Рид_Всадник без головы (Часть 2)

Приключения

Майн Рид
Всадник без головы (Часть 2)

Оглавление

 

Глава L. СХВАТКА С КОЙОТАМИ
Глава LI. ДВАЖДЫ ПЬЯНЫЙ
Глава LII. ПРОБУЖДЕНИЕ
Глава LIII. КАК РАЗ ВОВРЕМЯ
Глава LIV. ПАЛАНКИН ПРЕРИИ
Глава LV. ДЕНЬ НОВОСТЕЙ
Глава LVI. ВЫСТРЕЛ В ДЬЯВОЛА
Глава LVII. УСЛОВЛЕННЫЙ СИГНАЛ
Глава LVIII. ОТРАВЛЕННЫЙ ПОЦЕЛУЙ
Глава LIX. ВСТРЕЧА В ХАКАЛЕ
Глава LX. ПРЕДАТЕЛЬНИЦА
Глава LXI. АНГЕЛ, СОШЕДШИЙ НА ЗЕМЛЮ
Глава LXII. НАПРЯЖЕННОЕ ОЖИДАНИЕ
Глава LXIII. СУД ЛИНЧА
Глава LXIV. НЕПРЕДВИДЕННАЯ ЗАДЕРЖКА
Глава LXV. ЕЩЕ ОДНА НЕПРЕДВИДЕННАЯ ЗАДЕРЖКА
Глава LXVI. ПРЕСЛЕДУЕМАЯ КОМАНЧАМИ
Глава LXVII. ИНДЕЙЦЫ
Глава LXVIII. ДВОЙНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
Глава LXIX. ТАЙНА И ТРАУР
Глава LXXI. РЫЖИЙ КОНЬ
Глава LXXII. ЗЕБ СТУМП ИДЕТ ПО СЛЕДУ
Глава LXXIII. ОСТРОВОК В ПРЕРИИ
Глава LXXIV. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
Глава LXXV. ПО СЛЕДУ
Глава LXXVI. В МЕЛОВОЙ ПРЕРИИ
Глава LXXVII. ЕЩЕ ОДНО ЗВЕНО
Глава LXXVIII. МЕНА ЛОШАДЬМИ
Глава LXXIX. НЕУТОМИМЫЙ СЛЕДОПЫТ
Глава LXXX. БДИТЕЛЬНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ВОРОТАМИ
Глава LXXXI. ВВЕРХ НОГАМИ
Глава LXXXII. СТРАННЫЙ СВЕРТОК
Глава LXXXIII. ПРИЕЗЖИЕ ЮРИСТЫ
Глава LXXXIV. НЕЖНЫЙ ПЛЕМЯННИК
Глава LXXXV. ДОБРЫЙ КУЗЕН
Глава LXXXVI. ТЕХАССКИЙ СУД
Глава LXXXVII. ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬ
Глава LXXXVIII. СВИДЕТЕЛЬ ПОНЕВОЛЕ
Глава LXXXIX. РАССКАЗ ОБВИНЯЕМОГО
Глава ХС. ВНЕЗАПНЫЙ ПЕРЕРЫВ В ЗАСЕДАНИИ
Глава XCI. ПОГОНЯ ПО ЗАРОСЛЯМ
Глава ХСII. ВЫНУЖДЕННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Глава XCIII. ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЙ ТРУП
Глава XCIV. ТАЙНА ОТКРЫВАЕТСЯ
Глава XCV. ПОСЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ
Глава XCVI. БЕЖАЛ!
Глава XCVII. ПОГОНЯ ЗА УБИЙЦЕЙ
Глава XCVIII. ЕЩЕ ЖИВ
Глава ХСIX. ДВА ВЫСТРЕЛА
Глава С. РАДОСТЬ

Глава L. СХВАТКА С КОЙОТАМИ

Лиловые тени техасских сумерек уже спускались на землю, когда раненому, проделавшему мучительный путь сквозь колючие заросли, наконец удалось добраться до ручья.

Он утолил жажду и растянулся на траве, забыв о своей тревоге. Нога болела, но не очень сильно. О будущем он сейчас не думал — он слишком устал. Ему хотелось только одного — отдохнуть; и прохладный ветерок, покачивавший перистую листву акации, убаюкивал его.

Грифы улетели на ночлег в заросли; избавленный хоть на время от их зловещего присутствия, он скоро заснул. Но спал он недолго. Снова разболелись раны и разбудили его. Именно боль, а не лай койотов, не давала ему спать до утра. Он не боялся койотов, которые рыскали кругом; они, как шакалы, нападают только на мертвых или на умирающих, а он знал, что рана его не смертельна.

Ночь тянулась мучительно долго; страдальцу казалось, что день никогда не наступит. Утро пришло наконец, но и оно не принесло радости — вместе с ним опять появились черные птицы, а койоты не ушли. Над ним в ярком свете нового дня снова парили грифы, а вокруг него повсюду раздавалось отвратительное завывание койотов.

Он подполз к ручью и снова напился.

Теперь он почувствовал голод и огляделся в поисках пищи. Неподалеку рос гикори. На его ветках футах в шести над землей висели орехи. Раненому удалось доползти до дерева, хотя это причинило ему мучительные страдания. Костылем он сшиб несколько орехов и немного утолил голод.

Что же делать дальше?

Уйти отсюда было невозможно. Малейшее движение причиняло ему невыносимую боль, напоминая о том, что он совершенно не способен передвигаться. Он до сих пор не знал, что случилось с его ногой, — она так распухла, что он ничего не мог прощупать. Все же ему казалось, что у него раздроблено или вывихнуто колено. И в том и в другом случае пройдет много дней, прежде чем он сможет владеть ногой. А что ему делать до тех пор?

Несчастный почти не надеялся на помощь. Ведь он кричал до хрипоты, но никто не услышал; и, несмотря на это, время от времени снова раздавался его глухой крик — это были слабые проблески надежды, борющейся с отчаянием.

Он был вынужден оставаться на месте. Придя к этому заключению, юноша растянулся на траве, решив терпеть, пока хватит сил.

Ему потребовалась вся сила воли, чтобы вынести эти страдания, и все-таки с его губ иногда срывались стоны.

Совершенно измученный болью, он уже не замечал, что делается вокруг. Черные птицы по-прежнему кружили над ним; но он уже привык к этому и не обращал на них внимания даже тогда, когда свист их крыльев раздавался над самой его головой.

Но что это? Какие-то новые звуки?

Послышался топот маленьких ног по песчаному берегу ручейка, он сопровождался прерывистым дыханием.

Раненый оглянулся, чтобы узнать, в чем дело.

«А, это только койоты», — подумал он, увидев десятка два этих животных, снующих взад и вперед по берегу.

До сих пор юноша не испытывал страха перед этими трусливыми животными — он презирал их. Но он встревожился, заметив их свирепые взгляды и угрожающее поведение. Сомневаться не приходилось — они готовились к нападению. Он вспомнил, как ему рассказывали, что эти животные, обычно трусливые и безвредные, набрасываются на человека, когда он слаб и не может защищаться, особенно если их возбуждает запах крови. А он был весь изранен шипами кактусов. Его одежда пропиталась кровью. В душном воздухе распространялся тяжелый запах, и койоты не могли не почуять его. Очевидно, этот запах дразнил хищников, доводя их до неистовства. Как бы то ни было, юноша не сомневался, что они собираются на него напасть. У него не было другого оружия, кроме охотничьего ножа, который он, к счастью, не потерял. Его ружье и револьвер были привязаны к седлу, и лошадь ускакала вместе с ними. Раненый вытащил нож и, опираясь на правое колено, приготовился защищаться.

Минута промедления — и было бы уже поздно. Ободренные безнаказанностью, осмелевшие от запаха крови, который усиливался по мере их приближения, подгоняемые врожденной свирепостью, койоты наконец бросились на раненого человека. Шестеро волков одновременно впились зубами в его руки, ноги и тело. Рванувшись, он стряхнул их и нанес несколько ударов ножом. Один или два были ранены и с визгом отскочили.

Но на него уже набросились другие…

Борьба стала отчаянной, смертельной. Несколько хищников были убиты, но остальные продолжали атаку, казалось, с еще большим ожесточением.

Началась свалка. Койоты лезли друг на друга, чтобы вцепиться в жертву. Нож поднимался и опускался, но руки человека слабели, и удары все реже достигали цели. Он терял последние силы. Смерть смотрела ему в глаза…

И в эту роковую минуту юноша вскрикнул. Как ни странно, это не был крик отчаяния — это был крик радости. И еще удивительнее, что, услышав его, койоты отступили.

Схватка прекратилась. На короткое время водворилась тишина. Но не возглас человека был причиной этой перемены, а то, что его вызвало.

Послышался топот лошади, за которым последовал громкий собачий лай.

Раненый продолжал кричать, взывая о помощи. Лошадь, казалось, была совсем близко. Вряд ли всадник мог не услышать его.

Но ответа не было. Всадник проехал мимо.

Топот копыт становился все глуше… Отчаяние снова овладело юношей.

А хищники, набравшись храбрости, еще раз ринулись в атаку. Снова разгорелась жестокая борьба. Несчастный потерял последнюю надежду и продолжал защищаться, движимый только отчаянием. И вдруг койоты отпустили жертву: на сцене появилось новое действующее лицо, и раненый воспрянул духом.

Всадник остался глухим к его крикам, но собака пришла на помощь. Огромная собака с громким лаем стремительно выскочила из кустов.

— Друг! Какое счастье! Друг!

Собака, выбравшись из чащи, перестала лаять и с открытой пастью бросилась на койотов, уже отступавших в испуге. Вот один уже у нее в зубах. Она встряхивает его словно крысу, и через секунду он уже корчится на земле с переломанной спиной. Другого постигает та же участь. Третьей жертвы не было: испуганные койоты, поджав хвосты, с визгом убежали. Все они скрылись в густых зарослях.

Юноша больше ничего не видел — силы оставили его. Он только протянул руку, с улыбкой обнял своего спасителя и, что-то ласково прошептав, впал в забытье.

Однако он скоро пришел в себя.

Приподнявшись на локте, он огляделся. Он увидел страшную кровавую картину. Но если бы он не терял сознания, то был бы свидетелем еще более жуткого зрелища.

Во время его обморока через поляну проехал всадник. Это его конь топотом своих копыт спугнул койотов, это он остался глух к мольбам о помощи. Всадник прискакал слишком поздно и не для того, чтобы помочь. По-видимому, он просто хотел напоить лошадь. Лошадь вошла в ручей, напилась, вышла на противоположный берег, пробежала по поляне и скрылась в зарослях. Всадник не обратил внимания на распростертое тело, только лошадь фыркнула, увидев его, и испуганно покосилась на трупы койотов. Лошадь была не очень крупная, но прекрасно сложена. О всаднике сказать этого было нельзя — у него отсутствовала голова. Впрочем, голова была, но не на своем месте. Она находилась у передней луки седла, и казалось, что всадник держит ее в руке.

Страшное зрелище!

Когда всадник без головы проезжал через поляну, собака с лаем проводила его до опушки зарослей — она давно бегала за ним по пятам, скитаясь там, где скитался он. Но теперь она отказалась от этой бесплодной дружбы; она вернулась к раненому и улеглась рядом с ним. Как раз в эту минуту сознание вернулось к нему, и он вспомнил все, что было раньше. дома дальше чем на пять миль. палящего солнца, и заснул.

Собака лежала у ног раненого и тоже дремала; но она часто просыпалась, поднимала голову и злобно рычала, когда грифы шуршали крыльями слишком близко над ее головой.

Молодой человек бредил. С его губ срывались какие-то странные слова: то любовные клятвы, то бессвязные речи о каком-то убийстве.

Глава LI. ДВАЖДЫ ПЬЯНЫЙ

Вернемся снова в уединенную хижину на Аламо, так внезапно покинутую картежниками, которые расположились под ее кровом в отсутствие хозяина.

Близился полдень следующего дня, а хозяин все еще не возвращался. Бывший грум Баллибаллаха по-прежнему был единственным обитателем хижины. По-прежнему он лежал пьяный, растянувшись на полу. Правда, с тех пор, как мы его видели в последний раз, он уже успел протрезвиться, но теперь был снова пьян после нового обращения к богу вина.

Чтобы объяснить все, надо рассказать, что произошло дальше в ту ночь, когда игроки в монте так неожиданно бежали из хижины.

Вид трех краснокожих дикарей, сидевших за столом и поглощенных игрой в карты, протрезвил Фелима больше, чем сон. Несмотря на явный комизм этой сцены, Фелим не заметил в ней ничего смешного и приветствовал непрошеных гостей неистовым воплем.

Но в том, что за этим последовало, не было уже ничего смешного. Впрочем, что именно последовало, он ясно себе не представлял. Он помнил только, что трое раскрашенных воинов внезапно прекратили игру, швырнули карты на пол и, нагнувшись над ним, стали размахивать ножами. Потом к ним вдруг присоединился четвертый, и все они, толкая друг друга, выбежали из хижины.

Все это произошло в течение каких-нибудь двадцати секунд. И, когда он опомнился, в хакале уже никого не было.

Спал он или бодрствовал? Спьяну он видел все это или во сне? Произошло ли это на самом деле или было новым, непостижимым для ума явлением, вроде того, которое до сих пор стояло перед его глазами?

Нет, это не могло ему померещиться. Он видел дикарей слишком близко, чтобы сомневаться в их реальности. Он слышал, как они разговаривали на непонятном языке. Это наверняка было индейское наречие. Кроме того, на полу валялись карты.

Фелим и не подумал поднять хотя бы одну из них, чтобы узнать, настоящие ли они. Он был для этого достаточно трезв, но у него не хватало мужества. Разве мог он быть уверен, что эти карты не обожгут ему пальцы? Как знать — ведь они могли принадлежать самому дьяволу.

Несмотря на путаницу в мыслях, Фелим все же сообразил, что оставаться в хижине опасно. Раскрашенные картежники могут вернуться, чтобы продолжать игру. Они оставили здесь не только свои карты, но и все имущество мустангера. Правда, что-то заставило их внезапно удалиться, но они могут так же внезапно и вернуться.

При этой мысли ирландец решил действовать. Погасив свечу, чтобы его никто не заметил, он крадучись выбрался из хижины. Через дверь он выйти не осмелился. Луна ярко освещала лужайку перед домом. Дикари могли быть где-нибудь поблизости…

Он выбрался через заднюю стену, сорвав одну из лошадиных шкур и протиснувшись между жердями. Очутившись снаружи, Фелим скользнул в тень деревьев. Он не успел еще далеко отойти, как заметил впереди что-то темное. Он услышал, как несколько лошадей грызут удила и бьют копытами. Фелим остановился и спрятался за ствол кипариса.

Скоро ирландец убедился, что это действительно лошади. Ему показалось, что их было четыре. Они, несомненно, принадлежали тем четырем воинам, которые превратили хижину мустангера в игорный дом. По-видимому, лошади были привязаны к дереву, но ведь хозяева могли быть рядом…

При этой мысли Фелим хотел уже повернуть назад. Но вдруг он услышал голоса, доносившиеся с противоположной стороны, — голоса нескольких человек, говоривших повелительным и угрожающим тоном.

Потом последовали крики ужаса и лай собаки. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь треском ломающихся ветвей, точно несколько человек в паническом страхе бежали сквозь кусты.

Фелим продолжал прислушиваться; шум становился все громче, — бегущие приближались к кипарису. Кипарис был окружен молодыми побегами, в черной тени которых и укрылся Фелим. Едва успел слуга спрятаться, как появились четыре незнакомца и, не останавливаясь, кинулись к лошадям. Пробегая мимо, они обменялись несколькими словами, которых ирландец не понял; но в их тоне звучал ужас. Лихорадочная поспешность этих людей подтвердила его предположение. По-видимому, они бежали от какого-то врага, который напугал их до смерти.

Рядом с кипарисом была небольшая поляна, ярко освещенная луной. Четыре беглеца должны были пересечь эту поляну, чтобы добраться до своих лошадей. И, когда они попали в полосу лунного света, Фелим отчетливо увидел их обнаженные красные спины. Он узнал в них четырех индейцев, которые так бесцеремонно расположились в хижине мустангера. Фелим оставался в своем тайнике до тех пор, пока по доносившемуся топоту не определил, что всадники поднялись по крутому откосу на равнину и быстрым галопом помчались прочь, явно не собираясь возвращаться.

Тогда он вышел из своего убежища и, всплеснув руками, воскликнул:

— Святой Патрик! Что же это означает? Что этим чертям здесь понадобилось? И кто гонится за ними? Ясно, что кто-то здорово их напугал. Не тот ли самый? Клянусь, что это он! Я слышал, как рычала собака, а ведь она убежала за ним. О Господи, что же это такое? А вдруг он, в погоне за ними, прискачет сюда?

Боязнь повстречаться с загадочным всадником заставила Фелима снова спрятаться под деревом. В трепетном ожидании он простоял еще некоторое время.

— В конце концов, это, наверно, всего лишь шутка мастера Мориса. Он возвращался домой, и ему захотелось напугать меня. Хорошо, что он подоспел как раз вовремя и напугал краснокожих — ведь они собирались ограбить и убить нас. Дай-то Боже, чтобы это был он! Только я ведь его уже давно видел… Сколько же времени прошло? Помню, что выпил я изрядно, а теперь хоть бы в одном глазу… Да, не нашли ли они мою бутыль, эти индейцы? Я слыхал, что они любят это зелье не меньше нас, белых. Да ведь если они отыскали бутыль, то там, наверно, и капли не осталось! Надо вернуться и проверить. Их теперь нечего бояться. Они так понеслись, что теперь и след их уже простыл.

Снова выбравшись из своего убежища, Фелим направился к хакале. Он пробирался с опаской и несколько раз останавливался, чтобы проверить, нет ли кого-нибудь поблизости. Успокаивая себя правдоподобным объяснением случившегося, Фелим все же по-прежнему боялся новой встречи с всадником без головы, который дважды появлялся около хижины и теперь мог быть уже внутри. Если бы не надежда найти «капельку» в бутыли, он, пожалуй, не решился бы до утра вернуться домой. Однако желание выпить было сильнее страха, и Фелим, хотя и нерешительно, вошел в темную хижину. Света он не зажег — в этом не было нужды: он достаточно хорошо знал хижину и особенно то место, где обычно стояла бутыль.

Но в заветном углу бутыли не оказалось.

— Черт бы их побрал! — воскликнул он с досадой. — Похоже, что они до нее добрались! А то — почему ее нет на месте? Я оставил ее там. Отлично помню, что оставил ее там… Ах, вот ты где, моя драгоценная! — продолжал он, нащупав наконец ивовую плетенку. — Да ведь они осушили ее, скоты эдакие! Чтоб на том свете черти припекли этих краснокожих воров! Украсть вино у спящего! Ах ты, Господи! Что же мне теперь делать? Опять спать ложиться? Да разве заснешь без выпивки с мыслями о них и о том, другом? А ведь ни капли не осталось… Стой! Пресвятая Дева, Святой Патрик и все остальные! Что это я говорю? А полная фляга! Я ведь ее в чемодане запрятал. Наполнил до самого горлышка, чтобы дать мастеру Морису в дорогу, когда он в последний раз собирался в поселок. А он забыл ее захватить с собой. Помилуй Бог, если только индейцы добрались своими грязными лапами до нее, я сойду с ума!.. Гип-гип, ура! — закричал Фелим после того, как некоторое время рылся в чемодане. — Ура! Вот счастье-то! Краснокожим невдомек было сюда заглянуть. Фляга полна — никто и не дотронулся до нее! Гип-гип, ура!

После этого радостного открытия ирландец пустился плясать по темной хижине. Затем наступила тишина, потом скрипнула отвинчиваемая пробка, и громкое бульканье возвестило, что жидкость быстро переливается из узкого горлышка фляги в горло ирландца. Через некоторое время этот звук сменился чмоканьем и возгласами удовольствия. Бульканье сменялось чмоканьем, а чмоканье — бульканьем до тех пор, пока не раздался стук упавшей на пол пустой фляги. После этого пьяные выкрики некоторое время чередовались с пением, диким хохотом и бессвязными рассуждениями о краснокожих и безголовых всадниках, повторяясь все тише и тише, пока, наконец, пьяное бормотание не перешло в громкий храп.

Глава LII. ПРОБУЖДЕНИЕ

Второй сон Фелима длился дольше первого. Уже близился полдень, когда он наконец очнулся, и то от ведра холодной воды, вылитой ему прямо на голову. Это отрезвило его не хуже, чем вид краснокожих дикарей.

Душ ему устроил Зеб Стумп.

Выехав из ворот Каса-дель-Корво, старый охотник направился самой короткой дорогой или, вернее, тропой к реке Нуэсес. Не тратя времени на изучение следов, он пересек прерию и выехал к известной читателю просеке. Сопоставляя слова Луизы Пойндекстер с тем, что он сам знал о людях, которые отправились на поиски, старый охотник понял, что Морису грозит опасность.

Вот почему он торопился приехать на Аламо раньше их; вот почему он старался избежать встречи с ними по дороге. Он знал, что, если он встретится с отрядом, никакие увертки не помогут, и ему волей-неволей придется указать дорогу к жилищу предполагаемого убийцы. На повороте просеки Зеб, к своему огорчению, увидел сбившихся в кучу «регулярников» — они, по-видимому, изучали следы.

Старого охотника утешало только то, что сам он остался незамеченным.

— Черт бы их побрал! — пробормотал он с горечью. — Как это я не догадался, что могу встретить их здесь! Теперь надо вернуться и ехать другой дорогой. Это задержит меня на час. Поворачивай, старуха! Нам с тобой не повезло. Тебе придется сделать лишних шесть миль. Живей, моя кобылка! Назад! Но-но!

Сильным рывком натянув поводья, Зеб заставил кобылу повернуть и поскакал обратно. Выехав из просеки, он направился сначала вдоль опушки, а потом снова въехал в заросли по той же тропе, которой накануне воспользовались Диас и трое его сообщников. Отсюда он скакал без остановок и приключений, пока не спустился в долину Аламо. Недалеко от хижины мустангера он слез с лошади и со своей обычной осторожностью продолжал путь пешком. Дверь, обтянутая лошадиной шкурой, была закрыта, но в ней зияла дыра. Чтобы это могло значить? Зеб не только не мог ответить на этот вопрос, но даже не знал, что предположить. Еще с большей осторожностью стал он подкрадываться к хижине, — можно было подумать, что он выслеживает антилопу. Охотник обошел хижину под прикрытием деревьев и пробрался к навесу позади нее; опустившись на колени, он стал прислушиваться. Перед его глазами была щель — там, где одна из жердей была сдвинута, — а лошадиная шкура сорвана. Зеб посмотрел на нее с удивлением, но, прежде чем он успел догадаться, что тут произошло, из хакале донесся звучный храп — так храпеть мог только Фелим. Зеб Стумп заглянул в щель и действительно увидел спящего на полу Фелима. Теперь предосторожности были излишни. Охотник поднялся на ноги и, снова обогнув хижину, вошел через дверь, которая оказалась незапертой. Прежде чем будить Фелима, он внимательно осмотрел все, что лежало на полу.

— Вещи-то упакованы! — удивился он. — А! Вспоминаю: парень говорил, что собирается на днях уехать отсюда. Этот молодец не просто спит, а мертвецки пьян. Ну и разит от него! Интересно, оставил ли он хоть каплю виски? Вряд ли… А вот и бутыль без пробки валяется, рядом фляга — тоже совсем пустая. Черт бы побрал этого пьяницу — он способен поглотить не меньше жидкости, чем вся меловая прерия!.. Испанские карты! Целая колода валяется на полу. Что он с ними делал? Должно быть, выпивая, раскладывал пасьянс. Но кто прорезал дыру в двери и откуда эта щель в стене? Наверно, он сможет мне объяснить. Разбужу его и спрошу… Фелим! Фелим!

Ирландец не пошевелился.

— Эй, Фелим! Фелим!

Ответа опять не последовало. Охотник закричал так громко, что голос его был, вероятно, слышен на расстоянии полумили, но Фелим продолжал безмятежно спать. Зеб стал изо всех сил трясти пьяницу; в ответ послышалось лишь какое-то бурчанье, но оно сейчас же перешло в прежний раскатистый храп.

— Если бы не его храп, я подумал бы, что он умер. Но он мертвецки пьян, в этом нет сомнения. Как же привести его в чувство? Растолкать — ничего не получится. Черт побери, попробую-ка вот что…

Взгляд старого охотника остановился на стоявшем в углу ведре. Оно было до краев наполнено водой, которую Фелим принес из ручья и, на свою беду, не успел еще израсходовать. Зеб с усмешкой поднял ведро и выплеснул всю воду прямо в физиономию спящего. Это привело к желаемым результатам: если холодный душ и не протрезвил Фелима, то, во всяком случае, разбудил его. Испуганный вопль ирландца слился с веселым хохотом старого охотника.

Наконец оба успокоились и могли приступить к серьезному разговору.

Фелим все еще находился под влиянием пережитых ужасов и был очень рад Зебу Стумпу, несмотря на бесцеремонную шутку, которую тот сыграл с ним. Не дожидаясь вопросов, он начал подробно рассказывать — насколько позволяли ему заплетающийся язык и затуманенный мозг — о странных видениях и происшествиях, которые чуть не лишили его рассудка.

От него Стумп впервые услышал о всаднике без головы. Несмотря на то что в окрестностях форта Индж и по всей Леоне стало уже известно о появлении этой странной фигуры, Зеб не встретил еще никого, кто бы мог сообщить ему эту из ряда вон выходящую новость; старый охотник проехал по поселку еще на заре и никуда не заходил, кроме Каса-дель-Корво. Он разговаривал только с Плутоном и с Луизой Пойндекстер; но ни слуга, ни молодая хозяйка асиенды еще ничего не слыхали о странном всаднике, которого накануне встретил отряд майора. Плантатор по той или иной причине умолчал о нем, а его дочь ни с кем больше не разговаривала. Сначала Зеб посмеялся над «человеком без головы» и назвал это «пьяными бреднями Фелима». Однако, когда Фелим стал настаивать, что это правда, охотник призадумался, особенно сопоставляя это с другими известными ему обстоятельствами.

— Ну вот, как я мог ошибиться! — доказывал ирландец. — Разве я не видел мастера Мориса так же ясно, как вижу вас! Видел все, кроме головы. Но и голову потом увидел, когда он повернул лошадь, чтобы ускакать. На нем были его мексиканское серапе и гетры из пятнистой шкуры. И мог ли я не узнать его красивого коня! И я же говорю вам, что Тара убежала за ним. Потом я слышал, как она рычала на индейцев.

— Индейцы? — воскликнул охотник, недоверчиво качая головой. — Индейцы, которые играют испанскими картами? Белые индейцы, наверно.

— Вы думаете, что это были не индейцы?

— Неважно, что я думаю. Сейчас нет времени рассуждать об этом. Рассказывай дальше, что ты видел и слышал.

