за тем какая-то тень скользнула по узкой, освещенной солнцем полоске крыши.

Он поднес микрофон к губам и сказал обычным голосом:

– Да. Вот он. Вижу. На этой стороне. Лежит на крыше.

Через двадцать пять секунд сирены умолкли. Рённ, удаленный от Далагатан на полкилометра, не отметил сколько-нибудь серьезных изменений. Но уже мгновенье спустя он увидел вдали тень на крыше, увидел встающую фигуру и сказал:

– Мартин! Давай!

Вот теперь голос у него был хриплый от волнения. Ответа не последовало.

Будь Рённ метким стрелком – а он таковым не был – да будь у него вдобавок винтовка с оптическим прицелом – а таковой у него тоже не было, – он, пожалуй, мог бы попасть в фигуру на крыше. Да, и еще если бы он рискнул выстрелить, что тоже очень сомнительно. Ибо фигура на крыше вполне могла оказаться Мартином Беком.

Для Эйнара Рённа не имело большого значения, что у пожарной машины перегорел предохранитель и смолкла сирена.

Для Мартина Бека это значило все.

Едва получив сигнал от Рённа, он оставил радио, метнулся к окну и стремительно взобрался на балкон. Прямо перед собой он увидел глухую заднюю стену студии с узкой ржавой лестницей.

Когда смолк защитный звук сирены, он уже карабкался наверх, сжимая пистолет в правой руке.

После страшного, рвущего уши воя тишина вокруг казалась полной.

Дуло пистолета чуть слышно звякнуло о правый стояк лестницы.

Мартин Бек достиг крыши. Его голова и плечи уже поднялись над ее краем.

На крыше в двух метрах от него стоял Оке Эриксон, широко расставив ноги и нацелив дуло пистолета ему в грудь.

Мартин Бек же все еще держал свой «вальтер» под углом кверху и слегка в сторону, не успев придать ему нужное направление.

Что он успел подумать?

Что уже слишком поздно.

Что Эриксон ему запомнился куда лучше, чем можно было ожидать: белокурые усы, зачесанные назад волосы с косым пробором. Противогаз на затылке.

Вот что он успел увидеть.

И еще странной формы пистолет «хаммерли» с массивным прикладом и синий блеск стали в вороненом дуле четырехгранного ствола.

Из дула таращился на него черный глаз смерти.

Это он где-то вычитал.

А главное, было уже слишком поздно.

Эриксон выстрелил. Тысячную долю секунды Мартин Бек видел его голубые глаза.

И вспышку выстрела.

Пуля ударила в середину груди. Как тяжелый молот.

XXIX

Балкон был размером примерно два на три. Узкая и ржавая железная лестница крепилась болтами к желтой задней стене и вела на черную крышу студии. А в каждой из боковых стен балкона было по запертой двери. Высокая ограда со стороны двора состояла из толстых пластин матового стекла, а поверх ограды шла толстая балка. На полу балкона, выложенном глазурованной плиткой, стояла складная подставка для выколачивания ковров из оцинкованных железных палок.

Мартин Бек лежал на спине на этой подставке. Голова у него откинулась назад, на толстую трубу, составляющую основу конструкции.

Он медленно пришел в себя, поднял веки и глянул в ясное голубое небо. Все поплыло перед его глазами, и он снова их закрыл.

Он вспомнил или, точнее сказать, вновь ощутил грозный толчок в грудь, вспомнил свое падение, но совсем не мог припомнить, каким образом очутился на земле. Неужели он упал во двор? С крыши девятиэтажного дома? Разве после такого падения человек может уцелеть?

Мартин Бек пытался поднять голову, чтобы оглядеться по сторонам, но от физического напряжения его пронзила такая боль, что он снова на несколько секунд потерял сознание. Больше он не повторял попытки, а огляделся как мог, не двигая головой, из-под полуопущенных век. Он увидел лестницу, черный край плоской крыши и понял, что упал от силы метра на два вниз. Он прикрыл глаза. Потом попытался по очереди приподнять каждую руку и ногу. Но от малейшего усилия его пронизывала все та же острая боль. Он понял, что хоть одна пуля наверняка угодила ему в грудь, и удивился, что до сих пор не умер. С другой стороны, не возникало у него и то ощущение счастья, которое в аналогичных ситуациях испытывают герои книг. Впрочем, страха он тоже не испытывал.

Он думал, сколько времени прошло с тех пор, как в него попала первая пуля, и попадали ли в него другие пули с тех пор, как он потерял сознание. На крыше ли Эриксон? Выстрелов вроде бы не слышно.