Когда Фелим наконец закончил свое повествование, Зеб не стал больше задавать вопросов. Он вышел из хижины и сел на траву. Ему хотелось разобраться в своих мыслях, а он, по его собственному признанию, не умел этого делать взаперти. Вряд ли нужно говорить, что рассказ Фелима еще больше все запутывал. До этого надо было объяснить лишь исчезновение Генри Пойндекстера; теперь дело осложнялось еще тем, что и мустангер не вернулся домой, хотя, по словам слуги, он должен был приехать еще накануне утром. Совсем загадочным был удивительный рассказ о том, что мустангера видели в прерии верхом на лошади, но без головы или, вернее, с головой, которую он держал в руке. Это могла быть только какая-то шутка. Однако странное время для шуток — ведь только что совершено убийство, и половина жителей поселка ищет виновника преступления. Особенно маловероятно, чтобы такую шутку сыграл предполагаемый убийца. Перед Зебом Стумпом раскрылась картина странного сцепления обстоятельств или, вернее, какого-то нагромождения событий. Происшествия без видимых причин, причины без видимых следствий, преступления, совершенные по непонятным побуждениям. Необъяснимые, сверхъестественные явления…

Ночное свидание Мориса Джеральда с Луизой Пойндекстер, ссора с ее братом, узнавшим об этой встрече, отъезд Мориса в прерию, Генри, отправившийся вдогонку, чтобы просить у Джеральда прощения, — все это было вполне естественно и понятно.

Но дальше начинались путаница и противоречия. Зеб Стумп знал о расположении Мориса Джеральда к Генри Пойндекстеру. Морис неоднократно говорил о юноше и никогда не обнаруживал и тени вражды; наоборот, он всегда восхищался великодушным характером Генри. Предположение, что Морис мог внезапно превратиться из друга юноши в его убийцу, казалось слишком неправдоподобным. Зеб поверил бы этому лишь в том случае, если бы увидел все собственными глазами. Проведя целых полчаса в размышлениях, Зеб, несмотря на свой ясный и острый ум, так и не смог разобраться во всех этих запутанных обстоятельствах. Только в одном он не сомневался: четыре всадника, которые, по его мнению, не могли быть индейцами, сделали набег на хижину мустангера и, возможно, были как-то причастны к убийству. Однако появление этих людей в хакале в отсутствие его хозяина навели Стумпа на еще более грустные предположения: ему казалось теперь, что убит не один человек и что в лесных зарослях следует разыскивать два трупа. При этой мысли тяжелый вздох вырвался из груди старого охотника. Он любил молодого ирландца почти отеческой любовью, и мысль о том, что Морис Джеральд предательски убит в глухой чаще и что тело его терзают грифы и койоты, причиняла старику невыносимую боль. Еще раз обдумав это, он снова вздохнул. Наконец мучительная тревога заставила его вскочить на ноги, и он начал быстро ходить взад и вперед, бормоча клятвы мести. Старый охотник был так поглощен печалью и гневом, что не заметил, как мимо него пробежала собака мустангера. Когда Фелим приветствовал ее радостным криком, Зеб Стумп обернулся, но, казалось, не обратил на нее внимания. Он вышел из задумчивости, только когда Фелим, вскрикнув от изумления, позвал его.

— Что такое, Фелим? Что случилось? Змея тебя укусила?

— Мистер Стумп, поглядите на Тару! Смотрите, у нее на шее что-то привязано! Этого не было, когда она ушла. Как вы думаете, что это?

Действительно, на шее собаки был ремешок из оленьей кожи, а под ним торчало еще что-то — какой-то маленький пакетик. Зеб вытащил нож и наклонился к собаке; та в испуге попятилась, но потом, поняв, что ее не обидят, позволила подойти к себе. Охотник разрезал ремешок и развернул пакетик — в нем была визитная карточка. На карточке было что-то написано, как будто красными чернилами, но на самом деле кровью. Любой охотник, даже живущий в самой глуши, умеет читать. Зеб не был исключением. Он довольно быстро разобрал красные каракули. У него вырвался радостный крик:

— Он жив, Фелим! Он жив! Посмотри на это… Э, да ты ведь неграмотный! Спасибо старику учителю, что заставил меня выдолбить весь букварь. Ну, да не об этом речь. Он жив! Он жив!

— Кто? Мастер Морис? Слава тебе Господи…

— Стой! Сейчас не до молитв. Достань одеяло и ремни. А я пока схожу за своей кобылой. И поживее! Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно.

Глава LIII. КАК РАЗ ВОВРЕМЯ

— Если мы потеряем полчаса, то будет уже поздно.

С этими словами старый охотник выбежал из хижины. Он был прав, но не совсем: нельзя было терять не только получаса, но даже полминуты. Когда охотник произносил эти слова, человеку, написавшему записку кровью, опять грозила смертельная опасность — его снова окружили койоты.

Но не этого должен был он бояться. Ему предстояла смертельная схватка с еще более страшным врагом.

Для читателя, наверно, уже ясно, что раненый человек в панаме и плаще — Морис Джеральд. После описанной схватки с койотами, закончившейся благополучно благодаря вмешательству верной Тары, он решил, что теперь можно отдохнуть.

Зная, что верный пес защитит его как от крылатых, так и от четвероногих хищников, молодой человек скоро забылся глубоким сном. Когда он проснулся, то почувствовал, что силы отчасти вернулись к нему, и смог спокойно обдумать свое положение. Собака спасла его от койотов; нет сомнения, что он может рассчитывать на нее и в случае новых нападений. Но что же дальше? Ведь она не в силах помочь ему добраться до хижины, а оставаться здесь — значит умереть от голода или от ран.

Раненый поднялся на ноги, но зашатался от слабости и, сделав один-два шага, принужден был снова лечь. В эту тяжелую минуту его вдруг осенила счастливая мысль: «Тара может отнести в хижину записку».

— Если бы я только мог заставить ее уйти! — сказал он, испытующе глядя на собаку. — Поди сюда, моя хорошая, — продолжал он, обращаясь к своему бессловесному другу — Я хочу, чтобы ты была моим почтальоном и отнесла письмо. Понимаешь? Погоди, пока я напишу, тогда я объясню тебе получше… Хорошо, что у меня с собой визитные карточки, — сказал он, нащупывал бумажник. — Карандаша нет. Но это не беда. Чернил тут хватит. А вместо пера мне послужит шип вот этой агавы.

Он подполз к растению, отломил один из шипов, которыми заканчивались длинные листья, окунул его в кровь койота, вынул карточку и стал писать. Кончив письмо, раненый взял обрывок ремешка и обвязал его вокруг шеи собаки; тщательно завернув карточку в кусочек клеенки, оторванной от подкладки панамы, он заткнул пакетик за самодельный ошейник. Теперь оставалось заставить собаку отнести это послание. Это было трудно. Верный пес, несмотря на свой незаурядный ум, никак не мог понять, почему он должен покинуть в беде того, кому был так беззаветно предан. Не помогли ни ласки, ни уговоры. И только после того, как человек, совсем недавно спасенный им, с притворной злобой закричал на него и ударил костылем, — только после этого пес покорился и ушел. Несмотря на свою преданность, Тара не выдержала такого обращения. Обиженная, она поплелась в заросли, иногда оборачиваясь и бросая на хозяина взгляды, полные упрека.

— Бедняга! — с сожалением сказал Морис, когда она скрылась из виду. — Это все равно что ударить себя или самого близкого друга. Ну, ничего, я не останусь у нее в долгу, если мне доведется ее снова увидеть. А теперь мне надо подумать о защите от новых нападений койотов. Они наверняка явятся, заметив, что я остался один.

Он знал, что надо делать.

Вблизи стояло дерево гикори, о котором уже упоминалось. На высоте шести-семи футов от его ствола почти параллельно отходили два толстых сука.

Мустангер снял плащ, расстелил его на траве и проколол ножом несколько дырочек в полах. Потом он размотал свой шелковый шарф и разорвал его по длине на две полосы. После этого он растянул плащ между ветвями и привязал его к ним полосками шарфа. Получилось что-то вроде гамака, в котором мог поместиться взрослый человек. Морис знал, что койоты не умеют лазить по деревьям и что, устроившись на этой висячей постели, он может совершенно спокойно наблюдать за их стараниями добраться до него. Он устроил это приспособление, так как был уверен, что койоты вернутся. И действительно, вскоре они снова показались из чащи: они выходили с опаской и, сделав шаг-два, останавливались, чтобы осмотреться, а затем продолжали подкрадываться к месту недавней битвы. Убедившись, что собаки нет, они скоро собрались всей стаей. Морис стал свидетелем проявления отвратительной жестокости этих трусливых животных. Сначала они с противоестественной жадностью пожрали трупы своих погибших собратьев; это было проделано с такой быстротой, что зритель, наблюдавший с дерева, вряд ли успел бы сосчитать до двадцати. Потом внимание койотов привлек человек. Подвешивая свой гамак, мустангер не пытался замаскировать его — он подвесил его достаточно высоко, и ему казалось, что другие меры предосторожности не нужны. Темный плащ с лежащим в нем человеком бросался в глаза. По-видимому, вкус крови еще больше раздразнил аппетит хищников, и они стояли теперь под деревом, облизываясь после своего страшного обеда. Это было отвратительное зрелище. Морис почти не обращал на них внимания, даже когда койоты подпрыгивали, пытаясь вцепиться в него или подняться по стволу дерева. Он был уверен, что ему ничего не грозит.

Однако существовала опасность, о которой он забыл.

Он вспомнил о ней, только когда койоты отказались от бесплодных попыток и, тяжело дыша, улеглись под деревом.

Из всех зверей, обитающих в прерии и зарослях чапараля, койот — самый хитрый. Охотники скажут вам, что «хитрее этой твари нет». Он хитер, как лиса, и свиреп, как волк. Его можно приручить, но в любое время он готов укусить руку, которая ласкает его. Ребенок может прогнать его палкой, но он не колеблясь нападет на раненого или обессиленного путника. В одиночку он пуглив, как заяц; но в стае, — а они всегда нападают стаей, — его трусость не так заметна. Порой, сильно изголодавшись, койот проявляет свирепость, которую можно принять за храбрость. Но самое страшное в койоте — его хитрость; вспомнив об этом, мустангер начал тревожиться. Когда хищники поняли, что им не добраться до человека, — а на это потребовалось немного времени, — стая не разбежалась, но уселась на траве; а из зарослей выбегали все новые койоты. Не оставалось сомнений, что они решили взять его измором. Казалось, это не должно было бы встревожить мустангера, поскольку они не могли добраться до гамака. Он бы и не беспокоился, если бы ему снова не захотелось пить. Он рассердился на себя за свою непредусмотрительность: почему он не подумал об этом, прежде чем забраться на дерево! Взять с собой запас воды было бы нетрудно. Ручей был рядом, а вогнутые листья агавы могли послужить сосудами. Но теперь было уже поздно. Вода у подножия дерева дразнила его, и жажда от этого становилась еще мучительнее. Добраться до ручья он мог только через кольцо койотов, а это означало верную смерть. Он почти не надеялся, что собака вернется и второй раз спасет его; и совсем не надеялся на то, что записка попадет в руки человеку, которому она предназначалась. Было сто шансов против одного, что этого не случится.

После большой потери крови жажда бывает особенно сильной. Муки несчастного становились все нестерпимее. Долго ли суждено им продолжаться? На этот раз у мустангера начался бред. Ему казалось, что уже не сто, а целая тысяча волков окружает дерево. Они придвигались все ближе и ближе. Глаза их горели страшным огнем. Красные языки касались плаща, в ткань впивались острые зубы. Раненый уже чувствовал зловонное дыхание хищников…

В минуту просветления он понял, что все это галлюцинация: койоты, которых по-прежнему было только сто, продолжали лежать на траве, ожидая развязки. Она наступила прежде, чем у мустангера снова начался бред. Он увидел, что все койоты внезапно вскочили и убежали в чащу. Было ли это галлюцинацией? Нет, теперь он не бредил.

Что же могло, спугнуть их?

Морис радостно вскрикнул. Наверно, вернулась Тара. А может быть, с ней и Фелим. Ведь времени прошло достаточно, чтобы собака успела доставить записку. Койоты сторожили его уже больше двух часов.

Морис приподнялся и, перегнувшись через сук, окинул взглядом поляну. Ни собаки, ни слуги не было видно. Ничего, кроме ветвей и кустов. Он прислушался. Ни звука, кроме завывания койотов, которые, очевидно, все еще продолжали отступать. Уж не бредит ли он снова? Что могло обратить их в бегство?

Но все равно дорога свободна. Теперь можно было подойти к ручью. Вода сверкала перед его глазами. Ее журчание ласкало слух. Он спустился с дерева и, пошатываясь, направился к берегу. Но, прежде чем наклониться к воде, Морис еще раз оглянулся. Даже мучительная жажда не заставила его забыть загадку, которую он пытался разрешить. Как объяснить эту внезапную перемену?

По-прежнему надеясь, что койотов испугала собака, он все-таки испытывал тревогу. Предчувствие его не обмануло. Среди зелени блеснула желтая пятнистая шкура. Длинное гибкое тело выползало из кустов, изгибаясь, как змея. Сомнений не оставалось — это был «тигр» Нового Света, внушающий не меньший ужас, чем его азиатский родич — ягуар.

Его появление объяснило, почему разбежались койоты.

Намерения хищника были очевидны: он тоже почуял кровь и спешил к месту, где она была пролита. Ягуар не спускал глаз с человека; он шел прямо на него сначала медленно, припадая к земле, потом быстрее и быстрее, готовясь к прыжку.

Взбираться на дерево было бесполезно: ягуар лазает по деревьям, как кошка. Мустангер знал это. Впрочем, все равно было поздно. Зверь уже оказался между мустангером и деревом, которое служило ему убежищем, а другого подходящего вблизи не было. Но Морис и не думал об этом; он вообще потерял способность мыслить — отчасти от потрясения, отчасти потому, что его мозг был затуманен лихорадкой. Чисто инстинктивно он бросился прямо в ручей и остановился, только когда вода дошла ему до пояса. Если бы Морис мог рассуждать, он понял бы, что это бесполезно, — ведь ягуар не только лазает по деревьям, как кошка, но и плавает, как выдра. Он так же опасен в воде, как и на суше. Морис не думал об этом. Он только бессознательно чувствовал, что мелкий ручей едва ли спасет его. Он перестал в этом сомневаться, когда ягуар, дойдя до воды, подобрался, готовясь к прыжку.

Морис в отчаянии ждал.

Защищаться он не мог: у него не было ни ружья, ни револьвера, ни ножа, ни даже костыля. В рукопашной схватке с хищником его ждала неминуемая гибель. Дикий крик вырвался у несчастного, когда он увидел, что пятнистый зверь взвился в воздух. Одновременно раздался визг ягуара, и, промахнувшись, зверь тяжело упал в воду. На крик мустангера, точно эхо, ответил крик из зарослей, но еще раньше прозвучал сухой треск выстрела. Огромная собака выскочила из кустов и прыгнула в ручей, туда, где исчез под водой ягуар. К берегу быстро приближался человек гигантского роста. Другой, поменьше, следовал за ним, оглашая воздух торжествующими возгласами.

Раненому показалось, что он бредит, а потом его сознание окончательно помутилось. Он хотел задушить ласкавшегося к нему верного пса и отбивался от сильных объятий друга, который поднял его и бережно вынес на берег. Страшная действительность сменилась для него ужасами горячечных кошмаров.

Глава LIV. ПАЛАНКИН ПРЕРИИ

Это Зеб Стумп вынес мустангера на берег.

Прочитав записку, старый охотник поспешил к месту, которое было в ней указано. К счастью, он подоспел на расстояние ружейного выстрела как раз в ту секунду, когда ягуар готовился прыгнуть. Пуля не остановила прыжка страшного хищника — его последнего прыжка, — хотя и попала прямо в сердце. Но это выяснилось потом, — пока надо было думать о другом. Когда старый охотник бросился в воду, чтобы убедиться, что его выстрел был смертельным, он сам подвергся нападению; но в него вцепились не когти ягуара, а руки человека, которого он только что спас.

Правда, нож мустангера остался на берегу; но безумец чуть не задушил Зеба. Охотнику пришлось бросить ружье и собрать все свои силы, чтобы отразить неожиданное нападение. Борьба продолжалась довольно долго. Наконец Зебу удалось схватить молодого ирландца в свои сильные объятия и отнести на берег. Но на этом дело не кончилось; как только Морис почувствовал себя свободным, он кинулся к гикори с такой быстротой, словно больная нога больше не мешала ему. Охотник угадал его намерение. Благодаря своему высокому росту он увидел окровавленный нож, лежавший на плаще. За ним-то и бежал мустангер. Зеб бросился вдогонку; еще раз схватил он безумца в свои медвежьи объятия и оттащил его от дерева.

— Лезь на дерево, Фелим! — закричал Зеб. — И скорее спрячь нож. Парень лишился рассудка. От него так и пышет жаром. У него горячка…

Фелим немедленно повиновался и, вскарабкавшись на дерево, взял нож.

Но борьба на этом не окончилась. Больной снова кинулся душить своего спасителя — он громко кричал, грозил и дико вращал глазами.

Минут десять длилась эта отчаянная схватка.

Наконец мустангер в полном изнеможении опустился на траву; по его телу пробежала судорожная дрожь, он глубоко вздохнул и затих, словно жизнь покинула его.

Фелим принялся громко причитать над ним.

— Перестань завывать, проклятый дурень! — закричал Зеб. — От одного твоего воя можно помереть. Это обморок. Он мне наставил таких синяков, что с ним уж наверно ничего серьезного нет… Ну конечно, — продолжал он, наклонившись над больным и внимательно осматривая его. — Я не вижу ни одной опасной раны. Правда, колено сильно распухло, но кость цела, иначе он не смог бы ступить на ногу. А все остальное пустяки — царапины. Только откуда они? Ведь ягуар его не задел! Пожалуй, они больше похожи на следы когтей домашней кошки. А, все понятно! Прежде чем сюда явился ягуар, парню пришлось отбиваться от койотов. Кто бы подумал, что у этих трусливых тварей хватит храбрости напасть на человека! А вот нападают, если им встретится калека вроде него, — черт бы их побрал!

Охотник разговаривал сам с собой, потому что Фелим, обрадованный тем, что хозяин не только не умер, но и вообще вне опасности, перестал причитать и с ликующими возгласами, прищелкивая пальцами, пустился в пляс. Его радостное возбуждение передалось и Таре. Вдвоем с Фелимом они исполнили что-то вроде залихватской ирландской джиги. Зеб не обращал внимания на это комическое представление; он еще раз наклонился над неподвижно лежащим мустангером и снова стал его осматривать. Убедившись, что опасных ран нет, Зеб Стумп поднялся и начал рассматривать валявшиеся на земле вещи. Он обратил внимание на панаму, которая все еще оставалась на голове мустангера, и у него появилась странная мысль. Шляпы из гуакильской травы, неправильно называемые панамами, не были редкостью в этих местах. Но охотник знал, что молодой ирландец обычно носил мексиканское сомбреро — головной убор совершенно другого типа. Впрочем, мустангер мог изменить своей привычке. Однако Зебу показалось, что он уже видел эту шляпу раньше, но на другой голове. Он наклонился и взял ее в руки — конечно, не из желания проверить, честным ли путем досталась она ее теперешнему владельцу. Ему хотелось найти разгадку тайны или, вернее, целого ряда таинственных происшествий, над которыми он тщетно ломал голову. Заглянув внутрь панамы, охотник заметил клеймо фабриканта шляп в Новом Орлеане и надпись, сделанную от руки: «Генри Пойндекстер». Теперь он стал исследовать плащ. На нем Стумп тоже увидел приметы, доказывавшие, что он принадлежал тому же владельцу.

— Очень странно! — пробормотал старик, глядя на землю и глубоко задумавшись. — Шляпы, головы и все прочее… Шляпы не на тех головах, головы не на своих местах! Ей-богу, здесь что-то нечисто! Если бы у меня не ныл синяк, который мне поставил под левым глазом этот молодец, я бы, пожалуй, усомнился, на месте ли мой собственный череп. От него ждать объяснений сейчас не приходится, — добавил Зеб, взглянув на Мориса. — Разве только после того, как у него пройдет горячка. А кто знает, когда это будет?.. Ладно, — продолжал охотник после некоторой паузы. — Здесь больше делать нечего. Его надо доставить в хижину. Он писал, что не может сделать ни шагу. Это только горячка придала ему сил, да и то ненадолго. Нога еще больше распухла. Придется его нести…

Охотник, казалось, задумался, как это осуществить.

— Этот все равно ничего не придумает, — продолжал он, взглянув на Фелима, который весело болтал с Тарой. — У пса больше мозгов, чем у него. Ну да ладно. Зато нести будет он — придется ему попотеть. Как же тут быть? Надо положить его на носилки. Пара шестов и плащ или одеяло, которое захватил Фелим, — вот и готово. Да, так и сделаем. Носилки — это как раз то, что нам сейчас нужно.

Теперь ирландец был призван на помощь. Они срезали и обстругали два деревца, каждое футов десять длиной, поперек них привязали еще два, покороче, сверху растянули сначала одеяло, а потом плащ. Таким образом были сооружены простые носилки, способные выдержать больного или пьяного. И надо признаться, мустангер больше напоминал пьяного, потому что он снова начал буйствовать и его пришлось привязать к носилкам. Эти носилки несли не два человека, как обычно, а человек и лошадь. Передние концы шестов были привязаны к кобыле Зеба, а задние поддерживал Фелим, которому, как и обещал старый охотник, «пришлось попотеть». Сам же Зеб шел впереди, избрав более легкую роль — вожатого. Такой способ передвижения нельзя было назвать новым изобретением. Зеб соорудил грубое подобие мексиканского паланкина, который ему, наверно, приходилось видеть на юге Техаса. Разница была лишь в том, что в данном случае отсутствовал обычный балдахин и вместо двух мулов в упряжке шли человек и кобыла. В этом импровизированном паланкине Морис Джеральд был доставлен в свою хижину.

Уже спустилась ночь, когда эта странная процессия добралась до хакале мустангера. Сильные, но нежные руки охотника бережно перенесли раненого на его постель из лошадиных шкур. Мустангер не понимал, где он находится, и не узнавал друзей, склонившихся над ним. Он все еще бредил, но больше не буйствовал. Жар немного спал. Он не молчал, но и не отвечал на обращенные к нему ласковые вопросы; а если и отвечал, то до смешного нелепо; однако слова его были настолько страшны, что не только не вызывали улыбки, а наводили на грустные мысли.

Друзья мустангера как умели перевязали его раны, и теперь оставалось только ждать наступления утра. Фелим улегся спать, а Зеб остался у постели мустангера. Обвинять Фелима в эгоизме было бы несправедливо; его послал спать Зеб, заявив, что нет смысла сидеть около больного вдвоем. У старого охотника были для этого свои соображения. Он не хотел, чтобы бред больного слышал кто-нибудь, кроме него, — даже Фелим. И никто, кроме него, не слышал, о чем всю ночь напролет бредил мустангер. Старый охотник слышал слова, которые его удивляли, и совсем не удивлявшие его имена. Для него не было неожиданностью, что мустангер то и дело повторял имя Луизы, сопровождая его любовными клятвами. Но часто с уст больного срывалось и другое имя, и тогда речь его становилась иной.

Это было имя брата Луизы.

И слова, сопровождавшие его, были мрачными, бессвязными, почти бессмысленными. Зеб Стумп сопоставлял все слышанное с уже известными ему фактами, и, прежде чем дневной свет проник в хакале, он уже не сомневался, что Генри Пойндекстера нет в живых.

Глава LV. ДЕНЬ НОВОСТЕЙ

Дон Сильвио Мартинес был одним из немногих мексиканских богачей, не покинувших Техас после захвати страны американцами. Он мало интересовался политикой, был человеком миролюбивым, уже пожилым и довольно легко примирился с новым положением вещей. Переход в новое подданство, по его мнению, более чем окупался безопасностью от набегов команчей, опустошавших страну до прихода новых поселенцев. Дикари, правда, не были еще окончательно усмирены, но нападения их стали гораздо реже. Это было уже значительным достижением по сравнению с прошлым.

Дон Сильвио был «ганадеро» — крупным скотоводом. Его пастбища простирались на много миль в длину и ширину, а его табуны и стада исчислялись тысячами голов. Он жил в длинном, прямоугольном одноэтажном доме, скорее напоминавшем тюрьму, чем жилое здание. Со всех сторон асиенда была окружена загонами для скота — коралями.

Старый владелец асиенды, убежденный холостяк, вел спокойную и уединенную жизнь. С ним жила его старшая сестра. Только когда к ним в гости с берегов Рио-Гранде приезжала их хорошенькая племянница, тихая асиенда оживала. Исидоре здесь всегда были рады; она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится, и в доме дяди ей позволяли делать все, что вздумается. Старику нравилась жизнерадостность Исидоры, потому что он сам был далеко не мрачным человеком. Те черты ее характера, которые в других странах могли бы показаться неженственными, были естественны в стране, где загородный дом сплошь и рядом превращался в крепость, а домашний очаг орошался кровью его хозяев.

Дон Сильвио Мартинес сам провел бурную молодость среди опасностей и тревог, и храбрость Исидоры, порой граничащая с безрассудством, не только не вызывала его неудовольствия, но, наоборот, нравилась ему. Старик любил свою племянницу, как родную дочь. Никто не сомневался, что Исидора будет наследницей всего его имущества. Неудивительно, что все слуги асиенды почитали ее, как будущую хозяйку. Впрочем, ее уважали не только за это: ее беззаботная смелость вызывала всеобщее восхищение, и в поместье нашлось бы немало молодых людей, которые, пожелай она этого, не остановились бы и перед убийством.

Мигуэль Диас говорил правду, когда утверждал, что ему грозит опасность. У него для этого были все основания. Если бы Исидоре вздумалось послать вакеро своего дяди, чтобы они повесили Диаса на первом попавшемся дереве, это было бы исполнено без промедления. Неудивительно, что он так торопился уехать с поляны.

Как уже упоминалось, Исидора жила по ту сторону Рио-Гранде, милях в шестидесяти от асиенды Мартинеса. Это, однако, не мешало ей часто навещать своих родственников на Леоне. Она ездила сюда не из корыстных соображений. Она не думала о наследстве — ее отец был тоже очень богат. Она просто любила дядю и тетку. Кроме того, ей нравились поездки от одной реки к другой; она нередко проезжала это расстояние за один день и часто без провожатых. За последнее время Исидора стала все чаще гостить на Леоне. Не потому ли, что она еще больше привязалась к техасским родственникам и хотела утешить их старость? Или, быть может, что-нибудь другое влекло ее туда?

Ответим с той же прямотой, которая была свойственна характеру Исидоры. Она приезжала на Леону в надежде встретиться с Морисом Джеральдом. Столь же откровенно можно сказать, что она любила его. Возможно, из-за дружеской услуги, которую он ей оказал когда-то; но вернее будет предположить, что сердце отважной Исидоры покорила смелость, которую он тогда проявил. Хотел ли он ей понравиться — кто знает… Он отрицал это, но трудно поверить, чтобы кто-нибудь мог взглянуть в глаза Исидоры равнодушно. Морис, быть может, сказал правду. Но нам было бы легче поверить ему, если бы он встретился с Луизой Пойндекстер прежде, чем познакомился с Исидорой.

Однако, судя по всему, у мексиканской сеньориты есть основания предполагать, что Морис к ней неравнодушен.

Исидора больше не находит себе покоя. Ее горячий характер не терпит неопределенности. Она знает, что любит мустангера. Она решила признаться в своей любви и потребовать прямого ответа: любима она или нет? Поэтому она и назначила Морису Джеральду свидание, на которое он не мог приехать.

Этому помешал Мигуэль Диас.

Так думала Исидора, когда она оставила поляну и помчалась к асиенде своего дяди.

Исидора гонит серого коня галопом.

Ее голова обнажена, прическа растрепалась; густые черные волосы рассыпались по плечам, не прикрытым ни шарфом, ни серапе. Последнее она забыла на поляне вместе с сомбреро. Ее глаза возбужденно блестят; щеки разгорелись ярким румянцем.

Мы знаем теперь почему.

Понятно также, почему она едет с такой быстротой: она сама об этом сказала. Приближаясь к дому, Исидора натягивает поводья. Лошадь замедляет бег, идет рысью, потом шагом и наконец останавливается посреди дороги.

По-видимому, всадница изменила свои намерения или остановилась, чтобы обдумать свои планы. Исидора размышляет.

«Пожалуй, лучше его не трогать. Это вызовет скандал. Пока никто ничего не знает о… к тому же я единственный свидетель. Ах, если бы я могла рассказать обо всем любезным техасцам, то одних моих показаний было бы достаточно, чтобы жестоко наказать его! Но пусть он живет. Он негодяй, но я не боюсь его. После того, что произошло, он не посмеет подойти ко мне близко. Пресвятая Дева! И как только я могла хотя бы на минуту им увлечься!.. Надо послать кого-нибудь освободить его. Человека, который сохранил бы мою тайну. Бенито, управляющего. Он отважный и верный человек. Слава Богу, вон он! Как всегда, считает скот».

— Бенито! Бенито!

— К вашим услугам, сеньорита.

— Бенито, мой друг, я хочу просить тебя об одном одолжении. Ты не откажешься помочь мне?

— Рад исполнить ваше распоряжение, — отвечает мексиканец, низко кланяясь.

— Это не распоряжение: я прошу оказать мне услугу.

— Приказывайте, сеньорита.

— Ты знаешь то место на вершине холма, где сходятся три дороги?

— Так же хорошо, как корали асиенды вашего дядюшки.

— Прекрасно. Отправляйся туда. Ты найдешь там на земле человека — руки у него связаны лассо. Освободи его, и пусть идет ни все четыре стороны. Если он ушибся, то помоги ему как можешь. Только не говори, кто тебя послал. Может быть, ты его знаешь? Пожалуй, да, но это неважно. Ни о чем не спрашивай его. И не отвечай на его вопросы, если он вздумает тебя расспрашивать. Как только он встанет, пусть убирается куда хочет. Ты понял меня?

— Да, сеньорита. Ваши распоряжения будут выполнены в точности.

— Спасибо, друг Бенито. Еще одна просьба: о том, что ты для меня сделаешь, должны знать только трое, больше никто. Третий — это тот человек, к которому я тебя посылаю. Остальных двух ты знаешь.

— Понимаю, сеньорита. Ваша воля для меня закон.

Бенито отъезжает верхом на лошади, хотя об этом можно было бы и не упоминать, потому что люди его профессии редко ходят пешком, даже если им предстоит путь всего в одну милю.

— Подожди! Еще одно! — окликает его Исидора. — Ты увидишь там серапе и шляпу — захвати их с собой. Они мои. Я тебя подожду здесь или встречу на дороге.

Поклонившись, Бенито отъезжает. Но его опять останавливают:

— Я передумала, сеньор Бенито, — я решила ехать с тобой.

Управляющий дона Сильвио уже привык к капризам племянницы своего хозяина. Он беспрекословно повинуется и снова поворачивает лошадь к холму.

Девушка следует за ним. Она сама велела ему ехать впереди. На этот разу нее есть основания не придерживаться аристократического обычая. Но Бенито ошибся. Сеньорита Исидора сопровождает его не из-за каприза: у нее для этого есть серьезные причины. Она забыла не только свое серапе и шляпу, но и записку, доставившую ей столько неприятностей. Об этом Бенито не должен знать — она не может доверить ему всего. Эта записка вызовет скандал, более неприятный, чем ссора с доном Мигуэлем Диасом. Она возвращается в надежде забрать с собой письмо. Как глупо, что она раньше об этом не подумала…

Но как попало письмо в руки Эль-Койота? Он мог получить его только от Хосе! Значит, ее слуга — предатель? Или же Диас, повстречавшись с ним, силой заставил его отдать письмо?

То и другое правдоподобно.

От Диаса вполне можно ожидать такого поступка; что же касается Хосе, то уже не в первый раз у нее есть основания подозревать его в вероломстве.

Так размышляет Исидора, поднимаясь по склону холма.

Наконец они уже на вершине и въезжают на поляну; Исидора теперь едет рядом с Бенито.

Мигуэля Диаса на поляне нет — там вообще никого нет, и — что огорчает ее гораздо больше — нигде не видно записки. На траве лежат ее сомбреро, ее серапе, обрывок ее лассо — и больше ничего.

— Ты можешь вернуться домой, сеньор Бенито. Человек, который упал с лошади, наверно, уже пришел в себя и, по-видимому, уехал. И очень хорошо. Но не забывай, друг Бенито, что все должно остаться между нами. Понимаешь?

— Понимаю, донья Исидора.

Бенито уезжает и скоро скрывается за гребнем холма.

Исидора одна на поляне.

Она соскакивает с седла, набрасывает на себя серапе, надевает сомбреро и снова превращается в юного идальго. Медленно садится она в седло; мысли ее, по-видимому, витают где-то далеко.

В эту секунду на поляне появляется Хосе. Она немедленно спрашивает его:

— Что ты сделал с письмом, плут?

— Я доставил его, сеньорита.

— Кому?

— Я оставил его в… в гостинице, — говорит он, запинаясь и бледнея. — Дона Морисио я не застал.

— Это ложь, мерзавец! Ты отдал его дону Мигуэлю Диасу. Не отрицай! Я видела это письмо в его руках.

— О сеньорита, простите, простите! Я не виноват, уверяю вас, я не виноват!

— Глупец, ты сам себя выдал. Сколько заплатил тебе дон Мигуэль за твою измену?

— Клянусь вам, госпожа, это не измена! Он… он… заставил меня… угрозами, побоями. Мне… мне ничего не заплатили.

— Тогда я тебе заплачу. Больше ты у меня не служишь. А в награду вот тебе — вот и вот!

Раз десять повторяет она эти слова, и каждый раз ее хлыст опускается на плечи слуги. Он пробует бежать. Напрасно! Она нагоняет его, и он останавливается из страха попасть под копыта разгоряченной лошади. Только когда на смуглой коже появляются синие рубцы, истязание кончается.

— А теперь убирайся! И не попадайся мне больше на глаза. Пошел прочь!

Как испуганная кошка, Хосе убегает с поляны; он рад, что может скрыть свой позор в колючих зарослях. Исидора тоже недолго остается на поляне — ее гнев сменяется глубокой печалью. Ей не только не удалось осуществить свое намерение, но ее сердечная тайна попала в руки предателей.

Она снова едет домой.

Вокруг асиенды царит смятение.

Пеоны, вакеро и слуги асиенды мечутся между полем, коралем и двором и в ужасе кричат. Мужчины вооружаются. Женщины на коленях взывают к Небесам о защите.

— Что случилось? — с недоумением спрашивает Исидора у попавшегося навстречу управляющего.

— Где-то в прерии убили человека, — отвечает он. — Убит американец, сын плантатора, недавно поселившегося в асиенде Каса-дель-Корво. Говорят, это дело pyк индейцев.

Индейцы!

Это слово объясняет смятение, охватившее слуг дон Сильвио.

Тот факт, что кого-то убили — весьма незначительное происшествие в этой стране необузданных страстей, — не вызвал бы такого волнения, особенно если убит чужой — «американо». Но весть о том, что появились индейцы, — это уже совсем другое дело. Это — опасность.

На Исидору эти новости производят совсем другое впечатление. Она не боится дикарей. Но имя погибшего вызывает воспоминания о мучительных подозрениях. Она знает, что у него есть сестра, которую все считают замечательной красавицей. Она сама видела ее и должна была признать, что это правда. Но мучит ее другое: говорят, что эту несравненную красавицу видели в обществе Мориса Джеральда. И, услышав о смерти ее брата, Исидора снова вспомнила свои ревнивые подозрения. Но скоро это чувство уступает место тому равнодушию, с которым мы обычно относимся к судьбе незнакомых нам людей. Проходит несколько часов, и равнодушие сменяется мучительным интересом — точнее, страшными предчувствиями. Распространяются новые слухи. Убийство совершено не команчами, а Морисом-мустангером! Индейцев же поблизости нет.

Эти новые сведения успокаивают слуг дона Сильвио, но оказывают совсем другое действие на его племянницу. Она не находит себе места. Полчаса спустя Исидора останавливает свою лошадь около дверей гостиницы Обердофера. Уже несколько недель по неизвестным причинам, Исидора усердно изучала «язык американцев». Ее запас английских слов, хотя еще и очень скудный, оказывается достаточным для того, чтобы расспросить — не об убийстве, но о предполагаемом убийце. Хозяин, зная, кто перед ним, отвечает на ее вопросы с заискивающей вежливостью. Она узнает, что Морис Джеральд уже выехал из гостиницы, а кроме того, выслушивает все известные подробности убийства.

С печалью в сердце возвращается мексиканка на асиенду своего дяди. Там опять царит смятение. Причина нового беспокойства может показаться смешной, но суеверные пеоны придерживаются другого мнения.

Их встревожил новый невероятный слух: где-то около реки Нуэсес видели человека без головы, который ехал по прерии верхом. Несмотря на кажущуюся нелепость этого слуха, сомневаться не приходится. Об этом знает весь поселок, а кроме того, пастухи дона Сильвио, искавшие заблудившийся скот, сами видели страшного всадника и, бросив поиски, помчались прочь от него, как будто это был дьявол. Все три пастуха готовы поклясться, что они говорят правду. Но их испуганный вид лучше любой клятвы. К вечеру вся асиенда полна страшными слухами.

Но ничто не может остановить капризную племянницу дона Сильвио, которая, несмотря на уговоры дяди и тетки, решила вернуться на Рио-Гранде. Ее не пугает, что в прерии, через которую лежит ее путь, убили человека. Еще меньше беспокоит ее призрак всадника без головы, которого видели там. То, что пугает большинство, Исидоре кажется только интересным.

Она собирается ехать одна. Дон Сильвио предлагает ей охрану из десяти вооруженных до зубов вакеро.

Исидора отказывается наотрез.

Не возьмет ли она с собой Бенито?

Нет, она предпочитает ехать одна. Она так решила.

На следующее утро Исидора отправляется в путь. Едва рассвело, она уже в седле. Не проходит и двух часов, как она приближается, но не к берегам Рио-Гранде, а к берегу Аламо.

Почему она сделала такой крюк? Не заблудилась ли она?

Нет, заблудившийся путник выглядит совсем иначе. Правда, ее лицо печально, но на нем не заметно растерянности. Да и лошадь бежит вперед уверенно, подчиняясь руке седока.

Нет, Исидора не заблудилась. Она знает дорогу.

Лучше было бы для нее, если бы она заблудилась…

Глава LVI. ВЫСТРЕЛ В ДЬЯВОЛА

Всю ночь больной не сомкнул глаз. Он то затихал, то метался в безумном бреду.

Всю ночь старый охотник не отходил от него и слушал его бессвязные речи. Услышанное только подтвердило его предположение о том, что Морис влюблен в Луизу и что ее брат убит! Последнее в любом случае опечалило бы старого охотника, но в соединении со всеми известными ему фактами, еще и встревожило его.

Он думал о ссоре… шляпе… плаще… Мысли Зеба метались в лабиринте ужасных догадок. Никогда в жизни не был он так сбит с толку. Он застонал, чувствуя свое бессилие. Он не следил за дверью, так как знал, что если «регулярники» и придут, то, во всяком случае, не ночью. Только один раз он вышел: это было под утро, когда лунный свет уже смешивался с первыми лучами зари. Он вышел потому, что его встревожил протяжный, заунывный вой Тары, бродившей среди зарослей; через секунду собака испуганно вбежала в хижину. Погасив свечу, Зеб тихонько вышел и стал прислушиваться. Ночные голоса леса молчали — не оттого ли, что завыла собака? Но почему она завыла? Охотник сначала взглянул на лужайку перед домом, потом на опушку леса, затем стал всматриваться в темную стену деревьев. Ничего особенного он не заметил — все было, как всегда. Мрачными контурами выделялся утес на фоне неба, по бокам его чернели вершины деревьев. Между силуэтами вершин виднелся просвет шагов в пятьдесят, — охотник знал, что это край верхней равнины. Луна ярко освещала край обрыва, и на фоне неба даже змея, казалось, не могла бы проползти незамеченной.

Но и там никого не было видно.

Но зато кое-что можно было услышать. Со стороны равнины донесся тихий звук — как будто лошадь ударила подковой о камень. Так решил Зеб, напряженно прислушивавшийся, не повторится ли звук. Он не повторился; но старый охотник не ошибся в своем предположении — из-за вершин деревьев показалась лошадь, идущая вдоль обрыва. На лошади сидел человек. И лошадь и всадник темными силуэтами вырисовывались на светлеющем небе. Лошадь была безупречна, как изваяние тончайшей работы. Очертания всадника были видны только от седла и до плеч; ноги терялись в тени животного; однако поблескивающие шпоры и стремена показывали, что ноги у всадника были. Но над плечами не было ничего.

Зеб Стумп протер глаза и посмотрел, снова протер и снова посмотрел, но видение оставалось все тем же. Если бы он повторил это восемьдесят раз, то все равно перед глазами его была бы все та же фигура — всадник без головы. Сомневаться было невозможно. Он видел, как лошадь шла по краю обрыва медленным, но уверенным шагом; однако топота ее копыт не было слышно, словно она не шла, а скользила, как силуэт в театре теней. Это видение не было мимолетным: Зеб довольно долго смотрел на него — во всяком случае, достаточно долго, чтобы разглядеть все до мелочей, достаточно долго, чтобы убедиться, что это не мираж, не обман зрения, не иллюзия. Оно исчезало медленно и постепенно: сначала скрылась голова лошади, потом ее шея, передняя часть корпуса, потом всадник — призрачный, чудовищный образ, — и, наконец, круп лошади и ее длинный развевающийся хвост.

— Иосафат!

Это восклицание сорвалось сует Зеба Стумпа не потому что он был удивлен исчезновением всадника. В нем не было ничего странного. Призрак скрылся за кулисами — другими словами, за верхушками деревьев, поднимающимися над обрывом.

— Иосафат!

Дважды вырвался у охотника его любимый возглас, и оба раза с выражением безграничного изумления и ужаса. О чувствах охотника легко было догадаться и по его виду: несмотря на всю его храбрость, он вздрогнул, и даже губы, коричневые от табачного сока, побелели. Некоторое время Зеб стоял совершенно безмолвно, точно онемев. Наконец он снова обрел дар речи.

— Черт побери! — пробормотал он очень тихо, все еще не отводя глаз от того места, где только что исчез лошадиный хвост. — Ирландец все-таки был прав. Я думал, что это ему спьяну почудилось! Но нет! Он на самом деле видел, так же как и я. Неудивительно, что малый испугался. У меня у самого до сих пор все поджилки трясутся. Иосафат! Что же это может быть?.. Что же это может быть? — повторил Зеб после некоторого раздумья. — Пожалуй, я добьюсь разгадки! Будь это днем или если бы он был ближе, я бы мог хорошенько рассмотреть его. А почему бы мне не подойти к нему поближе? Черт побери, попробую. Не съест же он меня, если даже это сам дьявол! А если это действительно дьявол, то я еще проверю, нельзя ли выбить черта из седла пулей. Что же, пойдем и познакомимся с этой нечистью, кто бы он ни был.

С этими словами охотник направился к тропинке, которая вела к обрыву. Ему не нужно было возвращаться за ружьем — он захватил его, когда выскочил из хижины, услышав вой собаки. Если всадник без головы был существом из плоти и крови, а не выходцем с того света, Зеб Стумп вполне мог рассчитывать на новую встречу с ним. Когда охотник смотрел на него из дверей хакале, всадник ехал прямо к лощине, по которой можно было спуститься с верхней равнины в долину Аламо. Зеб пошел по той же тропе, рассчитывая встретиться с всадником без головы на краю обрыва, если только тот не переменит направления или не перейдет со своей спокойной иноходи на галоп. Охотник быстро прикинул, какое расстояние ему надо будет преодолеть и сколько потребуется для этого времени. Его расчет оказался точным. Когда его голова была почти на уровне равнины, он увидел возвышающиеся над ней плечи всадника.

Еще один шаг вверх по тропе — и открылась вся фигура всадника. Еще шаг — и лошадь вырисовалась на фоне неба от челки до копыт. Лошадь остановилась над самым обрывом, видимо собираясь опуститься вниз. Наверно, всадник из осторожности натянул поводья? Или она услышала шаги охотника? Вероятнее всего, она его почуяла.

Как бы то ни было, она стояла прямо перед охотником.

Увидев этот странный силуэт, Зеб остановился. У всякого другого на его месте, наверно, волосы поднялись бы дыбом. Даже у Зеба «мурашки побежали по спине», как он сам потом признался. Однако охотник твердо решил выполнить намерение, которое привело его сюда: узнать, кто это — человек или дьявол. Не теряя времени, Зеб вскинул ружье к плечу; его взгляд скользил вдоль ствола; луна светила так ярко, что можно было прицелиться прямо в грудь всадника без головы. Еще мгновение — и пуля пронзила бы его сердце; но у охотника вдруг мелькнула мысль:

«А что, если это будет убийство?»

Зеб опустил ружье и минуту колебался.

— Может, это человек? — пробормотал он. — Хотя что-то не похоже… Вряд ли под этой мексиканской тряпкой хватит места для головы. Если это в самом деле человек, то у него, я полагаю, должен быть язык, только где он может помещаться — не знаю… Эй, незнакомец! Поздненько же вы катаетесь! И где это вы забыли свою голову?

Ответа не последовало. Только лошадь фыркнула, услышав человеческий голос. И все.

— Вот что, незнакомец! С вами разговаривает старый Зеб Стумп из штата Кентукки. Он не из тех, над кем можно шутки шутить. Я хочу, чтобы вы объяснились начистоту. Карты на стол, а то потеряете и их и ставку! Ну, отвечайте же, или я выстрелю!

Снова никакого ответа. Даже лошадь только встряхнула головой, по-видимому уже привыкнув к голосу Зеба.

— И черт с тобой! — закричал охотник, выведенный из себя молчанием, которое показалось ему оскорбительным. — Даю тебе еще шесть секунд, и, если ты мне не ответишь, я стреляю! Если ты чучело, то это тебе не повредит. А если дьявол, то тем более. Но ежели ты человек, а прикидываешься мертвецом, то заслуживаешь пули за такую дурь. Ну, отвечай! — продолжал он с возрастающим раздражением. — Отвечай, тебе говорят!.. Не хочешь? Ладно! Я стреляю! Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

В ту секунду, когда должно было бы прозвучать «семь», если бы счет продолжался, раздался резкий треск выстрела, свист пули и затем глухой удар — это свинец попал во что-то твердое. Выстрел, казалось, не дал никаких результатов — только лошадь испуганно заржала. Всадник же продолжал спокойно сидеть в седле. Впрочем, и лошадь как будто не очень испугалась. В ее звучном ржании охотнику почудилась насмешка. И все же она сорвалась с места и умчалась диким галопом, оставив Зеба в таком глубоком изумлении, какого ему еще не приходилось испытывать. Несколько секунд после выстрела Зеб Стумп не поднимался с колена. Если до выстрела у него по спине бегали мурашки, то теперь его пробрала холодная дрожь. Он был не только изумлен — он оцепенел от ужаса. Старый охотник был вполне уверен, что его пуля попала в сердце всадника или, во всяком случае, в то место, где у человека должно быть сердце. Был ли это человек? Зеб решил, что нет. И эта мысль, быть может, успокоила бы его, если бы не лошадь, не дикое сатанинское ржание, от которого у него до сих пор стыла кровь и он дрожал, как в лихорадке. Зеб хотел бежать, но не мог встать. И он продолжал стоять на одном колене, в полном оцепенении глядя вслед чудовищному всаднику, пока тот не исчез в залитых лунным светом просторах прерии. Только тогда он оправился настолько, что смог вернуться в хижину. Лишь очутившись под ее кровом, он пришел в себя и смог спокойно подумать об этом странном происшествии. Он не сразу освободился от мысли, что видел самого дьявола. Но по здравом размышлении он пришел к выводу, что это невероятно. Но никакого другого объяснения ему найти не удалось.

— Вряд ли… — продолжал он все еще с сомнением в голосе, — вряд ли это может быть выходец с того света, — а то как бы я услышал, что пуля об него шлепнулась? Ясно, что свинец попал в какое-то тело, — а ведь духи бестелесные… Ладно! — закончил охотник, по-видимому отказавшись от попытки найти объяснение этому странному явлению. — Нечего больше ломать себе голову! Одно из двух: либо это чучело, набитое тряпками, либо сам сатана!

Когда Зеб вошел в хижину, вместе с ним туда прокрался голубой утренний свет. Пора было будить Фелима, чтобы тот посидел с больным. Ирландец уже совсем протрезвился и, чувствуя себя немного виноватым, потому что долго спал, был рад принять на себя эту обязанность. Но, прежде чем уступить ему место, старый охотник сам заново перевязал раны. Зебу были хорошо известны лечебные свойства растений. Вблизи рос кактус нопаль, сок которого — отличное средство для заживления ран. Старик знал, что, если приложить его к ране, она через сутки начнет затягиваться, а через три дня совсем заживет. Как и большинство местных жителей, Зеб глубоко верил в целебные свойства кактусов, и, если бы поблизости был хоть десяток докторов, он не позвал бы к больному ни одного из них. Он был убежден, что Морису Джеральду не грозит опасность — по крайней мере, от ран. Опасность была — но другая.

— Ну, мистер Фелим, — сказал Зеб, заканчивая перевязку, — мы сделали все, чтобы залечить раны, а теперь надо подумать, как бы накормить больного… Ты говоришь, что у тебя нет никакой еды?

— Хоть шаром покати, мистер Стумп. Хуже того: и выпить нечего — ни капли во всем доме.

— Это ты, негодяй, все вылакал! — сердито закричал Зеб. — Если бы не ты, виски хватило бы на все время, пока парень будет поправляться. Что же теперь делать?

— Вы зря меня обижаете, мистер Стумп. Я выпил только из маленькой фляги. Это индейцы осушили большую бутыль. Честное слово!

— Нечего врать-то! Ты бы не свалился только от того, что было в фляжке. Я слишком хорошо знаю твою ненасытную утробу, чтобы поверить этому. Ты немало хлебнул и из большой бутыли.

— Клянусь всеми святыми!

— Пошел ты к черту со своими святыми! В них только дураки верят… Ладно, хватит болтать! Ты высосал все виски — и дело с концом. За двадцать миль за ним не поедешь, а ближе нигде не достать. Придется обойтись без него.

— Как же теперь быть?

— Молчи и слушай, что я тебе скажу. Без выпивки мы обойдемся, но я не вижу смысла подыхать с голоду. Наш больной совсем отощал. Да и я так голоден, что готов съесть хоть койота, а уж от индюка подавно не отвернусь. Ты посиди около парня, а я отправлюсь на речку и посмотрю, не удастся ли чего подстрелить.

— Не беспокойтесь, мистер Стумп, я сделаю все, что надо. Честное слово…

— Замолчи и дай мне договорить!

— Ей-ей, больше ни словечка не скажу.

— Да заткнись же! Запомни хорошенько: если кто сюда забредет, пока меня нет, — дай мне знать. Только не теряй ни минуты.

— Можете быть умерены.

— Смотри же, не подведи!

— Не подведу, только как это сделать, мистер Стумп? Может, вы зайдете далеко и не услышите, как я буду кричать. Как же тогда?

— Вряд ли мне придется идти далеко — на заре дикого индюка у реки подстрелить нетрудно. А впрочем, как знать? — продолжал Зеб после минутного размышления. — Найдется ли у тебя в хижине ружье? Пистолет также годится.

— Ни того, ни другого нет. Хозяин взял их с собой. Должно быть, он оставил их в поселке.

— Плохо дело. Ведь я и в самом деле могу не услышать твоего крика.

Зеб уже переступил было порог, но потом остановился и задумался.

— Есть! — воскликнул он после некоторого размышления. — Придумал! Видишь мою старую кобылу?

— Как же не видеть, мистер Стумп? Конечно, вижу.

— Ладно. А колючие кактусы на краю поляны видишь?

— Вижу.

— Молодчина! Теперь слушай. Поглядывай за дверь. Если кто появится, пока меня нет, беги прямо к кактусу, срежь ветку, да выбирай поколючее, и ткни ее под хвост моей кобыле.

— Господи! Для чего же это?

— Ладно, придется объяснить тебе, — сказал Зеб в раздумье, — а то ты, чего доброго, все напутаешь. Видишь ли, Фелим, мне надо знать, если кто-нибудь сюда заглянет. Я далеко не пойду, но все же может случиться, что я тебя не услышу. Пусть кричит кобыла — у нее, пожалуй, голос погромче твоего. Понял, Фелим? Смотри же, сделай все, как я тебе сказал!

— Ей-же-ей, сделаю!

— Смотри не забудь. От этого может зависеть жизнь твоего хозяина.

С этими словами старый охотник закинул за плечо свое длинное ружье и вышел из хижины.

— А старик-то не дурак, — сказал Фелим, как только Зеб отошел на такое расстояние, что уже не мог слышать его голоса. — Но почему он опасается, что хозяину будет плохо, если сюда кто-то придет? Он даже сказал, что от этого будет зависеть его жизнь. Да, он так сказал. Он мне сказал, чтобы я поглядывал за дверь. Небось он хотел, чтобы я сразу это сделал. Так я пойду погляжу.

Фелим вышел на лужайку и окинул внимательным взглядом все тропы, которые вели к хижине. Потом он вернулся и встал на пороге, как часовой.

Глава LVII. УСЛОВЛЕННЫЙ СИГНАЛ

Фелиму недолго пришлось стоять на страже. Не прошло и десяти минут, как он услышал стук копыт. Кто-то приближался к хижине.

У Фелима сильно забилось сердце.

Густые деревья мешали ему разглядеть всадника, и он никак не мог определить, что это за гость. Однако по топоту копыт он догадался, что едет кто-то один; но как раз это и напугало его. Он меньше встревожился бы, если бы услышал, что скачет отряд. Хотя он уже хорошо знал, что мустангер лежит в хижине, ему очень не хотелось снова встречаться со всадником, который был так похож на его хозяина, если не считать головы. Сначала Фелим хотел было перебежать лужайку и выполнить распоряжение Зеба. Однако испуг приковал его к месту, и раньше, чем он успел собраться с духом, он убедился, что его опасения напрасны: у незнакомого всадника была голова.