Мартин Бек успел увидеть его лицо – лицо старца и в то же время детское. Возможно ли такое сочетание? А глаза – безумные от страха, ненависти, отчаяния или, может быть, просто лишенные всякого выражения.

Бог весть с чего Мартин Бек вообразил, что он понимает этого человека и что и на нем лежит часть вины, а потому он должен прийти на помощь, но человек на крыше уже находился вне пределов человеческой помощи. В какое-то мгновение за последние сутки он совершил решающий шаг через границу, шаг в безумие, в мир, где нет ничего, кроме ненависти, насилия и мести.

«Вот я лежу здесь и, может быть, умираю, – подумал Мартин Бек, – но какую вину я искуплю своей смертью? Никакой».

Он испугался собственных мыслей, и вдруг ему показалось, будто он уже целую вечность лежит здесь без движения. А что, если человек на крыше убит или арестован, если все кончено, а его забыли, оставили умирать в одиночестве на этом балконе?

Мартин Бек пытался закричать, но из груди его вырвались лишь булькающие звуки, и он ощутил во рту привкус крови.

Теперь он лежал тихо и гадал, откуда взялся могучий рокот, звучащий в его ушах. Рокот походил на шум ветра в вершинах деревьев, на рев морского прибоя, а может быть, его издавал работающий поблизости кондиционер?

Мартин Бек почувствовал, что погружается в мягкую, безмолвную тьму, где рокот смолкнет, и не стал противиться. Снова возник рокот и фосфорическое мерцание на кроваво-красном фоне под закрытыми веками, и, прежде чем снова погрузиться во тьму, он понял, что этот рокот звучит в нем самом.

Сознание уходило и возвращалось, уходило и возвращалось, словно его качали ленивые мягкие волны, в мозгу проплывали видения и обрывки мыслей, которых Мартин Бек уже не мог удержать. Он слышал бормотание, отдаленные звуки и голоса в наплывающем рокоте, но все это не имело больше к нему никакого отношения.

Он рухнул в громыхающий колодец мрака.

XXX

Колльберг нервно барабанил костяшками пальцев по своему коротковолновику.

– Что случилось?

В аппарате послышался треск, но больше ни звука.

– Что случилось? – опять закричал он.

Широко шагая, к нему подошел Гюнвальд Ларссон.

– С пожарной машиной? Короткое замыкание.

– Да при чем тут пожарная? Что с Беком? Алло! Алло! Слушаю!

Небольшой треск, пожалуй, чуть сильней, чем первый раз, после чего голос Рённа тягуче и неуверенно спросил:

– В чем дело?

– Да не знаю я! – закричал Колльберг. – Что ты видишь?

– Теперь ничего.

– А раньше?

– Трудно сказать. По-моему, я видел Эриксона. Он подошел к краю, и тогда я подал Мартину сигнал. А потом…

– Ну, – нетерпеливо подгонял его Колльберг. – Говори же.

– Потом сирена смолкла, а Эриксон после этого поднялся на ноги. Во всяком случае, мне так кажется. Он стоял во весь рост спиной ко мне.

– А Мартина ты видел?

– Нет, ни разу.

– А теперь?

– Теперь вообще ничего не вижу. Теперь там никого нет.

– Черт возьми, – выругался Колльберг и уронил руку с радиопередатчиком.

Гюнвальд Ларссон сердито хмыкнул.

Они стояли на Обсерваториенгатан, возле поворота на Далагатан и менее чем в ста метрах от дома. Мальм тоже был здесь, и еще довольно много народу.

Подошел пожарник и спросил:

– Машине с лестницей оставаться на прежнем месте?

Мальм поглядел на Колльберга, потом на Гюнвальда Ларссона. Теперь он уже не рвался командовать, как вначале.

– Не надо, – ответил Колльберг. – Пусть едет назад. Не стоит ребятам без надобности маячить у него на глазах.

– Ну, – сказал Ларссон, – сдается мне, что Мартин загремел.

– Да. – глухо откликнулся Колльберг. – Похоже, что так.

– Минуточку. – вмешался кто-то. – Послушайте-ка.

Это был Норман Хансон. Он что-то сказал в свой микрофон, потом обратился к Колльбергу.

– Я только что поймал наблюдателя на колокольне. Ему кажется, что он видит Бека.

– Видит? Где?

– Лежит на северном балконе со стороны двора.

Хансон серьезно поглядел на Колльберга и добавил:

– Похоже, что он ранен.

– Ранен? А он шевелится?