— Вот она — у него на плечах, — сказал Фелим, когда всадник показался из-за деревьев и остановился на противоположном конце поляны. — Настоящая голова, да еще с красивым лицом, только не слишком веселым. Можно подумать, что бедняга недавно схоронил свою бабушку! А ножки-то какие крохотные… Святые угодники, да это женщина!

Пока ирландец рассуждал — то про себя, то вслух, — всадник проехал еще несколько шагов и снова остановился. На этом расстоянии Фелим окончательно убедился, что он правильно определил пол неизвестного всадника, хотя тот сидел на лошади по-мужски и на нем была мужская шляпа и серапе, что могло ввести в заблуждение и более искушенного человека.

Это действительно была женщина. Это была Исидора.

Фелим впервые увидел мексиканку, так же как и она его. Они никогда раньше не встречались. Он правильно заметил, что лицо ее не было веселым. Напротив, оно было печальным, даже больше того — на нем лежала печать отчаяния. Когда Исидора показалась из-за деревьев, во взгляде ее сквозило опасение. Когда она выехала на поляну, лицо ее не просветлело — на нем появилось удивление, смешанное с разочарованием.

Вряд ли она была удивлена, увидев хижину: Исидора знала о ее существовании. Она-то и была целью ее путешествия. Девушку, вероятно, удивила странная фигура на пороге. Это был не тот, кого она ожидала здесь встретить. В нерешительности она подъехала поближе, чтобы расспросить его.

— Не ошиблась ли я? — спросила Исидора «по-американски». — Простите, но я… я думала, что дон Морисио живет здесь.

— Дон Моришо, вы сказали? Нет. Здесь такого нет. Дон Моришо? Я знал одного по фамилии Мориш, он жил недалеко от Баллибаллаха. Я хорошо запомнил этого парня, потому что он надул меня однажды при покупке лошади. Только имя-то его было не Дон, а Пат. Пат Мориш его звали.

— Дон Морисио. Мо-рис, Мо-рис.

— А, Морис! Может быть, вы спрашиваете о моем хозяине, мистере Джеральде?

— Да-да! Сеньор Зераль.

— Ну, если вам нужен мистер Джеральд, то он как раз живет в этой самой хижине, вернее — заезжает сюда после охоты на диких лошадей. Он поселился здесь только на время своей охоты. Ах, если бы вы видели его красивый замок там, на родине, в старой Ирландии! Посмотрели бы на голубоглазую красотку! Бедняжка небось слезами заливается, ожидая его возвращения. Ах, если б вы только видели ее!

Несмотря на ирландский акцент Фелима, мексиканка поняла его. Ревность — хороший переводчик. Что-то вроде вздоха вырвалось у Исидоры, когда Фелим произнес коротенькое слово «ее».

— Я вовсе не хочу видеть «ее», — поспешила ответить она. — Я хочу видеть его. Он дома?

— Дома ли он? Вот это прямой вопрос. Предположим, я скажу вам, что он дома. Что же тогда?

— Я хочу его видеть.

— Ах, вот оно что! Придется вам подождать. Сейчас не время для гостей: к нему можно пустить только доктора или священника, моя красавица. А вас я не пущу.

— Но мне очень нужно повидать его, сеньор!

— Гм… вам нужно видеть его? Это я уже слышал. Только вам не удастся. Фелим О'Нил редко отказывает красавицам, особенно таким черноглазым, как вы. Но что поделаешь, если нельзя!

— Но почему нельзя?

— На это есть много причин! Первая — потому, что сейчас он не может принять гостей, и особенно даму.

— Но почему же, сеньор, почему?

— Потому что он не одет как следует. На нем одна рубашка, если не считать тряпья, которым мистер Стумп его всего обмотал. Черт побери! Этого, пожалуй, хватило бы, чтобы сшить ему целый костюм — сюртук, жилет и брюки.

— Сеньор, я вас не понимаю…

— Ах, не понимаете! Разве я недостаточно ясно сказал, что он в постели?

— В постели, в этот час! Надеюсь, ничего не…

— …случилось, вы хотели сказать? К несчастью, случилось, да еще такое, что ему придется пролежать много недель.

— О сеньор, неужели он болен?

— Вот это-то самое и есть. Но что же делать, голубушка, скрывать этого не стоит, — ему-то ни легче, ни хуже не будет от того, что я сказал. Хоть в глаза ему это скажи, он спорить не будет.

— Значит, он болен. Скажите мне, сеньор, чем он болен и почему он заболел?

— Хорошо. Но я могу ответить только на один ваш вопрос — на первый. Его болезнь произошла от ран, а кто их нанес, Бог знает. У него болит нога. А кожа у него такая, точно его сунули в мешок с десятком злых кошек. Клочка здоровой кожи, даже величиной в вашу ладошку, и то не найдется. Хуже того — он не в себе.

— Не в себе?

— Вот именно. Он болтает, как человек, который накануне хватил лишнего и думает, что за ним гоняются с кочергой. Капля винца, кажется мне, была бы для него лучшим лекарством, — но что поделаешь, когда его нет! И фляжка и бутыль — все пусто. А у вас с собой нет хоть маленькой фляжки? Немножко агвардиенте — так, кажется, по-вашему? Мне приходилось пить дрянь и похуже. Глоточек этой жидкости наверняка очень помог бы хозяину. Скажите правду, сударыня: есть ли с вами хоть капелька?

— Нет, сеньор, у меня нет ничего такого. К сожалению, нет.

— Жаль! Обидно за мастера Мориса. Это было бы ему очень кстати. Но что поделаешь, придется обойтись и так.

— Но, сеньор, неужели правда, что мне нельзя его видеть?

— Конечно. Да и к чему? Он ведь все равно не отличит вас от своей прабабушки. Я же вам говорю — он весь изранен и не в себе.

— Тем более я должна его видеть. Может быть, я могу помочь ему. Я в долгу перед ним…

— А, вы ему должны и хотите заплатить? Ну, это совсем другое дело. Но тогда вам незачем его видеть. Я его управляющий, и все его дела идут через мои руки. Правда, я не умею писать, но могу поставить кресты на расписке, а этого вполне достаточно. Смело платите эти деньги мне — даю вам слово, что мой хозяин второй раз их не потребует. Сейчас это будет кстати — мы скоро уезжаем, и нам деньги нужны. Так вот, если деньги с вами, то остальное мы достанем — бумагу, перо и чернила найдем в хижине. Я вам мигом дам расписку.

— Нет, нет, нет! Я не о деньгах говорила. Это долг благодарности.

— Ах, только и всего! Ну, этот долг нетрудно заплатить. И расписки не требуется. Но сейчас платить такие долги не время. Хозяин все равно ничего не поймет. Когда он придет в себя, я скажу ему, что вы тут были и расплатились.

— Но все-таки можно видеть его?

— Говорю вам, что сейчас нельзя.

— Но я должна его видеть!

— Вот еще — должны! Меня поставили караулить и строго приказали никого не впускать.

— Но это ко мне не относится. Ведь я же его друг. Друг дона Морисио.

— Откуда мне это знать? Хоть личико у вас очень хорошенькое, вы можете оказаться его злейшим врагом.

— Но я должна его видеть, должна. Я этого хочу — и увижу.

При этих словах Исидора соскочила с лошади и направилась к двери. Ее решительный и гневный вид показал ирландцу, что пора выполнить распоряжение Зеба Стумпа. Не теряя времени, он поспешил в хижину и вышел оттуда, вооруженный томагавком; он хотел было проскочить мимо незваной гостьи, но вдруг остановился, увидев, что она целится в него из револьвера.

— Брось топор! — закричала Исидора. — Негодяй, попробуй только замахнись на меня — и ты умрешь!

— На вас, сударыня? — пробормотал Фелим, немного оправившись от испуга. — Святая Дева! Я взял это оружие совсем не для того, чтобы поднять его против вас. Клянусь вам всеми святыми!

— Для чего же вы его взяли? — спросила мексиканка, поняв свою ошибку и опуская револьвер. — Почему вы так вооружились?

— Клянусь вам, только для того, чтобы выполнить распоряжение: мне надо срезать кактус — вон он там растет — и сунуть его под хвост вот этой лошади. Ведь вы же не станете возражать против этого?

Сеньорита замолчала, удивленная этим странным намерением. Поведение ирландца было слишком нелепо, чтобы заподозрить его в коварстве. Его вид, поза, жесты были скорее комическими, чем угрожающими.

— Молчание — знак согласия. Благодарю вас, — сказал Фелим, больше не опасаясь получить пулю в спину.

Он перебежал лужайку и в точности выполнил все наставления старого охотника. Мексиканка сначала молчала от удивления, но потом она продолжала молчать, так как говорить было бесполезно. Едва Фелим выполнил распоряжение охотника, как раздался визг кобылы, сопровождаемый топотом ее копыт; им вторил заунывный вой собаки; и сейчас же целый хор лесных голосов — птиц, зверей и насекомых — подхватил этот неистовый концерт, перекричать который было не под силу простому смертному. Исидора стояла в молчаливом недоумении. Ничего другого ей не оставалось. До тех пор, пока продолжался этот адский шум, не стоило и пытаться что-нибудь спрашивать. Фелим вернулся к дверям хакале и снова занял сторожевой пост у двери с удовлетворенным видом актера, хорошо сыгравшего свою роль.

Глава LVIII. ОТРАВЛЕННЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Целых десять минут длился этот дикий концерт: кобыла визжала, как недорезанный поросенок, а собака вторила ей заунывным воем, которому отвечало эхо по обоим берегам ручья. Эти звуки разносились на целую милю. Зеб Стумп вряд ли зашел дальше и непременно должен был их услышать. Не сомневаясь, что Зеб не замедлит прийти, Фелим твердо стоял ни пороге, надеясь, что незнакомка не повторит попытки войти — хотя бы до тех пор, пока он не будет освобожден от обязанностей часового. Несмотря на все уверения мексиканки, он все еще подозревал ее в коварных замыслах; иначе почему бы Зеб так настаивал, чтобы его вызвали? Сам Фелим уже оставил мысль о сопротивлении. Ему все еще мерещился блестящий револьвер, и он совсем не хотел ссориться с этой странной всадницей; он без разговоров пропустил бы ее в хижину. Но был еще один защитник, который более решительно охранял вход в хакале и которого не испугала бы целая батарея тяжелых орудий. Это была Тара. Протяжный, заунывный вой собаки то и дело сменялся отрывистым злобным лаем. Она тоже почувствовала недоверие к незваной гостье — поведение мексиканки показалось собаке враждебным. Тара загородила собой Фелима и дверь и, обнажив свои острые клыки, ясно дала понять, что проникнуть в хижину можно только через ее труп. Но Исидора и не думала настаивать на своем желании. Удивление было, пожалуй, единственным чувством, которое она в эту минуту испытывала. Она стояла неподвижно и молча. Она выжидала. Несомненно, после такого странного вступления должен был последовать соответствующий финал. Сильно заинтригованная, она терпеливо ждала конца этого спектакля. От ее прежней тревоги не осталось и следа. То, что она видела, было слишком смешным, чтобы испугать, и в то же время слишком непонятным, чтобы вызвать смех. На лице человека, который вел себя так странно, не было заметно улыбки — оно оставалось совершенно серьезным. Было ясно, что этот чудак совсем и не думал шутить. Она продолжала недоумевать, пока между деревьями не показался высокий человек в выцветшей куртке и с длинным ружьем в руках. Он почти бежал. Он направлялся прямо к хижине. Когда девушка увидела незнакомца, на ее лице появилось выражение тревоги, а маленькая рука крепче сжала револьвер. Это было сделано отчасти из предосторожности, отчасти машинально. И неудивительно: кто угодно встревожился бы, увидев суровое лицо великана, быстро шагавшего к хижине. Однако, когда он вышел на поляну, на его лице появилось не меньшее удивление, чем то, которое было написано на лице девушки. Он что-то процедил сквозь зубы, но среди все еще продолжавшегося шума его слова нельзя было расслышать, и только по жестам можно было предположить, что вряд ли они были особенно вежливыми. Он направился к лошади, которая по-прежнему визжала, и сделал то, чего никто, кроме него, не посмел бы сделать — он поднял хвост у обезумевшей кобылы и освободил ее от колючек, которые так долго ее терзали. Сразу воцарилась тишина, потому что остальные участники хора, привыкнув к дикому ржанью кобылы, давно уже замолкли. Исидора все еще ничего не могла понять и, только бросив взгляд на комическую фигуру в дверях хижины, догадалась, что толстяк удачно выполнил какое-то поручение. Но от самодовольства Фелима не осталось и следа, как только Стумп с грозным видом повернулся к хижине. Даже присутствие красавицы не могло остановить потока его ругани.

— Ах ты, болван! Идиот ирландский! Для чего, спрашивается, ты меня вызвал сюда? Я только что прицелился в огромного индюка, фунтов на тридцать, не меньше. Проклятая кобыла спугнула его, прежде чем я успел спустить курок. Теперь пропал наш завтрак!

— Но, мистер Стумп, вы же сами приказали мне! Вы сказали, что если кто-нибудь придет сюда…

— Ну и дурень же ты! Неужели же это касалось женщины?

— Но откуда я мог знать, что это женщина? Вы бы посмотрели, как она сидит на лошади! Совсем как мужчина.

— Не все ли равно, как она сидит на лошади? Да разве ты раньше не замечал, садовая голова, что все мексиканки так ездят? Сдастся мне, что ты на бабу похож куда больше, чем она; а уж глупее ее ты раз в двадцать. В этом я уверен. А ее я видел несколько раз, да и слыхал о ней кое-что. Не знаю, каким ветром ее сюда занесло. И вряд ли от нее это узнаешь — она говорит только на своем мексиканском наречии. А я его не знаю и знать не хочу.

— Вы ошибаетесь, мистер Стумп. Она говорит и по-английски… Правда, сударыня?

— Немножко по-английски, — ответила мексиканка, которая до сих пор слушала молча. — Чуть-чуть.

— Вот те и на! — воскликнул Зеб, слегка смутившись. — Извините меня, сеньорита. Вы немножко болтаете по-английски? Мучо боно — тем лучше. В таком случае, вы можете сказать мне, зачем вы сюда пожаловали. Не заблудились ли вы?

— Нет, сеньор… — ответила она, помолчав.

— Так, значит, вы знаете, где вы?

— Да, сеньор… Да… Это дом дона Мерисио Зераль?

— Да, это так. Лучше-то вам его имени не произнести… Эту хижину трудно назвать домом, но он действительно здесь живет. Вы хотите видеть ее хозяина?

— О сеньор, да! Я для этого и приехала.

— Ну что ж, я не стану возражать. Ведь вы ничего плохого не задумали? Но только — что пользы? Он же не отличит вас от своей подметки.

— Он болен? С ним случилось несчастье? Вот он сказал мне об этом.

— Да, я ей сказал об этом, — отозвался Фелим.

— Так и есть, — ответил Зеб. — Он ранен. И как раз сейчас он немножко бредит. Я думаю, серьезного ничего нет. Надо надеяться, что он скоро придет в себя.

— О сеньор, я хочу быть его сиделкой, пока он болен! Ради Бога, разрешите мне войти, и я стану ухаживать за ним. Я его друг, верный друг.

— Что же, я в этом не вижу ничего плохого. Говорят, это женское дело — ухаживать за больными. Правда, я сам не проверял этого с тех пор, как похоронил свою жену. Если вы хотите поухаживать за ним — пожалуйста, раз вы его друг. Можете побыть с ним, пока мы вернемся. Только последите, чтобы он не свалился с кровати и не сорвал свои повязки.

— Доверьтесь мне, сеньор. Я буду оберегать его, как только могу. Но скажите: кто его ранил? Индейцы? Но ведь их нет поблизости. Он с кем-нибудь поссорился?

— Об этом, сеньорита, вы знаете столько же, сколько и я. У него была схватка с койотами. Но у него разбито колено, и койоты тут ни при чем. Я нашел его вчера незадолго до захода солнца в зарослях. Он стоял по пояс в ручье, а с берега на него уже собрался прыгнуть пятнистый зверь, которого вы, мексиканцы, называете тигром. Ну, от этой опасности я его спас. Но что было раньше, это для меня тайна. Парень потерял рассудок, и сейчас от него ничего не узнаешь. Поэтому нам остается только ждать.

— Но вы уверены, сеньор, что у него нет ничего серьезного? Его раны не опасны?

— Нет. Его немного лихорадит. Ну, а что касается ран, так это просто царапины. Когда он придет в себя, все будет в порядке. Через недельку он будет здоров, как олень.

— О, я буду заботливо ухаживать за ним!

— Вы очень добры, но… но…

Зеб заколебался. Внезапная мысль осенила его. Вот что он подумал: «Это, должно быть, та самая девица, которая посылала ему гостинцы, когда он лежал у Обердофера. Она в него влюблена — это ясно, как Божий день. Влюблена по уши. И другая тоже. Ясно и то, что мечтает он не об этой, а о другой. Если она услышит, как он будет в бреду говорить о той — а он всю ночь только ее и звал, — ведь это ранит ее сердечко. Бедняжка, мне ее жаль — она, кажется, добрая. Но не может же мустангер жениться на обеих, а американка совсем его заполонила. Не ладно все это получилось. Надо бы уговорить эту черноглазую уйти и не приходить к нему — по крайней мере, пока он не перестанет бредить о Луизе».

— Вот что, мисс, — обратился наконец Стумп к мексиканке, которая с нетерпением ждала, чтобы он заговорил, — не лучше ли вам отправиться домой? Приезжайте сюда, когда он поправится. Ведь он даже не узнает вас. А оставаться, чтобы ухаживать за ним, незачем, он не так серьезно болен и умирать не собирается.

— Пусть не узнает. Я все равно должна за ним ухаживать. Может быть, ему что-нибудь понадобится? Я обо всем позабочусь.

— Раз так, то оставайтесь, — сказал Зеб, как будто какая-то новая мысль заставила его согласиться. — Дело ваше! Но только не обращайте внимания на его разговоры. Он будет говорить об убийстве и мало ли о чем… Так часто бывает, когда человек бредит. Вы не пугайтесь. Он, наверно, будет говорить и об одной женщине — он все ее вспоминает.

— О женщине?

— Да. Он ее все кличет по имени.

— Ее имя? Сеньор, какое имя?

— Должно быть, это имя его сестры. Я даже уверен в том, что сестру-то он и вспоминает.

— Мистер Стумп, если вы про мастера Мориса рассказываете… — начал было Фелим.

— Замолчи, дурень! Не суйся, куда не надо. Не твоего ума это дело. Пойдем со мной, — сказал он, отходя и увлекал за собой ирландца. — Я хочу, чтобы ты со мной немножко прошелся. Я убил гремучку, когда поднимался вверх по ручью, и оставил ее там. Захвати ее домой, если только какая-нибудь тварь уже не утащила ее. А то мне, может, и не удастся подстрелить индюка.

— Гремучка? Гремучая змея?

— Вот именно.

— Но вы же не станете есть змею, мистер Стумп? Ведь эдак можно отравиться.

— Много ты понимаешь! Там яда уже не осталось. Я отрубил ей голову, а вместе с ней и весь яд.

— Фу! Я все равно лучше с голоду помру, чем возьму в рот хоть кусочек!

— Ну, и помирай себе на здоровье! Кто тебя просит ее есть? Я только хочу, чтобы ты принес змею домой. Ну, идем, и делай, что тебе велят. А то я заставлю тебя съесть ее голову вместе с ядом и с ядовитым зубом!

— Честное слово, мистер Стумп, я совсем не хотел вас ослушаться! Я сделаю все, что вы скажете. Я готов даже проглотить змею целиком! Святой Патрик, прости меня, грешника!

— К черту твоего Святого Патрика! Идем!

Фелим больше не спорил и покорно отправился за охотником в лес.

Исидора вошла в хижину и наклонилась над постелью больного. Страстными поцелуями покрыла она его горячий лоб и запекшиеся губы. И вдруг отшатнулась, точно ужаленная скорпионом. То, что заставило ее отшатнуться, было хуже, чем яд скорпиона. Это было всего лишь одно слово — одно коротенькое слово. Стоит ли этому удивляться! Как часто от короткого слова «да» зависит счастье всей жизни! И часто, слишком часто, такое же короткое «нет» влечет за собой страшное горе.

Глава LIX. ВСТРЕЧА В ХАКАЛЕ

День, когда Луиза Пойндекстер освободила Мигуэля Диаса, был для нее мрачным днем — вероятно, самым мрачным во всей ее жизни. Накануне печаль о потерянном брате сливалась с тревогой о любимом. Но теперь это горе усугубилось черной ревностью.

Горе, страх, ревность — не слишком ли это много для одного сердца?

Вот что испытывала Луиза Пойндекстер, прочтя письмо, содержавшее доказательства измены ее возлюбленного.

Правда, письмо было написано не им, и доказательства нельзя было считать прямыми. Однако в порыве гнева молодая креолка об этом сначала не подумала. Судя по письму, отношения между Морисом Джеральдом и мексиканкой были более нежными, чем он говорил. Значит, Морис обманывал ее. Иначе зачем бы эта женщина стала с такой дерзкой откровенностью писать о своих чувствах, о его «красивых, выразительных глазах»? Это письмо не было дружеским — оно дышало страстью. Так поняла эти строки креолка — ведь и ее сердце сгорало от любви. И, кроме того, в нем говорилось о свидании! Правда, мексиканка только просила о нем. Но это лишь форма, кокетство уверенной в себе женщины. Заканчивалось письмо уже не просьбой, а приказанием: «Приходите же, я жду вас».

Прочтя эти строки, Луиза судорожно смяла письмо. В этом жесте чувствовалась не только ревность, но и жажда мести.

— Да, теперь мне все ясно! — воскликнула она с горечью. — Не впервые он получает такое письмо, они уже встречались на этом месте. «На вершине холма, за домом моего дяди», — достаточно такого неясного указания! Значит, он часто бывал там.

Но скоро гнев сменился глубоким отчаянием. Ее чувство было смято, растоптано, как листок бумаги, валявшийся у ее ног. Ею овладели грустные думы. В смятении она принимала самые мрачные решения. Она вспомнила любимую Луизиану и захотела вернуться туда, чтобы похоронить свое тайное горе в монастыре. Если бы в этот час глубокой скорби монастырь был поблизости, она, вероятно, ушла бы из отцовского дома, чтобы искать приюта в его священных стенах. Это был действительно самый мрачный день в жизни Луизы.

После долгих часов отчаяния она немного успокоилась и стала рассуждать разумнее. Она снова перечитала письмо, обдумывая каждое слово. У нее возникла надежда, что Мориса Джеральда не было в поселке. Такое предположение казалось едва ли вероятным. Странно, если бы этого не знала женщина, которая назначала свидание и так уверенно ждала своего возлюбленного. Но все-таки он мог уехать — он ведь собирался уехать. Проверить свои сомнения для Луизы Пойндекстер, дочери гордого плантатора, было очень трудно, но другого выхода не оставалось. И, когда сумерки сгустились, она проехала на своем крапчатом мустанге по улицам поселка и остановилась у дверей гостиницы на том самом месте, где всего лишь несколько часов назад стоял серый жеребец Исидоры.

Поселок в этот вечер был совершенно безлюден. Одни отправились на поиски преступника, другие — в поход против команчей. Обердофер был единственным свидетелем неосторожного поступка Луизы. Впрочем, хозяин гостиницы не увидел в нем ничего предосудительного; ему казалось вполне естественным, что сестра убитого юноши хочет узнать новости; именно этим он объяснил себе ее появление.

Туповатый немец и не подозревал, с каким удовлетворением слушала Луиза Пойндекстер его ответы в начале разговора; еще меньше мог он догадаться, какую боль причинил ей случайным замечанием, положившим конец их разговору.

Услышав, что не она первая наводит справки о Морисе-мустангере, что еще одна женщина уже задавала те же вопросы, Луиза, снова охваченная отчаянием, повернула свою лошадь обратно к Каса-дель-Корво.

Всю ночь металась Луиза в бессоннице и не могла найти покоя. В короткие минуты забытья ее мучили кошмарные сновидения. Утро не принесло ей успокоения, но с ним пришла решимость — твердая, смелая, почти дерзкая.

Поехать одной к берегам Аламо — значило для Луизы Пойндекстер нарушить все правила приличия. Но именно это она намеревалась сделать. Некому было удержать ее, запретить ей эту поездку. Поиски продолжались всю ночь, и отряд еще не вернулся, в Каса-дель-Корво о нем не было никаких известий. Молодая креолка была полной хозяйкой асиенды и своих поступков, и только она сама знала, что толкнуло ее на этот отчаянный шаг.

Но об этом нетрудно было догадаться.

Луиза Пойндекстер была не из тех, кто может оставаться в неуверенности. Даже любовь, подчиняющая самых сильных, не могла сделать ее покорной. Она должна узнать правду! Может быть, ее ждет счастье, а может быть, гибель всех ее надежд. Даже последнее казалось ей лучше мучительных сомнений.

Она рассуждала почти так же, как и ее соперница!

Разубеждать Луизу было бы бесполезно. Даже слово отца не могло бы ее остановить.

Заря застала Луизу в седле. Выехав из ворот Каса-дель-Корво, она направилась в прерию по уже знакомой тропе. Сердце ее не раз трепетало от сладостных воспоминаний, когда она проезжала по знакомым и дорогим местам. В такие минуты она забывала о муках, заставивших ее предпринять эту поездку, думала только о свидании с любимым и мечтала спасти его от врагов, которые, быть может, уже окружили его. Несмотря на тревогу о возлюбленном, это были счастливые минуты, особенно если сравнить их с теми часами, когда ее терзали мысли о его измене.

Двадцать миль отделяли Каса-дель-Корво от уединенной хижины мустангера.

Такое расстояние могло показаться целым путешествием для человека, привыкшего к европейской верховой езде. Но для жителей прерии нетрудно преодолеть это расстояние за два часа — они мчатся так, словно гонятся за лисой или оленем.

Такое путешествие не скучно даже на ленивом коне, но на быстроногой крапчатой красавице Луне, которая рвалась в родную прерию, оно кончилось быстро — быть может, слишком быстро, к несчастью для нашей наездницы. Как ни была измучена Луиза, она теперь не испытывала отчаяния — в ее печальном сердце сиял луч надежды.

Но он погас, едва она ступила на порог хакале. Подавленный крик вырвался из ее уст — казалось, сердце ее разорвалось.

В хижине была женщина!

За мгновение перед этим у нее тоже вырвался крик, и возглас Луизы показался его эхом — так похожа была звучавшая в них боль. И словно второе, более отчетливое эхо, раздался новый крик Исидоры: обернувшись, она увидела женщину, чье имя только что произнес больной, — ту «Луизу», которую он звал с любовью и нежностью в бреду жестокой горячки. Для молодой креолки все стало ясно, мучительно ясно. Перед ней была женщина, написавшая любовное письмо. Свидание все-таки состоялось! Быть может, в той ссоре на поляне участвовал еще и третий — Морис Джеральд? Не этим ли объясняется его состояние: Луиза успела увидеть, что Морис, весь забинтованный, лежит в постели.

Да, это она написала записку, это она называла его «дорогой» и восторгалась его глазами, это она звала его на свидание; а теперь она около него, нежно ухаживает за ним — значит, он принадлежит ей. О, эта мысль была слишком мучительна, чтобы выразить ее словами!

Не менее ясны и не менее мучительны были и выводы Исидоры. Она уже знала, что для нее нет надежды. Слишком долго ловила она бессвязные речи больного, чтобы сомневаться в горькой правде. На пороге стояла соперница, которая вытеснила ее из сердца мустангера.

Лицом к лицу, со сверкающими глазами стояли они друг перед другом, взволнованные одним и тем же чувством, потрясенные одной и той же мыслью.

Обе влюбленные в одного и того же человека, обе терзаемые ревностью, они стояли около него — а он, увы, не сознавал присутствия ни той, ни другой.

Каждая считала другую своей счастливой соперницей. Луиза не слыхала тех слов, которые утешили бы ее, тех слов, которые до сих пор звучали в ушах Исидоры, терзая ее душу. Обеих переполняла ненависть, безмолвная и потому еще более страшная. Они не обменялись ни словом. Ни одна из них не просила объяснений, ни одна из них не нуждалась в объяснении. Бывают минуты, когда слова излишни. Это было столкновение оскорбленных чувств, выраженное только ненавидящими взглядами и презрительным изгибом губ.

Но они стояли так лишь одно мгновение.

Потом Луиза Пойндекстер повернулась и направилась к выходу. В хижине Мориса Джеральда нет места для нее!

Исидора тоже вышла, почти наступая на шлейф своей соперницы. Та же мысль гнала и ее: в хижине Мориса Джеральда нет места для нее!

Казалось, они обе торопились как можно скорее покинуть то место, где разбились их сердца.

Серая лошадь стояла ближе, крапчатая — дальше. Исидора первая вскочила в седло. Когда она проезжала мимо Луизы, та тоже уже садилась на лошадь.

Снова соперницы обменялись взглядами — ни один из них нельзя было назвать торжествующим, но в них не видно было и прощения. Взгляд креолки был полон грусти, гнева и удивления. Последний же взгляд Исидоры, сопровождавшийся вульгарным ругательством, был полон бессильной злобы.

Глава LX. ПРЕДАТЕЛЬНИЦА

Если бы можно было сравнивать явления внешнего мира с переживаниями человека, то трудно было бы найти более резкий контраст, чем ослепительный блеск солнца над Аламо и мрак в душе Исидоры, когда она покидала хакале мустангера. Бешеные страсти бушевали в ее груди, и сильнее всех была жажда мести. В ней она находила какое-то горькое удовольствие — это чувство спасало ее от отчаяния. Иначе тяжесть ее горя была бы невыносима. Терзаемая мрачными мыслями, ехала она в тени деревьев. И они не стали радостней, когда, подъехав к обрыву, она увидела сияющее голубое небо — ей показалось, что оно смеется над ней. Исидора остановилась у подножия склона. Над ней простирались огромные темные ветви кипариса. Их густая тень была ближе тоскующему сердцу, чем радостные лучи солнца. Но не это заставило ее остановить коня. В голове ее мелькнула мысль чернее тени кипариса. Об этом можно было судить по ее нахмурившемуся лбу, по сдвинутым бровям над черными сверкающими глазами и по злобному выражению лица.

— Почему я не убила ее на месте? — прошептала она. — Может быть, еще не поздно вернуться? Но что изменится, если я убью ее? Ведь этим не вернешь его сердца. Оно для меня потеряно, потеряно навсегда! Ведь эти слова вырвались из глубины его души. Только она живет в его мечтах! Для меня не осталось надежды! Нет, это он должен умереть! Это он сделал меня несчастной… Но, если я убью его, что тогда? Во что превратится моя жизнь? В нестерпимую пытку!.. А разве сейчас это не пытка? Я не могу больше выносить эти мучения! И мне нет другого утешения, кроме мести. Не только она, но и он — оба должны умереть! Но не сейчас, а тогда, когда он сможет понять, от чьей руки он гибнет! Святая Дева, дай мне силы отомстить!

Исидора шпорит лошадь и быстро поднимается по крутому откосу. Выехав на верхнюю равнину, она не останавливается и не дает лошади отдохнуть, а мчится бешеным галопом по прерии, по-видимому сама не зная куда. Ни голос, ни поводья не управляют лошадью, и только шпоры гонят ее вперед. Предоставленный самому себе, конь мчится по той же дороге, по которой прискакал сюда. Она ведет к Леоне. Но туда ли он должен нести свою хозяйку? Всаднице, кажется, все равно. Опустив голову, погрузившись в глубокие думы, она не замечает ничего, даже бешеного галопа своей лошади. Не замечает она и приближающейся к ней темной вереницы всадников, пока конь, фыркнув, не останавливается как вкопанный. Тогда она видит в прерии конный отряд.

Индейцы? Нет, белые — судя не столько по цвету кожи, сколько по седлам и посадке; это подтверждается и бородами, но цвета кожи нельзя разобрать под густым слоем пыли.

— Техасцы, — бормочет Исидора. — Наверно, отряд, разыскивающий команчей… Но индейцев здесь нет. Если в поселке говорят правду, они уже далеко отсюда.

Мексиканке не хочется с ними встречаться. В другое время она не стала бы избегать их, но в минуту горя ей неприятны вопросы и любопытные взгляды. Есть время скрыться. Она все еще находится среди кустов. По-видимому, всадники не видят ее. Свернув в заросли, можно остаться незамеченной. Но не успела Исидора этого сделать, как ее конь громко заржал. Двадцать других лошадей отвечают ему. Все же еще можно ускакать. Ее, несомненно, будут преследовать. Но догонят ли, особенно по этим извилистым тропинкам, так хорошо ей знакомым? С этой мыслью она уже поворачивает лошадь, но тотчас снова останавливает ее и спокойно ожидает несущийся к ней отряд. Ее слова объясняют, почему она это сделала.

— Они слишком хорошо одеты для простых охотников. Это, должно быть, отряд, о котором я слышала, — во главе с отцом… Да-да, это они. Вот возможность отомстить! Это воля Божья.

Вместо того чтобы свернуть в заросли, Исидора выезжает на открытое место и с решительным видом направляется навстречу всадникам. Она натягивает поводья и ждет их приближения. У нее созрел предательский план.

Через минуту мексиканку со всех сторон окружают всадники. Их человек сто, они вооружены самым разнообразным оружием, одеты пестро. Единственно, что делает их похожими друг на друга, — это налет бурой пыли на их одежде и суровое выражение лица, едва смягченное чуть заметным любопытством. Очутившись в таком обществе, кто угодно испугался бы, тем более женщина, но Исидора не проявляет и тени страха. Она не считает опасными людей, которые так бесцеремонно окружили ее. Некоторых из них она знает по виду. Но пожилого человека, который, должно быть, возглавляет отряд и сейчас обращается к ней с вопросом, она никогда раньше не видела, хотя догадывается, кто он. Это, вероятно, отец убитого юноши, отец девушки, которую она хотела бы видеть убитой или, во всяком случае, опозоренной.

Какой благоприятный случай!

— Вы говорите по-французски, мадемуазель? — спрашивает ее Вудли Пойндекстер, полагая, что этот язык она скорее поймет.

— Очень немного, сеньор. Лучше говорите по-английски.

— По-английски? Тем лучше для нас. Скажите мне, мисс, вы никого не видели здесь? Я хочу сказать — не встретили ли вы какого-нибудь всадника или, быть может, вы заметили чей-нибудь лагерь?

Исидора либо колеблется, либо обдумывает свой ответ.

Плантатор вежливо продолжает свои расспросы:

— Разрешите спросить вас, где вы живете?

— На Рио-Гранде, сеньор.

— Вы сейчас прямо оттуда?

— Нет, с Леоны.

— С Леоны!

— Это племянница старого Мартинеса, — объясняет один из присутствующих. — Его плантации граничат с вашими, мистер Пойндекстер.

— Да-да, это верно. Я племянница дона Сильвио Мартинеса.

— Вы едете прямо из его асиенды? Простите мою настойчивость, но поверьте, мисс, мы расспрашиваем вас не из праздного любопытства. Нас побуждают к этому очень серьезные причины.

— Да, я еду прямо из асиенды Мартинеса, — отвечает Исидора, словно не заметив его последних слов. — Я выехала из дома моего дяди ровно два часа назад.

— Тогда, без сомнения, вы слыхали, что совершено убийство?

— Да, сеньор. Вчера в доме дяди Сильвио об этом говорили.

— Но сегодня, когда вы выехали, не было ли каких-нибудь свежих новостей в поселке? У нас были вести оттуда, но более ранние. Вы ничего не слышали, мисс?

— Я слышала только, что на розыски убийцы поехал отряд. Ваш отряд, сеньор?

— Да-да, наверно, они имели в виду нас… Вы больше ничего не слышали?

— О да, но только очень странное, сеньоры, настолько странное, что вы подумаете — я шучу.

— Что же такое? — спрашивают человек двадцать одновременно, с напряженным любопытством глядя на прелестную всадницу.

— Говорят, что видели кого-то без головы… на лошади… где-то тут… Господи помилуй! Мы, должно быть, поблизости от этого места. Это где-то около Нуэсес, недалеко от брода, где дорога поворачивает на Рио-Гранде. Так говорили вакеро.

— Ах, так, значит, его видели какие-то вакеро?

— Да, сеньоры, их было трое, и они клянутся, что видели его.

Исидору несколько удивляет то странное спокойствие, с каким выслушали техасцы ее рассказ. Кто-то объясняет причину этого:

— Мы тоже его видели, этого всадника без головы, только издалека. А ваши вакеро близко его видели — они разобрали, что это такое?

— Святая мадонна, нет!

— А вы этого не знаете, мисс?

— Что вы, нет! Я только слышала об этом, как уже сказала. Но что оно такое, кто знает!

Некоторое время все молчат, задумавшись.

Потом плантатор продолжает расспросы:

— Вы никого не встретили в этих местах, мисс?

— Нет, встретила.

— Кого же? Не будете ли вы так добры описать…

— Женщину.

— Женщину? — повторяют несколько голосов.

— Да, сеньоры.

— Какую женщину?

— Американку.

— Американку? Здесь? Одну?

— Да.

— Кто же это?

— Кто знает!

— Вы не знаете ее? А как она выглядит?

— Как она выглядит?

— Да, как она была одета?

— В костюм для верховой езды.

— Значит, она ехала верхом?

— Да.

— Где же вы ее встретили?

— Недалеко отсюда, по ту сторону зарослей.

— В каком направлении она ехала? Там есть какое-нибудь жилище?

— Только одно хакале.

Пойндекстер поворачивается к одному из членов отряда, знающему испанский язык:

— Что такое хакале?

— Они так называют свои лачуги.

— Кому принадлежит это хакале?

— Дону Морисио, мустангеру.

Торжествующий гул раздается в толпе. После двухдневных неустанных поисков, столь же бесплодных, как и упорных, они наконец напали на след убийцы.

Те, кто сошел с лошадей, снова вскакивают в седла, готовые двинуться в путь.

— Прошу прощения, мисс Мартинес, но вы должны показать нам дорогу к этому месту.

— Мне придется сделать для этого крюк. Ну хорошо, едемте! Я провожу вас, если вы этого хотите.

В сопровождении ста всадников Исидора снова пересекает полосу зарослей. Она останавливается на западной опушке. Между ними и Аламо простирается открытая прерия.

— Вон там, — говорит Исидора, — видите черную точку на горизонте? Это макушка кипариса. Он растет в долине Аламо. Поезжайте туда. Рядом с ним откос, по которому вы сможете спуститься с обрыва. Немного дальше вы найдете хакале, о котором я говорила.

Дальнейшие указания не требуются. Почти забыв о той, которая показала им дорогу, всадники мчатся по прерии, направляясь к кипарису. Только один не двинулся с места: не тот, кто возглавляет отряд, но человек, который не меньше его заинтересован в происходящем, — и даже больше, когда речь зашла о женщине, которую видела Исидора. Он знает язык Исидоры так же хорошо, как свой родной.

— Скажите мне, сеньорита, — обращается он к мексиканке почти умоляющим тоном, — заметили вы лошадь, на которой ехала эта женщина?

— Конечно? Кто бы мог ее не заметить!

— Ее масть? — спрашивает он, задыхаясь от волнения.

— Крапчатый мустанг.

— Крапчатый мустанг? О Боже! — со стоном восклицает Кассий Колхаун и мчится догонять отряд.

Исидоре становится ясно, что еще одно сердце охвачено тем неугасимым пламенем, перед которым все бессильно, кроме смерти.

Глава LXI. АНГЕЛ, СОШЕДШИЙ НА ЗЕМЛЮ

Быстрое и неожиданное бегство соперницы поразило Луизу Пойндекстер. Она уже готова была пришпорить Луну, но задержалась в нерешительности, ошеломленная происшедшим. Только минуту назад, заглянув в хижину, она увидела эту женщину, которая, по-видимому, чувствовала себя там хозяйкой. Как понять ее внезапное бегство? Чем объяснить этот взгляд, полный злобной ненависти? Почему в нем не было торжествующей уверенности, сознания своей победы? Взгляд Исидоры не оскорбил креолку — наоборот, он внушил ей тайную радость. И, вместо того чтобы умчаться в прерию, Луиза Пойндекстер снова соскользнула с седла и вошла в хижину. Увидев бледность мустангера, его дико блуждающие глаза, креолка на время забыла свою обиду.

— Боже мой! — воскликнула она, подбегая к постели. — Он ранен… умирает… Кто это сделал?

Единственным ответом было какое-то бессвязное бормотанье.

— Морис! Морис! Ответь мне! Ты не узнаешь меня? Луизу! Твою Луизу! Ты ведь называл меня так!

— Ах, как вы прекрасны, ангелы небес! Прекрасны… Да-да, такими вы кажетесь, когда смотришь на вас. Но не говорите, что нет подобных вам на земле; это неправда. Там много красавиц, но я знаю одну, которая еще более прекрасна, чем вы, ангелы небесные! Я говорю о красоте; доброта — это другое дело; о доброте я не думаю — нет-нет!

— Морис, дорогой Морис, почему ты так говоришь? Ты ведь не на небесах. Ты здесь со мной — с твоей Луизой.

— Я на небесах… да, на небесах! Но я не хочу оставаться на небесах, если ее здесь нет. Это, может быть, и приятное место, но только не тогда, когда ее нет со мной. Если бы она была здесь, мне ничего больше не было бы нужно. Послушайте, ангелы, вы, что кружитесь вокруг меня! Вы прекрасны, я этого не отрицаю; но нет ни одного среди вас прекраснее ее — моего ангела! О, я знаю и дьявола, красивого дьявола. Но я мечтаю только об ангеле прерий.

— Помнишь ли ты ее имя?

Наверно, никто еще не ждал с таким волнением ответа от человека, который бредил в тяжком забытьи. Луиза наклонилась над ним и, не сводя с него глаз, вся обратилась в слух.

— Имя? Имя? Как будто кто-то из вас спросил об имени? Разве у вас есть имена? Ах, да, вспоминаю: Михаил, Гавриил, Азраил — мужские, все мужские имена. Ангелы, но не такие, как мой ангел, — она женщина. Ее зовут…

— Как?

— Луиза… Луиза… Луиза… Зачем мне скрывать, ведь вам известно все, что делается на земле. Вы, конечно, знаете ее — Луизу? Вы должны ее знать: ее нельзя не любить всем сердцем, как я… всем, всем сердцем…

Никогда еще слова любви не доставляли Луизе столько радости. Даже когда она услышала их впервые под тенью акаций, когда они были произнесены в полном сознании, — даже тогда они не были ей так дороги. О, как она была счастлива! Снова нежные поцелуи покрыли горячий лоб больного и его запекшиеся губы. Но на этот раз над ним склонилась та, которая не могла услышать ничего, что заставило бы ее отшатнуться. Луиза только выпрямилась; торжествуя, стояла она, прижав руку к сердцу, словно стараясь успокоить его биение. Она боялась только, чтобы эти счастливые минуты не пролетели слишком быстро.

Увы, ее опасения оправдались — на порог упала тень. Это была тень человека; через минуту сам человек уже стоял в дверях.

В наружности вошедшего не было ничего страшного.

Наоборот, его лицо, фигура, костюм были просто смешны — и особенно по контрасту с несчастьями последних дней. Этот чудак держал в одной руке томагавк, а в другой — огромную змею; какую — нетрудно было определить по хвосту, оканчивавшемуся роговыми трещотками. Комическое впечатление еще усиливалось благодаря выражению растерянности и удивления, которое появилось на его лице, когда, переступая порог хижины, он увидел новую гостью.

— Господи! — воскликнул он, роняя змею и томагавк и широко открыв глаза. — Я, наверно, сплю! Так оно и есть! Ведь не может же быть, что это вы, мисс Пойндекстер? Не может этого быть!

— Но это так и есть, мистер О'Нил. Как нелюбезно с вашей стороны забыть меня так скоро!

— Забыть вас? Что вы, мисс! В этом меня невозможно обвинить. Наш брат ирландец не из таких; если хоть разок взглянул на ваше красивое лицо, не забудет до гробовой доски. Зачем далеко ходить! Вот он, например, только и бредит вами.

Фелим многозначительно посмотрел на кровать. Луиза затрепетала от радости.

— Но что же это означает? — продолжал Фелим, вспомнив о загадочном превращении. — А где же этот паренек или женщина, кто бы это ни был? Вы здесь видели женщину, мисс Пойндекстер?

— Видела.

— Да? А где же она?

— Уехала.

— Уехала! Значит, она сама не знает, чего хочет. Я оставил ее в хижине только десять минут назад. Она сняла свою шляпку… что я! — мужскую шляпу — и расположилась здесь вроде надолго. Так вы сказали, она уехала? Вот счастье-то! Я совсем не жалею об этом! От такой женщины лучше быть подальше. Вы не поверите, мисс Пойндекстер, ведь она подставила свой револьвер прямо мне под нос!

— Почему?

— Только потому, что я не пускал ее в хижину. Но она все равно вошла. Когда вернулся Зеб, он не стал ей препятствовать. Она сказала, что мистер Джеральд ее друг и что она хочет ухаживать за ним.

— Ах, вот как? Это странно, очень странно, — пробормотала креолка в раздумье.

— Правильно вы сказали. Здесь происходит много странного. Конечно, это не о вас, мисс. Я очень рад, что вы здесь; я уверен, что и хозяин очень обрадуется.

— Милый Фелим, расскажите же мне, что случилось?

— Ладно, мисс, но для этого вам придется снять шляпку и остаться здесь подольше. Я до ночи не успею рассказать всего, что произошло с позавчерашнего дня.

— Кто здесь был за это время?

— Кто здесь был?

— Кроме…

— Кроме этого парня-женщины?

— Да, был ли еще кто-нибудь здесь?

— О, много еще всякого народу! И кого только тут не было! Во-первых, был один, который направился было сюда, но до хижины не доехал. Я боюсь рассказывать вам про него. Это может вас испугать, мисс.

— Расскажите. Я не боюсь.

— Ну хорошо, только я сам не могу разобраться, что такое это было: человек верхом на лошади, но без головы.

— Без головы?!

— А что всего удивительнее, — продолжал ирландец, — он был вылитый мастер Морис. Он был верхом на его лошади, и мексиканское одеяло было на плечах — все, как всегда, когда он выезжает. Если бы вы только знали, как я испугался — душа в пятки ушла!

— Но где же вы его видели, мистер О'Нил?

— Вон там, на обрыве. Я вышел встречать хозяина — он обещал вернуться в то утро из поселка. Сначала я думал, что это он и едет. И вдруг подъезжает этот… без головы… останавливается на минутку, а потом мчится галопом как сумасшедший, а Тара с воем — за ним. Так и мчались они по равнине, пока не скрылись с моих глаз. Тогда я вернулся сюда, в хижину, заперся и лег спать. И вдруг — как раз когда я заснул и мне приснилось, как… Извините, мисс, вы ведь устали, даже на минутку не присели — все время на ногах. Снимите вашу красивую шляпку с пером и садитесь на сундучок — это будет поудобнее, чем на табурете. Садитесь, прошу вас, ведь я еще не все рассказал.

— Не беспокойтесь обо мне. Продолжайте. Кто ж еще, кроме этого странного всадника, был здесь? Это наверно, кто-нибудь подшутил над вами?

— Подшутил? То же самое сказал мне и старик Зеб.

— Значит, и он был здесь?

— Да, но только после того, как сюда приходили другие…

— Другие?

— Да, мисс. Зеб пришел только вчера утром. Они же навестили меня в ночь накануне, в очень поздний час. Понимаете ли, я спал сладким сном, а они пришли и разбудили меня.

— Но кто они, эти «другие»?

— Да индейцы же!

— Индейцы?

— Ну да! Целое племя! Представьте себе, мисс, как я уже вам сказал, я спал сладким сном. Вдруг слышу — кто-то разговаривает в хижине прямо над моей головой, потом шелест бумаги, как будто кто-то тасует карты… Святой Патрик, а это что?

— Что?

— Разве вы ничего не слышали?.. Вот и опять! Топот лошадей! Они около хижины…

Фелим бросился к двери.

— Святой Патрик! Нас окружили со всех сторон всадники. Их целая тысяча, и еще подъезжают… Это, наверно те, о которых Зеб… Надо, значит, его вызвать. О Господи! Того и гляди, не успею!

Ирландец схватил ветку кактуса, которую для удобства принес с собой, и выбежал из хижины.

— Ax! — воскликнула креолка. — Это они! Мой отец, а я здесь… Что сказать? Святая Дева, охрани меня от позора!

Луиза инстинктивно бросилась к двери и заперла ее, но тут же поняла, что это бесполезно. Тех, кто был снаружи, подобное препятствие вряд ли могло остановить. Она заметила в стене щель. Бежать?

Поздно! Топот копыт уже раздавался позади хижины. Всадники окружили хакале со всех сторон.

Да и все равно ее крапчатый мустанг привязан около хакале; не узнать его они не могли.

Но и другая, более великодушная мысль удерживала девушку от бегства: ее возлюбленному грозит опасность, от которой его не спасет даже бессознательное состояние; кто, кроме нее, может его защитить?

«Пусть я потеряю свое доброе имя, — подумала креолка, — потеряю отца, друзей, всех — только не его! Это моя судьба. Пусть позор, но я буду ему верна».

Луиза встала около постели больного, готовая пожертвовать ради него даже жизнью.

Глава LXII. НАПРЯЖЕННОЕ ОЖИДАНИЕ

Никогда еще около хижины мустангера не раздавалось такого топота копыт — даже в дни, когда его кораль был полон только что пойманными дикими лошадьми. Фелима, выбежавшего из двери, останавливают несколько десятков голосов. Самый громкий и властный принадлежит, по-видимому, предводителю отряда:

— Остановись, негодяй! Бежать бесполезно! Еще один шаг — и ты будешь убит! Остановись, говорят тебе!

Ирландцу, который кинулся к кобыле Зеба Стумпа, привязанной по ту сторону поляны, пришлось остановиться.

— Поверьте, джентльмены, я совсем не собирался бежать, — произносит он дрожащим голосом при виде свирепых лиц и наведенных на него ружей. — У меня таких намерений вовсе не было. Я только хотел…

— …сбежать, если тебе удастся. Начал ты неплохо… Сюда, Дик Треси! Свяжи-ка его!.. Помоги ему, Шелтон! Черт побери, уж больно чудаковат этот простофиля! Вряд ли это тот, которого мы ищем.

— Конечно, нет! Это его слуга.

— Эй, вы там, за хижиной! Не спускайте с нее глаз. Мы его еще не поймали. Смотрите лучше, чтобы и мышь не проскочила… А теперь отвечай: кто там внутри?

— Внутри? В хижине, что ли?

— Отвечай, дурак! — говорит Треси, хлестнув ирландца веревкой. — Кто внутри хижины?

— О Господи! Тут уж не до шуток. Ну ладно. Во-первых, мой хозяин…

— Странно… Что это такое? — спрашивает только что подъехавший Вудли Пойндекстер, заметив крапчатого мустанга. — Ведь это… лошадь Луизы?

— Да, это она, дядя, — отвечает Кассий Колхаун, который подъезжает вместе с плантатором.

— Кто же привел ее сюда?

— Наверно, сама Лу.

— Что за ерунда! Ты шутишь. Каш?

— Нет, дядя, я говорю совершенно серьезно.

— Ты хочешь сказать, что моя дочь была здесь?

— Была? Она и теперь здесь — я в этом не сомневаюсь.

— Невозможно!

— Посмотрите-ка туда!

Дверь только что взломали. В хижине видна женская фигура.

— Моя дочь!

Пойндекстер быстро соскакивает с лошади и поспешно направляется к хакале. Колхаун следует за ним. Оба входят в хижину.

— Луиза, что это значит?.. Раненый? Кто это? Генри?

Прежде чем ему успевают ответить, плантатор замечает шляпу и плащ Генри.

— Это он! Он жив! Слава Богу!

Пойндекстер бросается к постели.

Радость его мгновенно угасла. Бледное лицо на подушке — не лицо его сына. Плантатор со стоном отшатнулся.

Колхаун, кажется, взволнован не меньше. У него вырывается крик ужаса. Съежившись, он потихоньку выходит из хижины.

— О Боже! Что же это? — шепчет плантатор. — Что же это? Можешь ли ты мне объяснить, Луиза?

— Нет, отец. Я здесь всего несколько минут. Я нашла его уже в таком состоянии. Он бредит, ты сам слышишь.

— А… а… Генри?

— Я ничего не узнала. Мистер Джеральд был один, когда я вошла. Его слуги не было, он только что вернулся. Я еще не успела расспросить его.

— Но… но… как ты сюда попала?

— Я не могла оставаться дома. Неизвестность была слишком мучительна. Подумай — совсем одна, терзаема мыслью, что мой несчастный брат…

Пойндекстер смотрит на дочь растерянным и все еще вопрошающим взглядом.

— Я подумала, что Генри, может быть, здесь.

— Здесь! Но откуда ты знала об этой хижине? Кто указал тебе дорогу? Ты ведь здесь одна!

— Я знала дорогу. Ты помнишь день охоты, когда меня понес мустанг? На обратном пути мистер Джеральд показал мне, где он живет. И я решила, что смогу снова отыскать это место.

К недоумению Пойндекстера примешивается новое чувство: он угрюмо хмурится. Но что его встревожило, он не говорит.

— Это был неосмотрительный поступок, дочь моя, легкомысленный и даже опасный. Ты вела себя, как глупая девчонка. Уезжай, скорее уезжай! Здесь не место для девушки. Садись на свою лошадь и возвращайся домой. Тебя кто-нибудь проводит. Ты можешь увидеть здесь неподходящие для тебя вещи. Ну, иди же!