– Сейчас нет. Но наблюдатель считает, что несколько минут назад он шевелился.

Сообщение могло оказаться справедливым. Ведь с крыши «Боньерса» Рённу не видна дворовая сторона. А церковь расположена севернее дома, да вдобавок ближе на двести метров.

– Надо вынести его оттуда, – пробормотал Колльберг.

– Да и вообще пора кончать эту волынку, – мрачно сказал Гюнвальд Ларссон.

Через несколько секунд он добавил:

– В конце концов, только дурак мог полезть туда в одиночку. Только дурак.

– Молчим в глаза и говорим пакости за глаза, – подытожил Колльберг. – Знаешь, Ларссон, как это называется?

Гюнвальд Ларссон долго глядел на него. Потом резко сказал:

– Что ты хочешь – это безумный город в потерявшей рассудок стране. А на крыше перед нами сидит несчастный маньяк, и нам предстоит теперь снять его оттуда.

– В общих чертах верно, – сказал Колльберг.

– Сам знаю.

– Господи Боже мой, нашли о чем разговаривать, – нервничал Мальм.

Ни тот, ни другой даже не взглянули на него.

– О'кэй, – сказал Гюнвальд Ларссон, – ты пойдешь выручать своего дружка Бека, а я займусь остальным.

Колльберг кивнул.

Он пошел было к пожарникам, но на полдороге остановился и сказал:

– Знаешь, как я расцениваю твои шансы вернуться с крыши живым и невредимым? При твоем методе?

– Могу догадаться, – ответил Ларссон.

Потом он посмотрел на окружающих его людей и громко объявил:

– Я собираюсь взорвать дверь и штурмовать крышу изнутри. Мне нужен еще один человек. Максимум два.

Четверо или пятеро молодых полицейских и один пожарник тотчас подняли руки, потом еще один голос за его спиной сказал:

– Можно мне?

– Боюсь, вы меня не поняли, – продолжал Гюнвальд Ларссон. – Мне не нужен помощник, который считает, что это его долг, не нужен и такой, который воображает себя героем и хочет отличиться. Возможность угодить под пулю здесь гораздо больше, чем вы подозреваете.

– К чему ты клонишь? – недоумевал Мальм. – И кого ты тогда хочешь взять?

– Вопрос может идти только о таких людях, которые действительно готовы подставить себя под пулю. Которых это забавляет.

– Возьми меня.

Гюнвальд Ларссон оглянулся на говорившего.

– Ах, это ты, – сказал он. – Хульт. Вот здорово. Значит, ты.

– Эй! – окликнул его какой-то человек с тротуара. – Я бы тоже не прочь.

Видный белокурый мужчина лет тридцати, одетый в джинсы и ношеную куртку.

– Вы кто такой?

– Моя фамилия Болин.

– А вы вообще-то из полиции?

– Нет, я строительный рабочий.

– Как вы сюда попали?

– Я здесь живу.

Гюнвальд Ларссон испытующе оглядел его. Потом он сказал:

– Идите сюда. Дайте ему пистолет.

Норман Ханссон тотчас извлек свое оружие, которое почему-то носил в кармане пальто, но Болин отказался.

– А свое можно? Я его в минуточку принесу.

Гюнвальд Ларссон кивнул, Болин убежал, а Мальм заметил:

– Вообще-то это противозаконно. И даже… ошибочно.

– Точно, – откликнулся Гюнвальд Ларссон. – Здесь много ошибочного. И главная ошибка в том, что есть люди, которые готовы дать первому встречному свое личное оружие.

Болин обернулся скорей чем за минуту и принес свой пистолет. Кольт «хантсмен», калибр двадцать два, с длинным стволом и десятизарядным магазином.

– Ну а теперь за дело, – сказал Гюнвальд Ларссон.

Он глянул вслед Колльбергу, который уже сворачивал за угол, надев на руку длинный моток веревки.

– Сперва пустим Колльберга, пусть унесет Бека, – продолжал он. – А ты, Ханссон, подыщи несколько человек, которые умеют взрывать двери.

Ханссон кивнул и ушел.

Через некоторое время Ларссон сказал:

– О'кэй.

Он тоже завернул за угол, сопровождаемый своими помощниками. Когда они подошли к дому, он сказал:

– Вы возьмите на себя южную лестницу, а я северную. Когда подожжете бикфордов шнур, спуститесь по меньшей мере на один марш ниже. Лучше бы на два. Справишься, Хульт?

– Да.

– Хорошо. И еще одно: если кто-то из вас убьет человека на крыше, ему придется впоследствии нести за это ответственность.