Отец выходит из хижины, дочь следует за ним с явной неохотой. Так же неохотно она подходит к лошади. Всадники уже спешились и толпятся на поляне перед хижиной. Здесь собрались все. Колхаун рассказал им о положении дел. В часовых нет необходимости. Они стоят кучками; некоторые молчат, другие разговаривают. Многие толпятся около Фелима, который лежит на земле связанный. Его расспрашивают, но, кажется, не особенно ему верят. При появлении отца с дочерью все поворачиваются в их сторону, но молчат, хотя сгорают от нетерпения узнать, что же происходит. Большинство из них знают девушку в лицо. Всем известно ее имя, многие слышали о ее красоте. Все удивлены, больше того — поражены, увидев ее здесь. Сестра убитого в доме убийцы!

Теперь больше чем когда-либо все они убеждены, что виновник преступления — мустангер. Колхаун рассказал о шляпе и плаще, найденных в хакале, и о самом убийце, раненном в смертельной схватке.

Но почему же Луиза Пойндекстер здесь и одна? Почему ее не сопровождает ни слуга, ни кто-нибудь из родственников? Она здесь гостья — так, по крайней мере, это выглядит. Ее двоюродный брат ничего не объясняет — должно быть, он не может объяснить. А отец — может ли он? Судя по его смущенному лицу — вряд ли.

В толпе начинают шептаться, но ни одна догадка не высказывается вслух. Даже эти грубые люди боятся оскорбить отцовские чувства, и все терпеливо ждут объяснений.

— Садись на лошадь, Луиза. Мистер Янси проводит тебя домой.

Молодой плантатор, к которому обращаются с этой просьбой, очень обрадован. Он — один из тех, кто особенно завидует мнимому счастью Кассия Колхауна.

— Но, отец, — возражает девушка, — почему мне не подождать тебя? Ведь ты же долго здесь не останешься?

Янси начинает беспокоиться.

— Я так хочу, Луиза, и этого достаточно.

Луиза подчиняется — правда, очень неохотно и даже не пытаясь скрыть свое недовольство от любопытных зрителей.

Наконец они уезжают; молодой плантатор едет впереди, Луиза медленно следует за ним. Янси едва сдерживает свою радость, она — свою печаль. Янси скорее огорчен, чем обижен грустным настроением своей спутницы. Ведь у нее такое горе! Но он ошибается, полагая, что знает его причину. Если бы он посмотрел внимательнее в глаза Луизы Пойндекстер, то прочел бы в них страх перед будущим, а не печаль о прошлом. Они едут между деревьями, но до них еще доносятся голоса с поляны. Вдруг лицо креолки проясняется — оно словно озаряется какой-то радостной мыслью или, быть может, надеждой. Луиза в задумчивости останавливает лошадь. Ее спутник вынужден сделать то же.

— Мистер Янси, — говорит девушка после некоторого молчания, — у моего седла ослабла подпруга. Мне неудобно сидеть. Будьте добры, подтяните ее.

Янси соскакивает с лошади и проверяет подпругу. Ему кажется, что туже затягивать ее незачем. Но он этого не говорит, растягивает пряжку и начинает изо всех сил затягивать ремень.

— Погодите, — говорит всадница. — Дайте я сойду, вам будет удобнее.

Не дожидаясь помощи, Луиза соскакивает на землю и становится около мустанга. Молодой человек продолжает изо всей силы затягивать ремень. После продолжительных усилий, весь красный от напряжения, он наконец застегивает ремень на следующую дырочку.

— Теперь, мисс Пойндекстер, мне кажется, все хорошо.

— Да, так будет хорошо, — отвечает она, положив руку на седло и подергав его. — По правде сказать, жаль уезжать отсюда так скоро. Я только что сюда приехала и мчалась во весь опор; моя бедная Луна еще не успела отдышаться. Давайте остановимся здесь ненадолго, а она тем временем отдохнет. Ведь жестоко заставлять ее скакать обратно без передышки.

— Но ваш отец… его желание было, чтобы вы…

— Чтобы я сейчас же вернулась домой? Пустяки. Ему просто не хотелось, чтобы я оставалась среди этой грубой толпы. Вот и все. Теперь, раз я уехала с поляны, он не будет ничего иметь против нашей задержки… Как здесь красиво! И так прохладно в тени деревьев! А в прерии солнечный зной нестерпим. Побудем здесь немного и дадим Луне отдохнуть… Ах, мистер Янси, посмотрите, какие красивые рыбки в реке! Вон там, видите, с серебристой чешуей?

Молодой плантатор польщен. Почему его прелестная спутница захотела побыть с ним? Ему кажется, что он знает ответ на этот вопрос. Он не заставляет себя долго упрашивать:

— Приказывайте, мисс Пойндекстер. Я с радостью побуду здесь, сколько вам захочется.

— Только до тех пор, пока Луна отдохнет. Я едва успела сойти с лошади, когда подъехал ваш отряд. Посмотрите на Луну — бедняжка все еще тяжело дышит после долгой скачки.

Янси совершенно безразлично, как дышит крапчатый мустанг, но он рад исполнить малейшее желание своей спутницы.

Они останавливаются на берегу ручья.

Молодой плантатор немного удивлен, заметив, что его спутница совсем не обращает внимания ни на рыбок, ни на крапчатого мустанга; это только радовало бы его, если бы она была внимательнее к нему. Однако Луиза не смотрит на него и не слушает его слов. Ее глаза устремлены в пространство, а слух напряженно ловит каждый звук, доносящийся с поляны. И Янси тоже невольно прислушивается к голосам. Он знает, что около хижины начинается суд Линча с «регулярниками» в роли присяжных. Из-за деревьев доносятся возбужденные голоса. В них звучит жестокая решимость. Оба прислушиваются; молодая креолка — как трагическая актриса за кулисами театра, ожидающая своего выхода. Доносятся речи; можно различить несколько мужских голосов; потом еще один, который говорит дольше других. Луиза узнает этот голос. Это голос ее кузена Кассия: он на чем-то гневно настаивает, а потом словно убеждает своих слушателей сделать что-то, чего они не хотят. Но вот он кончил. Тотчас же раздаются бурные возгласы одобрения; один зловещий голос звучит громче других. Прислушиваясь, Янси забывает о присутствии своей прелестной спутницы. Он вспоминает о ней, только когда видит, что она неожиданно вскакивает с места и стремительно бежит к хакале.

Глава LXIII. СУД ЛИНЧА

Громкий крик, заставивший молодую креолку так внезапно покинуть своего спутника, был одновременно и решением присяжных и приговором. Слово «повесить» звучало у нее в ушах, когда она бросилась к хижине мустангера.

Наблюдая с притворным интересом за игрой серебристых рыбок, она думала только о том, что в эту минуту происходило перед хакале. Хотя деревья заслоняли от нее поляну, она знала, кто находится на ней, и могла по доносившимся оттуда словам представить себе ход событий. Приблизительно в ту минуту, когда она соскочила с лошади, перед хакале разыгралась сцена, которую следует вкратце описать.

Люди, оставшиеся на поляне, уже не стояли отдельными кучками — они столпились в круг. В центре толпы возвышалась внушительная фигура начальника «регулярников» и около него три или четыре его помощника; рядом с ними стояли Вудли Пойндекстер и Кассий Колхаун. Последние присутствовали, по-видимому, лишь как свидетели развертывающейся драмы; решающее слово принадлежало другим. Это было судебное разбирательство по обвинению в убийстве — суд Линча. В качестве судьи выступал начальник «регулярников». Вся толпа, за исключением двух обвиняемых, играла роль присяжных.

Обвиняемые — Морис Джеральд и его слуга Фелим. Они — внутри круга. И тот и другой лежат на траве, связанные сыромятными ремнями по рукам и ногам. Их даже лишили возможности говорить. Фелима заставили замолчать угрозами, а его хозяин молчит потому, что в рот ему вставили деревянный кляп. Это сделано для того, чтобы он своим безумным бредом не мешал говорить другим. Туго стянутые ремни не могут парализовать движений больного. Два человека держат Мориса за плечи, третий сидит на его ногах. Только его глаза могут свободно двигаться; он вращает ими, бросает на свою стражу дикие безумные взгляды, которые трудно выдержать.

В убийстве обвиняется только один из пленников; другого считают просто соучастником, и то под сомнением.

Допрашивают одного слугу. Ему предлагают сообщить все, что он знает, и все, что он может сказать в свою защиту. Рассказ Фелима слишком неправдоподобен, чтобы ему можно было поверить; хотя самое неправдоподобное в нем — упоминание о всаднике без головы — вызывает наименьшие сомнения. Фелим не может объяснить это загадочное явление; его показания лишь подтверждают предположение, что этот призрак как-то связан с убийством. Его рассказ об индейцах и схватке с ягуаром называют «сплошной выдумкой, сочиненной с целью ввести суд в заблуждение».

Судебное разбирательство длится не больше десяти минут, но присяжные уже составили свое мнение. Большинство окончательно убеждаются в том, что Генри Пойндекстер убит и что Морис Джеральд ответствен за его смерть. Каждое обстоятельство, уже ранее известное, вновь обсуждено и взвешено; к ним присоединяются новые улики, только что обнаруженные в хакале: там найдены плащ и шляпа.

Объяснения Фелима, сбивчивые и нескладные, не внушают доверия. Может ли быть иначе? Ведь это вымысел соучастника. Некоторые просто не хотят слушать — это те, кто кричит в нетерпении: «Повесить убийцу!» Должно быть, приговор уже предрешен. На земле лежит веревка с петлей на одном конце. Правда, это только лассо, но для такой цели оно подходит как нельзя лучше. Горизонтальный сук растущей вблизи смоковницы вполне может заменить виселицу. Производится опрос присяжных. Восемьдесят из ста заявляют, что Морис Джеральд должен умереть. Его час, по-видимому, пробил… И все же приговор не приводится в исполнение. Лассо лежит в бездействии на траве.

Почему все сторонятся этого кожаного ремня, словно он ядовитая змея, до которой никто не смеет дотронуться?

Большинство высказались за смертный приговор. Некоторые подкрепили свое решение грубыми ругательствами. Почему же приговор не приводится в исполнение?

Почему? Да потому, что нет полного единодушия. Не все согласны с приговором.

Среди присяжных есть и такие, которые против казни Мориса. Их меньшинство, однако они сказали свое «нет» с не меньшей решительностью.

Из-за этого-то и произошла задержка казни.

Среди меньшинства и сам судья — Сэм Мэнли, начальник «регулярников». Он еще не произнес приговора и даже не принял решения присяжных.

— Сограждане! — кричит он толпе, воспользовавшись моментом, когда его могут услышать. — Мне кажется, что у нас нет достаточных доказательств. Надо выслушать обвиняемого — конечно, когда он будет в состоянии говорить. Сейчас, как вы сами видите, допрашивать его бесполезно. Поэтому я предлагаю отложить разбирательство этого дела до…

— Что за смысл откладывать? — прерывает его громкий протестующий голос Кассия Колхауна. — Вам хорошо разглагольствовать, Сэм Мэнли! Но, если бы подло убили вашего друга, сына или брата, вы рассуждали бы иначе. Что вам еще нужно, чтобы убедиться в виновности этого негодяя? Дополнительные доказательства?

— Вот именно, капитан Колхаун.

— Есть ли они у вас, мистер Кассий Колхаун? — спрашивает из толпы чей-то голос с сильным ирландским акцентом.

— Может быть, и есть.

— Тогда поделитесь с нами.

— Видит Бог, доказательств больше чем достаточно. Даже присяжные из его собственных глупых соотечественников…

— Возьмите свои слова обратно! — кричит тот же голос. — Помните, мистер Колхаун, вы в Техасе, а не на Миссисипи! Упомните это, или ваш язык не доведет вас до добра!

— Я вовсе не хотел кого-нибудь оскорбить, — говорит Колхаун, стараясь выйти из неприятного положения, в которое попал из-за своей антипатии к ирландцам, — даже англичанина, если здесь есть англичане.

— Это — дело другое! — отвечает несколько успокоенный ирландец.

— Итак, я говорил, что доказательств достаточно, даже больше, чем надо. Но, если вам их мало, я могу представить и другие.

— Давайте выкладывайте! — кричат несколько десятков голосов, потому что Колхаун, кажется, все еще колеблется.

— Джентльмены! — говорит наконец Колхаун, обращаясь к толпе, как будто он собирается произнести речь. — То, что я скажу сейчас, я мог бы сказать вам давно. Но я надеялся, что это не понадобится. Вы все хорошо знаете, что произошло между этим человеком и мной, и я не хотел, чтобы меня сочли злопамятным. Я не таков. И если бы я не был уверен, что именно он совершил убийство, так же как уверен в том, что моя голова у меня на плечах…

Колхаун начинает запинаться, видя, что невольно сорвавшаяся фраза произвела странное впечатление на окружающих; да и ему самому становится не по себе.

— Если бы, — продолжает он, — я не был в этом уверен, я ничего не сказал бы о том, что видел или, вернее, слышал — ведь дело было ночью.

— Что же вы слышали, мистер Колхаун? — спрашивает Сэм Мэнли, возвращаясь к обязанностям судьи. — Ваша ссора с обвиняемым, о которой, мне кажется, все присутствующие знают, не имеет никакого отношения к вашим показаниям. Никто не собирается обвинить вас из-за этого в лжесвидетельстве. Пожалуйста, продолжайте. Что вы слышали, когда и где?

— Начну с указания времени. Это было в ту ночь, когда пропал мой двоюродный брат, но, понятно, мы не обнаружили этого до утра. В ночь на среду.

— В ночь на среду? Дальше.

— Я уже пошел к себе в комнату: я думал, что и Генри пошел в свою. Было нестерпимо жарко, одолевали москиты, спать было невозможно. Я встал, зажег сигару, покурил немного в комнате, но потом решил выйти на крышу. Вы, наверно, знаете, что на старой асиенде плоская крыша? Вот я и пошел туда, чтобы побыть на свежем воздухе. Это было около полуночи или немного раньше — точно не могу сказать, так как я довольно долго ворочался на постели и не следил за временем. Только я успел выкурить сигару и уже хотел было достать другую, как услыхал со стороны реки голоса. Два голоса. Они доносились с того берега — как мне показалось, с дороги, ведущей в поселок. Я, наверно, не услышал бы их и не смог бы отличить один от другого, если бы они говорили спокойно. Но это был громкий, раздраженный разговор; ясно было, что происходит ссора. Я подумал, что это пьяницы, возвращающиеся из бара Обердофера, и перестал обращать на них внимание. Однако, прислушиваясь, я узнал один из голосов, а затем другой. Первый был голос моего двоюродного брата Генри, второй — вот этого человека, убийцы…

— Продолжайте, мистер Колхаун. Мы хотим сначала выслушать ваши показания, а свое мнение вы выскажете потом.

— Вы понимаете, джентльмены, что я был немало удивлен, услышав голос моего двоюродного брата: я думал, что он давно уже спит. Однако я был уверен, что это именно он, и даже не пошел в его комнату проверить. Не менее ясно было для меня и то, что вторым из споривших был этот мустангер. Мне показалось особенно странным, что Генри, против обыкновения, вышел в такой поздний час. Но факт оставался фактом, ошибки тут быть не могло. Я стал прислушиваться, чтобы узнать, о чем они спорят. Голоса доносились слабо, и я не мог понять, о чем они говорили. Мне удалось разобрать только, что Генри ругает мустангера, словно тот оскорбил его первым, потом отчетливо донеслись угрозы мустангера. Каждый громко назвал другого по имени, и тут уж у меня не осталось никаких сомнений, что это именно они. Мне следовало бы пойти туда и выяснить, в чем дело, но я был в ночных туфлях; и, пока я надевал сапоги, все уже стихло. Я ждал Генри около получаса, но он не возвращался. Тогда я решил, что он отправился в бар, где мог встретить знакомых из форта и просидеть долго, и лег спать… Итак, джентльмены, я рассказал вам все, что знаю. Бедный Генри не вернулся в Каса-дель-Корво: никогда больше он не ложился в свою постель. Его постелью в ту ночь была прерия или заросли, а где именно — знает только этот человек!

Драматическим жестом он указал на мустангера. А тот только повел дикими, блуждающими глазами, проявляя полное безразличие к ужасному обвинению и не чувствуя на себе гневных взглядов, обращенных на него со всех сторон.

Обстоятельная речь Колхауна произвела впечатление. Никто больше не сомневался в том, что мустангер виновен. Последовал новый взрыв негодования.

— Повесить! Повесить! — кричат со всех сторон.

Даже сам судья, кажется, начинает колебаться. Возражающих становится еще меньше. Уже не восемьдесят, а девяносто из ста повторяют роковое требование. Волна озлобленных голосов заглушает более спокойные. По толпе проходит движение. Напряжение растет, скоро оно достигает предела. Какой-то негодяй кидается к веревке. Он только что отошел от Колхауна, пошептавшись с ним, хотя этого никто не заметил. Он берет лассо, наклоняется и быстро надевает петлю на шею по-прежнему ничего не сознающему осужденному. Никто не вмешивается. У этого человека за поясом торчат кинжал и револьверы, и ему предоставлена свобода действий; у него нашлись и помощники из таких же негодяев, как и он, — из тех, кто только что стерег пленника. Остальные спокойно стоят и смотрят на происходящее — большинство с немым одобрением, некоторые же даже подбадривают палачей злобными возгласами: «Вздерни его! Вешай!» Некоторые ошеломлены; несколько человек жалеют мустангера, но никто не осмеливается встать на его защиту.

На его шею накинута петля. Другой конец веревки уже заброшен на сук…

Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!

Глава LXIV. НЕПРЕДВИДЕННАЯ ЗАДЕРЖКА

«Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!» — так думал каждый из участников трагедии, разыгравшейся на лесной поляне. Никто не сомневался, что пройдет еще одна минута — и они увидят, как его тело повиснет на суку смоковницы.

Но тут произошла непредвиденная задержка.

Одновременно и, можно сказать, на той же сцене был разыгран и фарс. Но благодаря тому, что на этот раз трагедия всецело завладела вниманием присутствующих, комедия осталась без зрителей. Тем не менее артисты фарса отнеслись к своим ролям вполне серьезно. Их было двое: человек и кобыла. Фелим снова сыграл сцену, поразившую Исидору. Доводы Колхауна еще более разожгли жажду мести и сосредоточили внимание толпы только на главном преступнике. Слуга никого не интересовал, никто не думал, был он или не был сообщником, — все смотрели только на мустангера. А когда палачи стали прилаживать веревку, о Фелиме совсем забыли, и он не преминул этим воспользоваться. Катаясь по траве, он ослабил стягивавшую его веревку, освободился от нее и потихоньку прополз между ног зрителей. Никто не заметил его маневра. В страшном возбуждении люди толкали друг друга, не отрывая глаз от смоковницы. Можно было подумать, что Фелим, воспользовавшись удобным случаем, спасает свою жизнь и уже больше не заботится о хозяине. Правда, он не мог ему ничем помочь и знал это. Он высказал в защиту хозяина все доводы, какие у него были; дальнейшее вмешательство с его стороны не только было бы бесполезно, но могло еще больше раздражить обвинителей. Его бегство никто не назвал бы предательством — его гнал инстинкт самосохранения. Так рассуждал бы случайный свидетель. Но он был бы неправ. Преданный слуга вовсе не собирался предоставить своего хозяина его судьбе. Наоборот, он снова пытался спасти Мориса Джеральда от неминуемой смерти. Он знал, что один ничего не сможет сделать. Все надежды он возлагал на Зеба Стумпа и потому решил вызвать его как можно скорее уже известным нам способом, который оказался таким удачным. Выбравшись из толпы, Фелим тихонько скользнул в лес и, прячась за деревьями, стал пробираться к месту, где паслась старая кобыла. Вдоль всей опушки леса к деревьям были привязаны верховые лошади. Они загораживали Фелима, и ему удалось добраться до кобылы незамеченным. Но здесь он обнаружил, что не захватил с собой необходимых приспособлений. Он выронил ветку кактуса, когда его схватили, и она так и валялась под ногами толпы. Отправиться за ней было бы слишком рискованно. У него не было ни ножа, ни другого орудия, чтобы срезать еще одну ветку кактуса. Он остановился в печальном раздумье, не зная, что предпринять. Но только на мгновение: времени терять было нельзя. Каждая минута промедления могла стать роковой для его хозяина. Его надо было спасти во что бы то ни стало. С этой мыслью Фелим бросился к кактусу и голыми руками отломил одну из его колючих ветвей. Его пальцы были изодраны в кровь. Но можно ли было обращать внимание на такие пустяки, когда дело шло о жизни его молочного брата! Ирландец помчался к кобыле и, рискуя, что она его лягнет, сунул ей под хвост орудие пытки.

К этому времени петля была уже надета на шею мустангера и тщательно проверена; другой конец веревки, переброшенный через сук смоковницы, держали добровольные палачи, у которых, казалось, руки чесались скорее дернуть ее. В их взглядах и позах чувствовалась жестокая решимость. Они ждали только команды. Собственно, никто не имел права отдать такую команду. Из-за этого-то и произошла задержка. Никто не хотел брать на себя ответственность за роковой сигнал. Хотя все они считали осужденного преступником и верили, что он убийца, но взять на себя обязанности шерифа никто не решался. Даже Колхаун отступил. Это происходило не из-за недостатка злой воли — в этом нельзя было упрекнуть ни отставного капитана, ни многих из присутствующих. Задержка объяснялась отсутствием соответствующего исполнителя. Это было лишь затишье во время грозы — затишье перед новым сильным ударом грома. Воцарилась гробовая тишина. Все знали, что они перед лицом смерти — смерти в ее самой ужасной и отвратительной личине. Большинство чувствовали себя причастными к ней, и никто не сомневался, что она близка.

Они стояли молча и неподвижно, ожидая развязки.

Но, вместо того чтобы увидеть, как Морис Джеральд повиснет на суку, они стали свидетелями совсем другого зрелища; оно было настолько нелепым, что нарушило мрачную торжественность минуты и задержало казнь.

Старая кобыла — все знали, что она принадлежит Зебу Стумпу, — вдруг словно взбесилась. Она начала плясать по траве, высоко подбрасывая задние ноги и оглашая поляну неистовым ржанием. Стоявшая рядом сотня лошадей вторила ей, подражая ее бешеной пляске.

Сцена веред хижиной изменилась как будто по мановению волшебной палочки. Не только казнь мустангера была приостановлена, но им вообще на время перестали интересоваться.

Однако в происшедшей перемене не было ничего комичного. Наоборот, на всех лицах отразилась тревога, раздались испуганные крики.

«Регулярники» бросились кто к оружию, кто к лошадям.

— Индейцы!

Это восклицание было у всех на устах, хотя его нельзя было расслышать из-за шума. Только нападение команчей могло вызвать такое смятение. Некоторое время люди с криками метались из стороны в сторону по поляне или стояли молча с испуганными лицами. Многие, отвязав своих лошадей, укрылись за ними от индейских стрел. Только немногим из присутствующих приходилось попадать в подобные переделки; большинство же, неискушенные в таких делах, были охвачены ужасом. Смятение длилось до тех пор, пока все лошади не попали в руки к хозяевам и не успокоились. Только одна продолжала ржать — старая кобыла, которая начала концерт. Тогда и обнаружили настоящую причину тревоги, а кроме того, заметили, что Фелим исчез. Он предусмотрительно спрятался в кустах, и это его спасло.

Человек двадцать с возмущением схватились за ружья и прицелились в виновницу переполоха. Но, раньше чем они успели спустить курки, кто-то из стоявших поблизости набросил лассо на шею лошади и заставил ее замолчать. Спокойствие восстанавливается, и все возвращаются туда, где лежит осужденный. Толпа по-прежнему озлоблена. Нелепое происшествие не показалось им смешным — совсем наоборот. Некоторые стыдятся малодушия, проявленного ими во время ложной тревоги. Другие недовольны тем, что были прерваны мрачные приготовления. Они возобновляются, раздаются ругательства и гневные возгласы.

Жаждущая мести толпа смыкается вокруг осужденного — актеры страшной трагедии опять заняли свои места. Снова добровольные палачи берутся за веревку, опять у каждого из присутствующих мелькает одна и та же мысль: «Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!»

О счастье! Ужасная церемония снова прервана. Как не похожа на смерть светлая стройная фигура, вырвавшаяся из-под тени деревьев на яркий солнечный свет.

Женщина! Прелестная женщина!

Это только мелькнувшая мысль; никто не решается заговорить. Все по-прежнему стоят неподвижно, но выражение их лиц как-то странно изменилось. Даже самые грубые считаются с присутствием этой незваной гостьи. Они смущены и словно чувствуют себя виноватыми.

Она пробегает сквозь толпу молча, не глядя ни на кого, и наклоняется над осужденным, все еще распростертым на траве. Быстрым движением она хватает лассо обеими руками и вырывает его у растерявшихся палачей.

— Техасцы! Трусы! — кричит она, глядя на толпу. — Позор!

Все словно съеживаются от ее гневного упрека.

— И это, по-вашему, суд? Обвиняемый осужден без защитника, не получив возможности сказать ни одного слова в свое оправдание. И это вы называете правосудием! Техасским правосудием! Вы не люди, а звери! Убийцы!

— Что это значит? — негодует Пойндекстер. Он бросается вперед и хватает дочь за руку. — Ты лишилась рассудка, Лу! Как ты попала сюда? Разве я не приказал тебе ехать домой? Уезжай, сию же минуту уезжай! И не вмешивайся в то, что тебя не касается!

— Отец, это меня касается!

— Тебя касается? Как?.. Ах, правда, ты сестра. Этот человек — убийца твоего брата.

— Я не верю, я не могу поверить… Это неправда! Что могло его толкнуть на преступление?.. Техасцы, если вы люди, то не поступайте, как звери. Пусть будет справедливый суд, а тогда… тогда…

— Над ним был справедливый суд! — кричит какой-то верзила, очевидно кем-то подученный. — В его виновности сомневаться не приходится. Это он убил вашего брата. И очень нехорошо, мисс Пойндекстер, — простите, что я так говорю, — но нехорошо, что вы заступаетесь за него.

— Правильно! — присоединяются несколько голосов.

— Да свершится правосудие! — выкрикивает кто-то торжественную судебную формулу.

— Да свершится! — подхватывают остальные.

— Простите, мисс, но мы должны просить вас удалиться отсюда… Мистер Пойндекстер, пожалуй, вам следует увести вашу дочь.

— Пойдем, Лу! Здесь не место для тебя. Ты должна уйти… Ты отказываешься? Боже милостивый! Ты отказываешься мне повиноваться?.. Кассий, возьми ее за руку и уведи прочь… Если ты не уйдешь добровольно, нам придется увести тебя силой. Ну будь же умницей! Сделай то, о чем я тебя прошу. Уходи же!

— Нет, отец! Я не хочу. Я не уйду до тех пор, пока ты мне не пообещаешь, пока все не пообещают…

— Мы ничего не можем обещать вам, мисс, как бы нам этого ни хотелось. Да и вообще это не женское дело. Совершено преступление, убийство, вы это сами знаете. Убийце нет пощады!

— Нет пощады! — повторяют двадцать гневных голосов. — Повесить его! Повесить!

Присутствие женщины больше не сдерживает толпу. Быть может, все происшедшее даже приблизило роковую минуту. Теперь мустангера ненавидит не только Кассий Колхаун. Завидуя счастью охотника за лошадьми, его возненавидели и другие.

Кассий Колхаун, повинуясь распоряжению Пойндекстера, уводит или, вернее, тащит Луизу прочь с поляны. Она вырывается из рук, которые так ненавидит, заливается слезами и громко протестует против бесчеловечной казни.

— Изверги! Убийцы! — срывается у нее с уст.

Она не может вырваться, ее никто не слушает. Ее выводят из толпы, и она теряет надежду помочь человеку, за которого готова отдать жизнь.

Колхауну приходится выслушать много горького: она осыпает его словами, полными ненависти. Уверенность в мести — плохое утешение для него. Его соперник скоро умрет; но разве от этого что-нибудь изменится? Он может убить возлюбленного Луизы, но его она никогда не полюбит.

Глава LXV. ЕЩЕ ОДНА НЕПРЕДВИДЕННАЯ ЗАДЕРЖКА

В третий раз зрители и актеры страшной трагедии занимают свои места. Лассо снова забрасывается на сук смоковницы. Те же два палача хватают свободный конец. Теперь они туго его натягивают. В третий раз у всех мелькает мысль: «Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!»

Смерть мустангера кажется неминуемой. Даже любовь не сумела спасти его. Какая же еще сила может предотвратить роковой конец? Спасти его невозможно — для этого уже нет времени. В суровых взглядах зрителей не видно сострадания — одно нетерпение. Палачи тоже торопятся, словно боясь новой задержки. Они орудуют веревкой с ловкостью опытных профессионалов. Судя по их физиономиям, для них это дело привычное.

Не пройдет и шестидесяти секунд, как все будет кончено.

— Эй, Билл, ты готов? — спрашивает один палач другого, по-видимому, решив не дожидаться команды.

— Да, — отвечает Билл. — Вздернем этого негодяя!

Веревку дергают, но недостаточно сильно, чтобы поднять с земли тело осужденного. Петля затягивается вокруг его шеи, немного приподнимает его голову — и все. Только один из палачей потянул веревку.

— Тащи же ты, проклятый! — кричит Билл, удивленный бездействием своего помощника. — Чего зеваешь?

Билл стоит спиной к лесу и не замечает появившегося из-за деревьев человека, увидев которого, другой палач выпускает веревку и застывает на месте.

— Ну, давай! — кричит Билл. — Раз, два — тяни!

— Не выйдет! — раздается громовой голос; высокий человек с ружьем в руке вышел из-за деревьев, и через мгновение он уже в самой гуще толпы. — Не выйдет! — повторяет он, наклонясь над распростертым человеком и направляя дуло своего длинного ружья в сторону палачей. — Еще чуть-чуть рано, по моим расчетам. Эй, Билл Гриффин, если ты затянешь эту петлю хоть на одну восьмую дюйма, то получишь свинцовую пилюлю прямо в живот, и вряд ли ты ее переваришь! Отпустите, вам говорят!

Даже дикий визг старой кобылы не произвел на толпу такого сильного впечатления, как появление ее хозяина — Зеба Стумпа. Его знали почти все присутствующие; его уважали и многие боялись. К последним относились Билл Гриффин и его помощник. Когда раздалось приказание: «Отпустите!» — они сразу поняли опасность и бросили лассо; теперь оно валяется на траве.

— Что вы за ерунду затеяли, ребята? — продолжает охотник, обращаясь к онемевшей от удивления толпе. — Неужели вы всерьез собрались его вешать? Не может этого быть!

— Именно это мы и хотели сделать, — раздается суровый голос.

— А почему бы и нет? — спрашивает другой.

— Почему бы и нет? Почему бы вам не повесить без суда гражданина Техаса?

— Если уж на то пошло — он не техасец! Да и, кроме того, его судили, судили по всем правилам.

— Вот как! Человек, лишенный рассудка, приговорен к смерти! Отправляют его на тот свет, когда он ничего не сознает! И это вы называете — судить по всем правилам?

— Ну и что? Мы же знаем, что он виноват. Мы все в этом уверены.

— Уверены? Вот как! С тобой, Джим Стордас, не стоит говорить. Но ты, Сэм Мэнли, и вы, мистер Пойндекстер, — не может быть, чтобы вы согласились на это. Ведь это же, попросту говоря, убийство…

— Ты не все знаешь, Зеб Стумп, — перебивает его Сэм Мэнли, желая оправдать свое согласие на казнь. — Известны факты…

— К черту ваши факты! А также и выдумки. Я не хочу ничего слышать! У нас хватит времени в этом разобраться, когда будет настоящий суд, против которого, конечно, никто возражать не станет: парень все равно бежать не может. Кто-нибудь против?

— Вы слишком много берете на себя, Зеб Стумп, — возражает Кассий Колхаун. — И какое вам до этого дело, хотел бы я знать? Убитый не был вам ни сыном, ни братом, ни даже двоюродным братом, а то вы, вероятно, заговорили бы иначе. Не вижу, каким образом это вас касается.

— Зато я вижу, как оно меня касается; во-первых, этот парень — мой друг, хотя он и недавно поселился в наших краях, и, во-вторых, Зеб Стумп не потерпит подлости, хотя бы и в прериях Техаса.

— Подлости? Вы называете это подлостью?.. Техасцы, неужели же вы робеете перед этим болтуном? Пора довести дело до конца. Кровь убитого взывает о мести. Беритесь за веревку!

— Только попробуйте! Клянусь, что первый, кто посмеет, свалится прежде, чем успеет схватиться за нее! Вы можете повесить несчастного так высоко, как вам нравится, но не раньше, чем Зебулон Стумп свалится мертвым на траву и несколько человек из вас рядом с ним. А ну-ка! Кто первый возьмется за веревку?

После слов Зеба наступает гробовая тишина. Люди не двигаются с места — отчасти опасаясь принять вызов, отчасти из уважения к мужеству и великодушию охотника. Многие все-таки сомневаются в справедливости того, на что подстрекает их Колхаун.

Старый охотник умело использует их настроение.

— Назначьте над парнем справедливый суд, — требует он.

— Давайте отвезем его в поселок, и пусть его судят там. У вас нет неопровержимых доказательств, что он участвовал в этом грязном деле, и будь я проклят, если я поверю этому, не убедившись собственными глазами! Я знаю, как он относился к молодому Пойндекстеру. Он вовсе не был его врагом — наоборот, всегда говорил о нем с восхищением, хотя и повздорил немного с его двоюродным братом.

— Вы не знаете, мистер Стумп, — возражает Сэм Мэнли, — того, что нам недавно рассказали.

— Что же это?

— Показания, которые свидетельствуют как раз об обратном. У нас есть доказательства не только того, что между Джеральдом и молодым Пойндекстером была вражда, но что была ссора, которая произошла именно в эту ночь.

— Кто это сказал, Сэм Мэнли?

— Я сказал это! — отвечает Колхаун, выступая вперед, чтобы Зеб его заметил.

— Ах, это вы, мистер Кассий Колхаун? Вы знаете, что между ними была вражда. А вы видели ссору, о которой рассказывали?

— Я этого не говорил. А кроме того, я вовсе не собираюсь отвечать на ваши вопросы, Зеб Стумп. Я дал свои показания тем, кто имел право их требовать, и этого достаточно… Я думаю, джентльмены, вы все согласны с вынесенным решением. Я не понимаю, почему этот старый дурень вмешивается…

— «Старый дурень»! — кричит охотник. — Вы называете меня старым дурнем? Клянусь, что вам еще придется взять эти слова обратно! Это говорит Зебулон Стумп из Кентукки. Ну, да всему свое время. Придет и ваш черед, мистер Кассий Колхаун, и, может быть, раньше, чем вы думаете… А что касается ссоры между Генри Пойндекстером и этим парнем, — продолжает Зеб, обращаясь к Сэму Мэнли, — я не верю ни одному слову. И никогда не поверю, пока не будет более убедительных доказательств, чем пустая болтовня мистера Колхауна. Его слова противоречат тому, что я знаю. Вы говорите, у вас есть новые факты? У меня они тоже есть. И факты, которые, мне кажется, могут пролить некоторый свет на это таинственное дело.

— Какие факты? — спрашивает Сэм Мэнли. — Говори, Стумп.

— Их несколько. Прежде всего вы сами видите, что парень ранен. Я не говорю о царапинах. Это его потрепали койоты, почуяв, что он ранен. Но посмотрите на его колено. Это уж никак не работа койотов. Что ты думаешь по этому поводу, Сэм Мэнли?

— Это… Ребята думают, что это случилось во время схватки между ним и…

— Между ним и кем? — резко спрашивает Зеб.

— И человеком, который пропал.

— Да, таково наше мнение, — говорит один из «регулярников». — Мы все знаем, что Генри Пойндекстер не позволил бы себя убить, как теленка. Между ними была драка, и мустангер ударился коленом о камень. Вот оно и распухло. Кроме того, на лбу у него синяк — похоже, что от рукоятки револьвера. А откуда царапины, мы не знаем — может, от колючек или от когтей койотов, как ты говоришь. Этот дурак плел тут что-то о ягуаре, но нас не проведешь.

— О каком дураке ты говоришь? Об ирландце Фелиме? А где он?

— Удрал, спасая свою шкуру. Мы разыщем его, как только покончим с этим делом. Накинем на него петлю, и тогда он скажет правду.

— Если о ягуаре, то вы ничего нового не узнаете. Я сам видел эту тварь и едва поспел, чтобы спасти парня от его когтей. Но не в этом дело. Что еще рассказывал Фелим?

— Длинную историю про каких-то индейцев. Но кто этому поверит!

— Что же, он и мне рассказал то же самое. Все это похоже на правду. Он говорил, что они играли в карты. Вот смотрите, я нашел полную колоду в хижине на полу. Это испанские карты.

Зеб вытаскивает из кармана колоду карт и протягивает ее Сэму Мэнли. Карты оказываются мексиканскими, какие обычно употребляются для игры в монте: дамы на них изображены верхом, пики обозначаются мечом, а трефы — огромным молотом.

— Где это слыхано, чтобы команчи играли в карты? — раздался голос, который высмеял показания об индейцах. — Чушь!

— Чушь, по-твоему? — отзывается один из старых охотников, которому пришлось пробыть около года в плену у команчей. — Может быть, это и чушь, но тем не менее это правда. Не раз мне приходилось видеть, как они играли в карты на шкуре бизона вместо стола. Играли в это самое мексиканское монте, которому они, наверно, научились у своих пленников — их насчитывается до трех тысяч в разных племенах. Как бы то ни было, — заканчивает старик, — команчи играют в карты, это истинная правда.

Зеб Стумп рад этому заявлению — оно на пользу обвиняемому. Тот факт, что в окрестностях побывали индейцы, меняет дело. До сих пор все думали, что они разбойничают далеко от поселка.

— Конечно, это так, — подхватывает Зеб, используя этот аргумент, чтобы убедить присутствующих в необходимости отложить судебное разбирательство. — Здесь были индейцы или, во всяком случае, кто-то сильно на них похожий… Иосафат! Откуда это она скачет?

В это мгновение со стороны обрыва отчетливо доносился топот копыт. Для всех теперь ясно, почему Зеб прервал свою речь: вдоль обрыва во весь карьер мчится лошадь. Верхом на ней женщина — ее волосы развеваются, шляпа болтается за спиной на шнуре. Лошадь мчится таким бешеным галопом и так близко от края обрыва, словно всадница не может с ней справиться. Но нет. Судя по поведению всадницы, это не так — ее, по-видимому, не удовлетворяет эта скорость, и она то и дело подгоняет своего коня хлыстом, шпорами и окриками. Это ясно для зрителей внизу на поляне, но они не понимают, почему она скачет над самым обрывом. Они стоят в молчаливом изумлении — но не потому, что не знают, кто это. Все узнали ее с первого взгляда. Смелая всадница — та самая женщина, которая указала им путь к хижине.

Глава LXVI. ПРЕСЛЕДУЕМАЯ КОМАНЧАМИ

Это Исидора появилась так неожиданно и так странно. Что заставило ее вернуться? И почему она скакала таким бешеным галопом?

Чтобы объяснить это, мы должны вернуться к ее мрачным размышлениям, которые были прерваны встречей с техасцами. Когда Исидора галопом удалялась от берегов Аламо, она и не думала оглядываться, чтобы проверить, следует ли за ней кто-нибудь. Поглощенная мрачными мыслями о мести, она продолжала свой путь и ни разу не обернулась. То, что Луиза Пойндекстер как будто тоже собиралась покинуть хакале, мало утешало мексиканку. С женской проницательностью она угадывала причину, но сама-то она слишком хорошо знала, что это лишь недоразумение. И Исидора злорадствовала при мысли, что ее соперница, не зная своего счастья, страдает так же, как и она сама. Кроме того, у нее появилась надежда, что все случившееся может оттолкнуть сердце гордой креолки от человека, к которому она снизошла, но это была слабая, шаткая надежда. По собственному опыту она знала, что для любви не существует сословных преград. Она сама была тому примером. Но Исидора надеялась, что их встреча в хакале причинила боль ненавистной сопернице и может разрушить ее счастье. Мексиканка с мрачной радостью думала об этом, когда встретила отряд. Когда она повернула обратно вместе с ними, настроение ее изменилось. Луиза должна была возвращаться той же дорогой, что и она. Но на тропе никого не было видно. Креолка, наверно, передумала и осталась в хижине и, возможно, сейчас ухаживает за больным, о чем так мечтала сама Исидора. Теперь мексиканка утешала себя мыслью, что уже близка минута, когда она опозорит соперницу, отнявшую ее счастье. Вопросы, которые задавали ей Пойндекстер и его спутники, многое объяснили Исидоре, и все стало окончательно ясно после расспросов Колхауна. Когда отряд удалился, она некоторое время оставалась на опушке зарослей, колеблясь, ехать ли ей на Леону или вернуться к хакале и самой быть свидетельницей той бурной сцены, которая благодаря ее содействию должна была там разыграться. Исидора на опушке зарослей, в тени деревьев. Она сидит на серой лошади; ноздри мустанга раздуваются, он косит испуганным глазом вслед только что уехавшему отряду, который догоняет одинокий всадник. Мустанг, быть может, недоумевает, почему ему приходится сказать то туда, то обратно; впрочем, он привык к капризам своей хозяйки. И она смотрит в ту же сторону — на вершину кипариса, поднимающуюся над обрывом долины Аламо. Она видит, как отряд спускается в лощину и последним — человек, который так подробно расспрашивал ее. Когда его голова скрывается за краем обрыва, Исидоре кажется, что она осталась одна среди этих просторов. Но она ошибается. Некоторое время она в нерешительности остается на месте. Вряд ли можно позавидовать ее мыслям. Может быть, она уже отомщена, но это ее не радует. Пусть она унизила соперницу, которую ненавидит, но ведь она, быть может, погубила человека, которого любит. Несмотря на все, что произошло, она по-прежнему любит его.

— Пресвятая Дева! — шепчет она в лихорадочной тревоге. — Что я сделала? Если только эти свирепые судьи признают его виновным, чем это кончится? Его смертью! Пресвятая Дева, я не хочу этого! Только не от их руки! Нет-нет! Какие у них жестокие, суровые лица! Когда я показала им дорогу, как быстро бросились они вперед, сразу позабыв обо мне! Они уже заранее решили, что дон Морисио должен умереть. Он здесь всем чужой, уроженец другой страны. Один, без друзей, окруженный только врагами… Что мне пришло в голову! Тот, который последним остановил меня, — не двоюродный ли брат убитого? Теперь я понимаю, почему он меня расспрашивал. Его сердце жаждало мщения — так же как и мое…

Взор девушки блуждает по прерии. Серый мустанг по-прежнему неспокоен, хотя отряд уже давно исчез из виду. Он чувствует, что его всадница чем-то встревожена. Конь первый замечает опасность — он вдруг тихонько ржет и поворачивает голову в сторону зарослей, как будто указывая, что враги приближаются оттуда.

Кто же это?

Обеспокоенная поведением мустанга, Исидора тоже оборачивается и всматривается в тропинку, по которой только что проехала. Это дорога на Леону. Она видна только на двести ярдов, и затем ее заслоняет кустарник. На нем никого не видно, кроме двух или трех тощих койотов, которые жмутся в тени деревьев, обнюхивая следы лошадей, надеясь найти что-нибудь съедобное. Нет, не они встревожили серого коня. Он видит их, но что из этого? Волк прерий для него — слишком обычное зрелище. Он почуял или услышал что-то другое.

Исидора прислушивается, но пока нет ничего тревожного. Отрывисто лает койот — это тоже не страшно, особенно среди бела дня. Больше она ничего не слышит. Ее мысли снова возвращаются к техасцам. И особенно к тому, кто последним оставил ее. Она задумывается, зачем он так подробно ее расспрашивал, но конь прерывает ее размышления. Почему же ее мустанг проявляет нетерпение, не хочет стоять на месте, храпит и, наконец, ржет громче, чем раньше? На этот раз ему отвечает ржание нескольких лошадей, которые, по-видимому, скачут по дороге, но пока они все еще скрыты зарослями. Тут же доносится их топот. Потом снова все затихает. Лошади либо остановились, либо пошли шагом. Исидора предполагает первое. Она думает, что всадники остановили лошадей, услышав ржание ее коня. Она успокаивает его и прислушивается. Из зарослей долетает какой-то слабый гул. Можно различить несколько приглушенных мужских голосов. Вскоре они замолкают, и в зарослях опять воцаряется тишина. Всадники, кто бы они ни были, наверно, остановились в нерешительности. Исидору это не удивляет и не тревожит. Кто-нибудь едет на Рио-Гранде или, быть может, это отставшие всадники отряда техасцев. Они услышали ржание лошадей и остановились — наверно, из осторожности; это понятно: известно, что индейцы сейчас на тропе войны. Вполне естественно, что и ей надо быть осторожной, кто бы ни были эти неизвестные всадники. С этой мыслью Исидора тихо отъезжает в сторону и останавливается под прикрытием акации. Здесь она опять прислушивается. Вскоре она замечает, что всадники приближаются к ней, но не по дороге, а через чащу зарослей. Кажется, они разделились и стараются ее окружить. Она догадывается об этом потому, что тихий топот копыт доносится с разных сторон; всадники сохраняют глубокое молчание — это либо предосторожность, либо хитрость. Нет ли у них враждебных намерений? Быть может, они тоже заметили ее, услышали ржание ее мустанга? Они, должно быть, окружают, чтобы наверняка захватить ее. Откуда ей знать, какие у них намерения? У нее есть враги, и особенно опасен один из них — дон Мигуэль Диас. Кроме того, и команчей всегда следует опасаться, тем более что они на тропе войны. Исидору охватывает тревога. До сих пор она была спокойна, но теперь поведение всадников кажется ей подозрительным. Будь это обыкновенные путники, они продолжали бы ехать по дороге, а не подкрадывались бы через заросли. Она осматривает место, в котором притаилась: легкая перистая листва акации не скроет ее, если они проедут близко. По топоту копыт ясно, что всадники приближаются. Сейчас они ее увидят…

Исидора шпорит лошадь, выезжает из зарослей и мчится по открытой прерии к Аламо. Она решила отъехать на двести — триста ярдов, чтобы ее не могли достать ни стрела, ни пуля, и тогда остановиться, чтобы узнать, кто приближается — друзья или враги. И, если это окажутся враги, она положится на своего быстроногого мустанга, который примчит ее под защиту техасцев. Но она не останавливается: всадники вырываются из зарослей; они показались в разных местах, но все мчатся прямо к ней. Обернувшись, она видит бронзовую кожу полуобнаженных тел, военную раскраску на лицах и огненные перья в волосах.

— Индейцы… — шепчет мексиканка, еще сильнее шпорит коня и во весь опор мчится к кипарису. Быстрый взгляд через плечо убеждает ее, что за ней гонятся, хотя она и так уже знает это. Они уже близко — настолько близко, что, вопреки своему обычаю, не оглашают воздух военным кличем. Их молчание свидетельствует о том, что они хотят взять ее в плен и договорились об этом заранее. До сих пор Исидора почти не боялась встречи с индейцами. В течение ряда лет они жили в мире как с техасцами, так и с мексиканцами. Но теперь перемирие кончилось. Исидоре грозит смерть.

Вперед по открытой равнине мчится Исидора; восклицаниями, хлыстом, шпорами гонит она своего коня. Слышен только ее голос. Те, кто гонится за ней, безмолвны, как призраки. Она оглядывается второй раз. Их всего только четверо; но четверо против одного — это слишком много, и особенно против одной женщины.

Единственная надежда — техасцы.

Исидора мчится к кипарису.

Глава LXVII. ИНДЕЙЦЫ

Всадница, преследуемая индейцами, уже на расстоянии трехсот ярдов от края обрыва, над которым возвышается кипарис. Она снова оглядывается.

«Я пропала! Спасенья нет!»

Индеец, скачущий впереди, снимает лассо с луки седла и вертит им над головой. Прежде чем девушка достигнет лощины, петля лассо обовьется вокруг ее шеи. И тогда…

Вдруг счастливая мысль осеняет Исидору.

До спуска еще далеко, но обрыв рядом. Она вспоминает, что он виден из хижины. Всадница быстро дергает поводья и резко меняет направление; вместо того чтобы ехать к кипарису, она скачет прямо к обрыву. Ее преследователи озадачены и в то же время рады — они хорошо знают местность и теперь уверены, что девушка от них не ускользнет. Главарь снова берется за лассо, но не бросает его, так как уверен в успехе.

— Карамба! — бормочет он. — Еще немного — и она сорвется в пропасть!

Но он ошибается: Исидора не срывается в пропасть. Она снова резко дергает поводья, делает еще один быстрый поворот и вот уже мчится вдоль обрыва настолько близко к самому краю, что привлекает внимание техасцев; тогда-то Зеб и восклицает в волнении: «Иосафат!» И, словно в ответ на это восклицание старого охотника или, вернее, на следующий за ним вопрос, до них доносится крик смелой всадницы:

— Индейцы! Индейцы!

Тот, кто пробыл хотя бы три дня в южном Техасе, понимал эти слова, на каком бы языке они ни были произнесены. Это сигнал тревоги, который вот уже в течение трехсот лет раздается на протяжении трех тысяч миль пограничной полосы на трех разных языках — французском, испанском и английском. «Les Indiens!», «Los Indios!», «The Indians!»

Только глухой или очень глупый человек не понял бы этих слов, не почувствовал бы скрывающейся за ними опасности.

Для тех, кто стоит внизу у дверей хакале и слышит этот возглас, перевода не требуется. Они сразу поняли, что женщину, у которой вырвался этот крик, преследуют индейцы. Едва успели они осознать это, как до них снова донесся тот же голос:

— Техасцы! Друзья! Спасите! Спасите! Меня преследуют индейцы! Они совсем близко!

Хотя она и продолжает кричать, но различить ее слов уже нельзя. Но больше и нет нужды объяснять, что происходит на верхней равнине. Вслед за всадницей в просвете между вершинами деревьев появляется мчащийся бешеным галопом индеец. На фоне синего неба четко вырисовывается его силуэт. Как пращу, кружит он петлю лассо над своей головой. Он так поглощен преследованием, что, кажется, не обратил внимания на слова девушки, — ведь, когда она звала техасцев на помощь, она не задержала коня. Он мог подумать, что эти слова обращены к нему, что это ее последняя мольба о пощаде, произнесенная на непонятном ему языке. Он догадывается, что ошибся, когда снизу доносится резкий треск ружейного выстрела, а может быть, немного раньше, — когда жгучая боль в руке заставляет его выронить лассо и в недоумении оглянуться вокруг. Он замечает в долине облачко порохового дыма. Одного взгляда достаточно, чтобы изменить поведение индейца. Он видит сотню вооруженных людей. Его три товарища замечают их одновременно с ним. Точно сговорившись, все четверо поворачивают лошадей и мчатся прочь с такой же быстротой, с какой прискакали сюда.

— Какая досада! — говорит Зеб Стумп, вновь заряжая ружье. — Если бы ей не грозила смерть, я дал бы им спуститься к нам. Попадись они в плен, мы могли бы кое-что узнать относительно нашего загадочного дела. Но теперь их уже не догнать.

Появление индейцев меняет настроение толпы, находящейся около хижины мустангера. Те, кто считает Мориса Джеральда убийцей, теперь остаются в меньшинстве. Наиболее уважаемые из присутствующих думают, что он невиновен. Колхаун и его сообщники уже больше не хозяева положения. По предложению Сэма Мэнли суд откладывается. Очень быстро составляется новый план действий. Обвиняемого перевезут в поселок, и там будет проведено судебное разбирательство согласно законам страны.

А теперь пора заняться индейцами, так внезапно опрокинувшими все планы и изменившими настроение собравшихся.

Преследовать их? Разумеется.

Но когда? Сейчас?

Осторожность подсказывает, что нет.

Видели только четверых, но они могли быть авангардом четырех сотен.

— Подождем, пока к нам спустится женщина, — советует кто-то из более робких. — Они ведь не преследуют ее больше. Кажется, я слышу топот копыт ее лошади — наверно, она спускается по склону. Она должна хорошо знать дорогу — ведь она же сама нам ее указала.

Этот совет кажется разумным большинству из присутствующих. Они не трусы. Однако лишь некоторые из них участвовали в настоящих схватках с индейцами; многие вообще видели только тех индейцев, которые приезжали торговать в форт.

Итак, предложение принято. Все ждут Исидору. Все уже около своих лошадей. Некоторые прячутся за деревьями, опасаясь, что вместе с мексиканкой или вслед за ней может появиться отряд команчей.

Тем временем Зеб Стумп вынимает кляп изо рта временно помилованного пленника и развязывает туго затянутую веревку. Луиза с напряженным вниманием следит за ним, но она не помогает ему. Она уже сделала все, что могла, — быть может, слишком открыто. Она больше не хочет привлекать к себе внимание.

Но где же племянница дона Сильвио Мартинеса?

Ее все еще нет. Не слышно больше стука копыт ее лошади. У нее было достаточно — более чем достаточно — времени, чтобы доскакать до хакале.

Это вызывает удивление, тревогу, страх.

На многих мексиканка произвела сильное впечатление, это и неудивительно: в толпе есть и ее старые поклонники, и те, кто увидел ее впервые.

Неужели ее захватили в плен?

Этот вопрос возникает у всех, но никто не может на него ответить. Техасцы чувствуют упреки совести. Ведь это к их благородству и мужеству взывала девушка: «Техасцы! Друзья! Спасите!»

Неужели же эта красавица в плену у дикарей?

Они напряженно прислушиваются; у многих сердце сжимается от тревоги. Но ничего не слышно. Ни топота копыт, ни женского голоса — ничего, кроме звяканья уздечек их собственных лошадей.

Неужели ее захватили в плен?

Весь гнев, скопившийся в их груди, направлен теперь не на мустангера, а на исконных врагов.

Наиболее молодые и пылкие не могут больше пребывать в неизвестности; они вскакивают в седла и громогласно объявляют о своем решении отыскать девушку, спасти ее или погибнуть. Кто станет возражать им? Те, кто преследовал девушку, могут оказаться теми, кого они разыскивают, — убийцами Генри Пойндекстера. Никто их не останавливает. Они отправляются искать Исидору — преследовать разбойников прерий.