– Даже если убьет в целях самозащиты? – спросил Хульт.

– Вот именно. Даже в целях самозащиты. А теперь сверим наши часы.

Леннарт Колльберг взялся за ручку двери. Квартира была заперта, но он прихватил с собой универсальную отмычку и в два счета справился с замком. Проходя через квартиру, он успел заметить в холле верхнее платье Мартина Бека и приемник на столе в комнате. Увидел он тотчас и открытое окно, и нижнюю часть алюминиевой лестницы за окном. Лесенка выглядела хрупкой и ненадежной, а он успел прибавить несколько килограммов с тех пор, как последний раз пользовался такой. Но ему было известно, что теоретически она рассчитана на еще больший вес. И потому он без колебаний вспрыгнул на подоконник.

Он удостоверился, что оба мотка веревки, повешенных через плечо крест-накрест, не помешают подъему и не зацепятся за лесенку, после чего медленно и осторожно полез на балкон.

Все последующее время, пока Рённ докладывал по радио о том, что ему видно в бинокль, Леннарт Колльберг доказывал себе, что вполне могло произойти самое худшее и что он, Колльберг, вполне к этому готов. Но когда он выпрямился, собираясь перелезть через перила, и увидел на полу в одном метре от себя неподвижного и окровавленного Мартина Бека, у него потемнело в глазах.

Он перебросил ноги через перилла и склонился над изжелта-бледным, обращенным кверху лицом друга.

– Мартин, – хрипло шепнул он. – Какого черта… Ну Мартин же…

И в это мгновенье он заметил, как у Мартина Бека на шее дрогнула жилка. Колльберг осторожно прижал пальцами его запястье. Пульс бился, но очень слабо.

Он внимательно оглядел друга. Насколько он мог судить, попала всего одна пуля. Но прямо в грудь.

Она прошла через петлю рубашки и проделала на удивленье маленькую дырку. Колльберг расстегнул пропитанную кровью рубашку. Если судить по овальной форме ранки, пуля под углом пробила грудную кость и прошла дальше, в правую часть грудной клетки. Он не мог только определить, вышла она или застряла в теле.

Колльберг посмотрел на пол под стояком. Там собралась лужа крови, правда не очень большая, а из раны кровь уже почти не текла.

Колльберг снял с плеч один моток веревки, повесил на верхнюю перекладину стояка и остановился, прислушиваясь, со вторым мотком в руке. С крыши не доносилось ни звука. Он размотал веревку и осторожно подвел один конец под спину Бека. Он работал споро и беззвучно и, закончив, проверил, прочно ли держится веревка.

Потом он снял с себя кашемировый шарф и обвязал грудь Мартина Бека, а между узлом и раной засунул два скомканных носовых платка.

С крыши по-прежнему не доносилось ни звука.

Теперь предстояло самое сложное.

Колльберг перегнулся через перила балкона и посмотрел на открытое окно. Лесенку он перевесил так, чтобы конец ее подошел вплотную к окну. Потом он осторожно придвинул подставку поближе к перилам, взял свободный конец веревки, обвязанный вокруг Мартина Бека, сделал двойную петлю вокруг балки, а потом обвязал свободный конец вокруг себя.

Он с великой осторожностью спустил Мартина Бека за перила, всей тяжестью собственного тела обеспечивая противовес. Когда Мартин Бек повис по ту сторону перил, Колльберг принялся правой рукой развязывать узел, так что вся тяжесть неподвижного тела пришлась на его левую руку. Распустив узел, он начал бережно опускать Мартина Бека. Он изо всех сил держал веревку и пытался, не заглядывая вниз через перила, определить, много ли еще придется травить.

Когда, по его расчетам, тело Мартина Бека оказалось как раз перед раскрытым окном, Колльберг перегнулся через ограду, вытравил еще сантиметров тридцать и привязал веревку к железной балке.

Затем он снял с подставки второй моток, продел в него руку, быстро спустился по лестнице и влез в окно.

Мартин Бек – с виду без всяких признаков жизни – висел на полметра ниже подоконника. Голова у него поникла на грудь, а тело чуть раскачивалось вперед и назад.

Колльберг уперся ногами в пол, перегнулся через подоконник, ухватил обеими руками веревку, подтянул к окну.

Освободив Мартина Бека от веревочной петли и уложив его на пол под окном, он еще раз взобрался по лестнице на балкон, отвязал веревку от перил и сбросил вниз. Снова достигнув окна, он отцепил лестницу.

Потом он взвалил Мартина Бека себе на плечи и начал спускаться по лестнице.

У Гюнвальда Ларссона оставалось в запасе шесть секунд, когда он обнаружил, что сделал, может быть, величайшую глупость в своей жизни. Он стоял перед железной дверью, глядел на бикфордов шнур, который надо было поджечь, и у него не было при себе спичек. А поскольку он не курил, то и не носил с собой зажигалки. Когда ему – впрочем, крайне редко – случалось совершить выход в ресторан «Риш» или в «Парк», он имел обыкновение совать в карман какой-нибудь рекламный коробок, но с последнего выхода прошло сто лет, и он успел уже сто раз сменить куртку.

Он, как принято говорить, поскреб в затылке, достал пистолет, снял его с предохранителя, прижал дуло к запальному шнуру, поставив ствол наискось к железной двери, чтобы пуля рикошетом не угодила в какое-нибудь неподходящее место, например ему в живот, и спустил курок. Пуля, как оса, отлетела к лестнице, но свое дело она сделала – подожгла шнур. Весело полыхнули голубые огоньки, а Ларссон, не разбирая дороги, ринулся вниз. Когда он спустился на полтора этажа, дом сотрясся до основания – это взорвалась дверь во втором подъезде, а затем и его собственная, с четырехсекундным опозданием.

Зато бегал он быстрее, чем Хульт, а возможно, и чем Болин, и потому, несясь вверх по лестнице, сумел отыграть одну или две секунды. Железная дверь исчезла или, правильнее сказать, лежала там, где ей и следовало лежать, на площадке, а одним маршем выше была другая дверь, застекленная.

Он высадил эту дверь и очутился на крыше, а точнее говоря, как раз перед дымовой трубой, между обеими студиями.

Эриксона он увидел сразу. Тот стоял, широко расставив ноги, на крыше студии и держал в руках свой пресловутый «джонсон». Но Эриксон не увидел Ларссона, его внимание было отвлечено первым взрывом, и поэтому он неотрывно глядел на южную часть крыши.

Гюнвальд Ларссон поставил ногу на парапет, идущий по краю нижней крыши, оттолкнулся и перескочил на крышу студии. Тут Эриксон повернул голову и в упор взглянул на него.

Расстояние между обоими мужчинами составляло всего четыре метра, так что вопрос был ясен. Гюнвальд Ларссон взял Эриксона на мушку, а палец он все время держал на спусковом крючке.

Но Эриксон ничуть не смутился, он повернулся всем телом и выставил автомат против нападающего. Но Гюнвальд Ларссон не выстрелил.

Он стоял неподвижно, нацелив пистолет Эриксону в грудь, а дуло автомата не прекращало своего движения.

И тут выстрелил Болин. Он сделал блестящий выстрел. Поле обзора ему отчасти закрывала фигура Ларссона, и тем не менее он ухитрился с расстояния более чем двадцать метров попасть Эриксону в левое плечо.

Автомат с металлическим лязгом упал на крышу. Тело Эриксона описало дугу, и он рухнул на четвереньки.

К нему подскочил Хульт и ударил его рукояткой револьвера по затылку. Раздался зловещий, всхлипывающий звук.

Человек на крыше лежал без памяти, и кровь ручьем бежала из его головы.

Хульт запыхтел и поднял револьвер для нового удара.

– Стоп, – приказал Гюнвальд Ларссон. – И без того больше чем достаточно.

Он сунул пистолет в кобуру, поправил повязку на голове и соскреб указательным пальцем правой руки маслянисто-грязное пятно со своей рубашки.

Болин тоже вскарабкался на крышу, огляделся по сторонам и спросил:

– Какого черта ты не стрелял? Я не понимаю…

– А от тебя этого никто и не требует, – перебил его Гюнвальд Ларссон. – Кстати, у тебя есть разрешение на этот револьвер?

Болин замотал головой.

– Могут быть неприятности, – сказал Гюнвальд Ларссон. – А теперь давайте снесем его вниз.

Примечания

1

Рентгенологическое исследование аорты и ее ветвей после заполнения просвета контрастным веществом.

2

«Катти Сарк» – британский «чайный» клипер (один из двух самых быстрых парусных кораблей), спущен на воду в 1869 г. В 1957 г. отреставрирован и установлен в сухом доке на берегу Темзы в Гринвиче в качестве морской реликвии и музея.

3

так

4

Мне надо идти (англ.)

5

IQ – коэффициент развития интеллекта (англ. Intelligence quotient).

6

так

7

Видимо, от “Exact” – точно (англ.). Какая-то марка часов, производившихся в СССР на экспорт.