Возле хижины остаются немногие; среди них Зеб Стумп. Старый охотник не высказал своего мнения, стоит ли преследовать индейцев: он промолчал. Кажется, что его единственная забота — помочь больному, который все еще без сознания и которого все еще стерегут «регулярники». Но не только Зеб остается верен мустангеру в его несчастье. Ему верны еще двое. Прелестная девушка по-прежнему ие спускает с него глаз, хотя и принуждена скрывать свое горячее участие. Второй — неуклюжий, забавный человек у изголовья больного, которого он называет мастером Морисом: это Фелим. Все это время он просидел, прячась в густой листве развесистого дуба, молча наблюдая за всем происходящим. Изменение обстановки позволило ему наконец без риска спуститься на землю, и он начинает ухаживать за хозяином, вместе с которым пересек Атлантический океан.

Дальнейшие события будут развиваться уже далеко от берегов Аламо. Через час хижина опустеет, и Морису-мустангеру, быть может, никогда уже не придется жить под ее гостеприимным кровом.

Глава LXVIII. ДВОЙНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Поход против команчей длился очень недолго — не больше трех или четырех дней. Сказалось, что индейцы вовсе и не собирались начинать войну. Набег был совершен отрядом юношей, которых должны были принять в число воинов; они хотели отпраздновать это событие, добыв несколько скальпов и угнав какое-нибудь стадо или табун. Такие мелкие нападения краснокожих — довольно обычное явление в Техасе. Часто они устраиваются без ведома вождя и старейшин племени, подобно тому как молодой офицер может уйти тайком из лагеря вместе с дюжиной товарищей и захватить в плен вражеский патруль. Эти набеги обычно совершают молодые воины, отправившиеся на охоту, когда им хочется вернуться домой не только с дичью, но и с другими трофеями; об их похождениях остальные воины чаще всего узнают только много времени спустя. В противном случае, их остановили бы старейшины, которые, как правило, против таких разбойничьих набегов, потому что считают их не только неразумными, но и опасными для всего племени, хотя и готовы их одобрить в случае благополучного исхода. На этот раз молодых команчей перехватил эскадрон конных стрелков среди холмов Сан-Саба. Они были вынуждены бросить угнанный скот, но сами спаслись, ускакав в ущелья Льяно-Эстакадо. Преследовать индейцев на этом бесплодном плоскогорье представлялось рискованным, так как трудно было наладить снабжение войск, и, хотя родные погибших требовали немедленной мести, им отвечали, что к карательной экспедиции надо хорошенько подготовиться. Поскольку команчи отступили за пределы нейтральной полосы, войскам оставалось только вернуться в свои лагеря и ждать дальнейших распоряжений командования.

Войска форта Индж, охранявшие пограничную полосу вплоть до реки Нуэсес, вернувшись в лагерь, с удивлением узнали, что могли бы встретиться с индейцами, никуда не уезжая. Молодые офицеры, жаждущие подвигов — в том числе Генкок, — которые не находили себе места от досады, услышав, что за Леоной видели краснокожих, воспрянули духом. Но их постигло еще одно разочарование: в этот же день вернулся собранный из штатских отряд, преследовавший замеченных вблизи Аламо команчей, и сообщил, что никаких индейцев там и не бывало. Их заявление подтверждалось вещественными доказательствами — париками из конского волоса, петушиными перьями, выкрашенными в зеленый и красный цвет, штанами из оленьей шкуры, мокасинами и несколькими пакетиками красок. Все это было найдено в дупле старого тополя. О новом походе против индейцев нечего было и мечтать. Искателям геройских подвигов пришлось смирить свои порывы и удовлетвориться мирной жизнью, тем более что за последнее время даже в этой глуши произошло немало интересных и таинственных событий, о которых можно было подумать и поговорить. Прежде всего — недавний приезд на Леону замечательной красавицы; затем — таинственное исчезновение и предполагаемое убийство ее брата; далее — еще более таинственное появление всадника без головы; очередная история о белых, переодетых индейцами, и, наконец, последняя новость — заподозренный в убийстве Генри Пойндекстера человек пойман и находится на их же гауптвахте в состоянии буйного помешательства. Разочарованным воинам рассказали и другие интересные новости, так что жаловаться на скуку им не приходилось. Имя Исидоры Коварубио де Лос-Льянос, этой коварной красавицы, тоже все время упоминалось в разговорах. Ходили слухи, что она имеет какое-то отношение к тайне, занимавшей все умы. Все разыгравшиеся на Аламо события — захват больного мустангера в его хижине, решение повесить его, вмешательство Луизы Пойндекстер, предстоящий пересмотр дела, отложенного благодаря отважному заступничеству Зеба Стумпа, — все это дало повод к нескончаемым пересудам и сплетням. Однако наиболее оживленные споры разгорелись вокруг вопроса о виновности мустангера, обвиняемого в убийстве Генри Пойндекстера.

— Убийство, — сказал философски настроенный капитан Слоумен, — это преступление, на которое, по-моему, Морис-мустангер не способен. Мне кажется, я его достаточно хорошо знаю, чтобы утверждать это.

— Вы не можете отрицать, — возразил Кроссмен, — что все улики против него. Его виновность почти несомненна.

Кроссмен никогда не был расположен к молодому ирландцу. Ему однажды показалось, что племянница интенданта, красавица форта, слишком благосклонно посмотрела на этого безвестного искателя приключений.

— Я не считаю, что эти улики достаточны, — ответил Слоумен.

— Но ведь не приходится сомневаться в том, что молодой Пойндекстер убит. Это бесспорно. Так кто же еще мог это сделать? Колхаун клянется, что он слышал, как его кузен поссорился с Джеральдом.

— Милейший Колхаун поклянется в чем угодно, если только ему это выгодно, — вмешался драгун Генкок. — Кроме того, у него были недоразумения с мустангером, и поэтому его показания не заслуживают особого доверия. Не так ли?

— Предположим, что между молодым Пойндекстером и мустангером произошла ссора, — продолжал пехотный офицер. — Что же из этого следует? Это еще не доказывает, что мы имеем дело с убийством.

— Значит, вы предполагаете, что у мустангера с Пойндекстером была дуэль?

— Что-нибудь в этом роде возможно и даже вероятно. Этого я не отрицаю.

— Но из-за чего у них могла произойти ссора? — спросил Генкок. — Я слышал, что молодой Пойндекстер хорошо относился к мустангеру, хотя тот и ранил Колхауна. Из-за чего они могли поспорить?

— И это спрашиваете вы, лейтенант Генкок? — многозначительно сказал Слоумен. — Разве мужчины ссорятся из-за чего-нибудь, кроме…

— …кроме как из-за женщины? — вмешался драгун. — Но из-за какой женщины, я не могу понять. Не из-за сестры же Пойндекстера!

— Кто знает! — ответил Слоумен, пожимая плечами.

— Какая нелепость! — воскликнул Кроссмен. — Охотник за лошадьми посмел мечтать о мисс Пойндекстер? Невероятно!

— Какой вы ярый аристократ, Кроссмен. Разве вы не знаете, что любовь по самой своей природе — демократка, что она смеется над вашими надуманными теориями о социальном неравенстве? В данном случае я не берусь ничего утверждать. Ведь ссора могла произойти и не из-за мисс Пойндекстер. На Леоне немало и других девушек, которые стоят ссоры, не говоря уж о дамах нашего форта…

— Капитан Слоумен! — сердито прервал его Кроссмен. — Меня удивляют ваши рассуждения. Наши дамы вряд ли будут вам признательны за такие оскорбительные намеки.

— Какие намеки, сэр?

— Неужели вы думаете, что хотя бы одна из них снизошла бы до разговора с этим человеком?

— С каким? Я назвал двоих.

— Вы меня достаточно хорошо понимаете, Слоумен, а я вас. Наши дамы, несомненно, будут весьма польщены тем, что их имена упоминаются рядом с именем этого темного авантюриста-конокрада, подозреваемого в убийстве.

— Мориса-мустангера подозревают в убийстве, но все остальное к нему не относится. Он не конокрад и не авантюрист. Что же касается вашего утверждения, будто ни одна из наших дам не снизойдет до разговора с ним, то в этом — как и во многом другом — вы ошибаетесь, мистер Кроссмен. Я его лучше знаю, и я утверждаю, что он воспитан не хуже любого из нас. Нашим дамам незачем бояться знакомства с ним; и, раз уж вы коснулись этой темы, могу добавить, что вряд ли они — по крайней мере, некоторые из них — испугались бы этого. Морис-мустангер, как я сам видел, в присутствии наших дам всегда помнил свое место. А кроме того, я сильно сомневаюсь, что его интересует какая-нибудь из них.

— В самом деле? Какое счастье для того, кто мог бы оказаться его соперником!

— Пожалуй, — спокойно ответил Слоумен.

— А может быть… — сказал Генкок, желая замять неприятный разговор, — может быть, причина этой предполагаемой ссоры была прекрасная сеньорита, о которой сейчас так много говорят? Я ее никогда не видел, но то, что я о ней слышал, позволяет думать, что из-за нее могла бы произойти не одна дуэль.

— Все может быть… — протянул Кроссмен, обрадованный предположением, что красивый ирландец мечтает вовсе не о племяннице интенданта.

— Его заперли на гауптвахте, — сообщил Генкок новость, которую он только что узнал (разговор этот происходил вскоре после их возвращения из похода против команчей). — С ним его чудак слуга. Майор отдал распоряжение удвоить охрану. Что это значит, капитан Слоумен? Вы, наверно, это можете объяснить лучше других. Ведь не ждут же, что он попытается бежать!

— Не думаю, — ответил Слоумен, — особенно если принять во внимание, что он не знает, где находится. Я только что был там, чтобы посмотреть на него. У него настолько помрачен рассудок, что он не узнал бы самого себя в зеркале.

— Помрачен рассудок?.. Что вы хотите этим сказать? — спросили Генкок и другие офицеры, которые еще не знали всех подробностей случившегося.

— У него горячка — он бредит.

— Неужели же из-за этого усилена охрана? Чертовски странно! Должно быть, сам майор немного помешался.

— Может быть, это предложение или, вернее, распоряжение майорши? Ха-ха-ха!

— Но что это означает? Неужели наш старик действительно опасается, что мустангер сбежит оттуда?

— По-моему, дело не в этом. Он, по-видимому, больше опасается, что кто-нибудь ворвется туда.

— Ах, вот как!

— Да, для Мориса-мустангера безопаснее находиться под замком. По поселку бродят подозрительные личности, и снова начались разговоры о суде Линча. Либо «регулярники» жалеют, что отложили расправу, либо кто-то их настраивает против мустангера. Ему повезло, что старый охотник вступился за него и что мы вернулись вовремя. Еще один день — и мы не застали бы Мориса Джеральда в живых. Теперь, во всяким случае, беднягу будут судить честно.

— Когда же суд?

— Как только к нему вернется сознание.

— Этого, может быть, придется ждать целый месяц, если не больше.

— А может быть, все пройдет через несколько дней или даже часов. Раны его, по-видимому, не так уж серьезны. Больше пострадал его рассудок — очевидно, не от них, а от какого-то душевного потрясения. Все может измениться за один день. И, насколько мне известно, «регулярники» требуют, чтобы его судили немедленно, как только он придет в себя. Ждать, когда у него заживут раны, они не намерены.

— Может быть, ему удастся оправдаться? Надеюсь, так и будет, — сказал Генкок.

— Не думаю, — ответил Кроссмен, покачав головой. — Поживем — увидим.

— А я в этом уверен, — сказал Слоумен. Но в тоне его слышалась не столько уверенность, сколько желание, чтобы это было так.

Глава LXIX. ТАЙНА И ТРАУР

В асиенде Каса-дель-Корво царит печаль. Между членами семьи — какие-то загадочные отношения.

Их осталось только трое. Видятся они гораздо реже, чем раньше, а при встречах держатся очень холодно. Они видятся только за столом и говорят тогда только о самом необходимом.

Понять причину этой печали нетрудно; до некоторой степени понятна и их молчаливость.

Смерть, в которой больше уже никто не сомневается, — смерть единственного сына, единственного брата, неожиданная и загадочная, — страшный удар и для отца и для сестры. Эта же смерть может объяснить и мрачное уныние Кассия Колхауна, двоюродного брата убитого.

Но дело не только в этом. Они сдержанны друг с другом даже в тех редких случаях, когда им приходится говорить о семейной трагедии.

Помимо общего горя, у каждого из них есть еще какая-то своя тайная печаль, которой он не делится и не может поделиться с остальными.

Гордый плантатор не выходит теперь из дому. Он часами шагает по комнатам и коридорам. Тяжесть горя сломила его гордость и грозит разбить сердце. Однако старика гнетет не только тоска о погибшем сыне; невнятные проклятия, срывающиеся порой с его губ, выдают и другие чувства.

Колхаун все время куда-то уезжает, как и раньше; он появляется, только когда надо садиться за стол или ложиться спать, — и то не всегда. Как-то раз он отсутствовал весь день и почти всю ночь. Никто не знает, где он был; и ни у кого нет права спрашивать его об этом.

Луиза почти все время проводит в своей комнате. Иногда, правда, она поднимается на асотею и стоит там одна, о чем-то размышляя. Там, под сводом синего неба, ей легче переносить свои страдания — тоску о погибшем брате, страх потерять любимого и, быть может, неприятные мысли о скандале, уже связанном с ее именем. Последнее меньше всего беспокоит ее. Больше всего ее волнует страх за любимого; печаль о погибшем брате, такая мучительная вначале, стала понемногу утихать. Но тревога о возлюбленном с каждым часом становится сильнее. Луиза знает, что Морис Джеральд заперт в крепких стенах военной гауптвахты. То, что эти стены неприступны, ее не беспокоит; наоборот, она боится, что они недостаточно крепки. Для этого у Луизы есть основания. До нее дошли ужасные слухи. Поговаривают о новом суде Линча; на этот раз в качестве судьи выступит не Сэм Мэнли и присяжными будут не «регулярники», а негодяи, не знающие, что такое совесть, которых всегда можно найти в пограничных селениях, особенно вблизи военного поста. У многих эти разговоры вызывают удивление. Трудно понять, почему арестованного должны снова судить не по закону. Факты, выяснившиеся за последнее время, не меняют дела; во всяком случае, нет никаких новых доказательств его виновности.

Хотя четыре всадника и не были индейцами — что доказано находкой в дупле, — тем не менее вполне возможно, что в смерти Генри Пойндекстера повинны они. Кроме того, нет ни малейшей связи между ними и мустангером — не больше, чем если бы они были настоящими команчами.

Почему же тогда опять вспыхнула эта неприязнь к арестованному?

Все это настолько странно, что многих ставит у тупик.

Лишь немногие знают или подозревают разгадку этой страшной тайны; пожалуй, всего только трое: Зеб Стумп и Луиза Пойндекстер; третий — Кассий Колхаун.

Наблюдательный охотник заметил кое-что подозрительное в поведении Мигуэля Диаса и его приятелей, которые неожиданно завязали дружбу с десятком таких же отпетых негодяев — «грозы» поселка. Зеб выяснил также, что их подстрекатель — отставной капитан волонтеров Кассий Колхаун. Зеб Стумп поделился своими открытиями с молодой креолкой, которая поняла всю их важность; это-то и вызвало в ней мучительную тревогу. Жадно ловит она новые слухи, напряженно глядит на дорогу, ведущую к форту, точно ждет вестника, который принесет ей оттуда либо смертный приговор, либо надежду на жизнь. Она не смеет показываться около гауптвахты. Вход туда охраняется часовым, а кругом люди — толпа праздных зевак, которые во всех странах находят какое-то мрачное удовольствие быть вблизи тех, кто совершил преступление. А этот осужденный вызывает особый интерес, потому что он сумасшедший, или хотя бы временно лишился рассудка. Дверь гауптвахты, несмотря на присутствие часовых, все время осаждается бездельниками, прислушивающимися к бреду безумца. Пройти сквозь эту толпу под огнем любопытных взглядов — значит для Луизы Пойндекстер рисковать своей репутацией. Если бы Луиза была предоставлена самой себе, это соображение, возможно, ее не остановило бы, но за ней следит отец, у которого и так уже возникли подозрения. A кроме того, еще один родственник не менее рьяно оберегает ее честь в глазах общества. Ей не позволят это сделать. Ей остается только сидеть дома; то, запершись в своей комнате, она ищет утешения в воспоминаниях о словах, которые она слышала на Аламо у постели больного; то на асотее перебирает в памяти счастливые минуты, проведенные среди акаций; то снова горюет при мысли, что тот, кто покорил ее гордое сердце, теперь унижен, опозорен, брошен в тюрьму и, быть может, выйдет оттуда лишь для того, чтобы умереть.

Как счастлива была Луиза, когда на четвертый день утром в Каса-дель-Корво появился Зеб Стумп и принес известие, что «отряд вернулся в форт»! А это говорило о многом. Теперь уже не надо было опасаться жестокого намерения вырвать арестованного у стражи — не для того, чтобы спасти его, а для того, чтобы погубить.

— Можете больше не беспокоиться, — сказал Зеб с уверенностью в голосе. — Теперь эта опасность миновала, мисс Луиза, — я принял меры.

— Меры? Но какие, Зеб?

— Прежде всего я повидался с майором сразу же, как только он вернулся, и мы поговорили с ним по душам. Я рассказал ему всю эту историю, все, что мне самому известно. К счастью, он не настроен против мистера Мориса, а, сдается мне, по-прежнему хорошо к нему относится. Потом я рассказал про эту грязную банду американцев, мексиканцев и прочих. Не забыл и про негодяя Диаса — пожалуй, самого опасного из них. И вот майор распорядился удвоить охрану.

— Как я рада! Так вы думаете, что теперь их можно больше не опасаться?

— Если вы говорите о шайке мистера Мигуэля Диаса, то могу поклясться, что нет. Пусть он сам сначала выберется из тюрьмы.

— Что? Диас в тюрьме? Как? Когда? Где?

— Вы задали мне сразу три вопроса, мисс Луиза. Ну что ж! Для удобства давайте начнем с последнего. Значит, вы спрашиваете — где? В этих местах только одна тюрьма, другой нет. Я хочу сказать, что это гауптвахта форта. Он там.

— Вместе с…

— Я знаю, кого вы хотели назвать. Да, вы угадали. Они в одном доме, хотя и не в одной комнате. Между ними перегородка, но через нее все слышно; можно было бы переговариваться, если бы только они захотели. Вместе с мексиканцем сидят и трое его окаянных приятелей. Ну, уж эти-то, наверно, найдут о чем потолковать.

— Это хорошая новость, Зеб. Вы вчера мне сказали, что Диас изо всех сил старался…

— …сам угодить в тюрьму. Это ему здорово удалось. Или кто-нибудь ему помог.

— Но скажите же: как, когда?

— Ох, как вы торопитесь, мисс Луиза! Дайте хоть дух перевести. Ваш второй вопрос — когда? И на это нетрудно ответить. Этого негодяя поймали и посадили час назад. Я видел, как за ним захлопнулась дверь гауптвахты. После этого я прямо направился сюда.

— Но вы еще не сказали, почему его арестовали.

— Не успел еще, мисс Луиза. Это длинная история — ее не скоро расскажешь. Хотите ли выслушать теперь или после…

— После чего, мистер Стумп?

— Как вам сказать… мисс Луиза, я думал… после того, как я отведу в конюшню свою старую кобылу. Ей, видно, хочется немножко пожевать чего-нибудь вроде кукурузы и хлебнуть какого-нибудь пойла. Мы ведь с ней долго были в пути и только час назад вернулись в форт.

— Простите меня, дорогой мистер Стумп! Я не подумала об этом… Плутон, отведи лошадь мистера Стумпа в конюшню и смотри накорми ее хорошенько… Флоринда! Флоринда!.. А что можно вам предложить, мистер Стумп?

— Не беспокойтесь обо мне, мисс Луиза, спасибо вам большое. Я думал только о кобыле. Что же касается меня, то часика два я еще могу обойтись без еды. Но, если в вашем доме есть что-нибудь вроде мононгахильского виски, это было бы мне, старику, очень полезно для поддержания духа.

— Мононгахильского виски? Сколько угодно. Но, может быть, вас угостить чем-нибудь получше?

— Лучше мононгахильского виски?!

— Да. Не хотите ли хересу, шампанского или коньяка? Если вы его предпочитаете.

— Нет, не надо мне этих французских вин, пусть их пьют, кому нравится. Может, у французов и есть вкусные вина, — а уж если есть, я уверен, что они найдутся в доме Пойндекстера, — но я пробовал только те, которыми угощает маркитант в форте. Будь это лекарство — дело другое: они могут вывернуть все кишки у крокодила. Нет, будь она проклята, эта французская бурда и особенно коньяк! И что может быть лучше чистого кукурузного сока, который привозят из Питтсбурга на реке Мононгахиле!

— Флоринда! Флоринда!

Горничной можно было и не говорить, зачем ее звали. Присутствие Зеба Стумпа достаточно красноречиво указывало, зачем ее зовут. Не дожидаясь распоряжения, она вышла и через минуту вернулась с графином, наполненным тем, что старый охотник называл «чистым кукурузным соком», но что на самом деле было продуктом переработки ржи.

Зеб не заставил себя упрашивать. Скоро жидкость в графине убыла на одну треть. Две трети он оставил для того, чтобы освежаться во время длинного рассказа, к которому уже готов был приступить.

Глава LXX. «ИДИТЕ, ЗЕБ, И ДА ПОМОЖЕТ ВАМ БОГ!»

Старый охотник не любил ничего делать второпях. Это сказывалось даже в его манере пить; и теперь, как всегда, он медленно смаковал свое виски.

Креолка, сгорая от нетерпения, не стала дожидаться, пока он сам заговорит.

— Скажите, милый Зеб, — сказала она, отослав служанку, — почему арестовали этого мексиканца? Митуэля Диаса, я хочу сказать. Мне кажется, что я кое-что о нем знаю.

— Не вы одна, мисс Луиза, — многие знают проделки этого негодяя. Ваш брат… Но об этом пока не будем говорить. А Зеб Стумп знает или сильно подозревает, что Мигуэль Диас имел какое-то отношение к… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Продолжайте, мистер Стумп!

— Так вот. Вскоре после того, как мы вернулись с Аламо, явились и парни, которые поскакали в погоню за индейцами; они обнаружили, что это были вовсе не индейцы. Вы это, конечно, слыхали, мисс Луиза. Вещи, найденные в дупле дерева, ясно говорят, что те, кого мы видели над обрывом, не были краснокожими. Я и сам об этом подумал, когда нашел в хижине карты.

— Значит, это они явились ночью в хакале, это их видел Фелим?

— Без сомнения. Это те же самые мексиканцы.

— А почему вы думаете, что они мексиканцы?

— Очень просто. Я сам убедился в этом. Я выследил, куда скрылся каждый из этой шайки.

Молодая креолка больше не задавала вопросов. Рассказ Зеба пробудил в ней новую надежду. Она терпеливо ждала его продолжения.

— Видите ли, мисс Луиза, карты и некоторые их слова, которые Фелим повторил мне как сумел, навели меня на мысль, что эти люди — мексиканцы. Убедившись в этом, я уже легко мог догадаться, откуда приблизительно они могли явиться. Я достаточно хорошо знаю местных мексиканцев, чтобы по описанию узнать каждого из четверки. Их индейские тряпки меня не провели. Кроме того, одному из них я поставил свою метку.

— Вашу метку? Как же это, Зеб?

— Помните, я выстрелил?

— Я видела, как вы спустили курок, но тех, в кого вы стреляли, не видела, — я ведь стояла за деревьями.

— Так вот, мисс Луиза, когда старик Стумп спускает курок, пуля редко летит мимо цели. Я знал, что попал в этого прохвоста. Стрелять-то пришлось издалека, и пуля была уже на излете, но я знал, что она его зацепила. Я видел, как он дернулся, и подумал: «Если только в той шкуре не пробито дыры, то я готов поменяться с ним своей». После этого вернулись наши молодцы и рассказали нам о белых, а не о краснокожих. Я уже знал, кто были эти индейцы, и мог бы изловить их, но я этого не сделал.

— Но почему же, мистер Стумп? Ведь, может быть, это те же люди, которые убили моего бедного брата!

— Вот именно потому-то я их пока и не трогал. Была еще и другая причина. Мне не хотелось уходить далеко от форта — я боялся, как бы в мое отсутствие не произошло чего плохого. Вы понимаете? Да и помимо всего, я считал, что еще рано доводить дело до конца. Мне хотелось сделать это без промаха.

— И вы это сделали?

— Еще бы! Видите ли, погода стояла сухая, и я особенно не торопился сделать то, что решил. Итак, я дождался возвращения солдат и тогда мог спокойно оставить мистера Мориса под надежной охраной. Только после этого я оседлал свой старую кобылу и отправился туда, где нашли все эти парики и перья. Я легко нашел это место по описаниям тех, кто там побывал. Их вел этот желторотый Спенглер, и я знал, что они и половины следов не заметили, так что для меня там тоже достаточно осталось. Я не ошибся. Любой дурак, который когда-нибудь был в прерии, мог бы найти обратные следы этих фальшивых команчей. Любой лавочник смог бы проследить их по прерии, а вот мистер Спенглер и остальные не смогли. Я шутя все проверил, хотя следы были сильно затоптаны. Я проследил путь каждой из четырех лошадей до ее конюшни.

— А потом?

— Потом я поговорил с майором, и через полчаса все четыре красавца очутились за решеткой. Главаря схватили первым, иначе он мог бы улизнуть. Я был прав, утверждая, что оставил на мистере Мигуэле Диасе свою метку. Пуля попала ему в правую руку. Поэтому-то он и выронил лассо.

— Значит, это был он? — невольно сорвалось у Луизы, и она задумалась. — Очень странно, — продолжала она тихо, как будто разговаривая сама с собой. — Ведь это его я видела на поляне в зарослях. Да, без сомнения. А эта мексиканка — Исидора… Ах! Здесь кроется какая-то темная тайна! Кто сможет ее разгадать?.. Скажите мне, милый Зеб, — обратилась Луиза к охотнику, подойдя к нему поближе, — эта мексиканка… эта сеньорита, я хочу сказать… которая была там… часто она бывала у него?

— У кого? Про кого вы спрашиваете, мисс Луиза?

— У мистера Джеральда.

— Может быть, и часто, а может быть, и нет — ни то, ни другое мне не известно. Я ведь и сам редко там бывал. Я охочусь обычно не в тех местах. Только иногда, бывало, забреду туда для разнообразия, подстрелить дикого индюка или оленя — на этой речке их много водится. Если вы спрашиваете мое мнение, так я думаю, что эта девица никогда раньше там не бывала. По крайней мере, я об этом ничего не слыхал. А Фелим, уж наверно, проболтался бы. Я слыхал только об одной особе женского пола, которая приезжала в гости в эту хибарку.

— Кто? — быстро спросила креолка и сейчас же пожалела об этом. Яркая краска выступила у нее на щеках, когда она заметила многозначительный взгляд Зеба. — Но это неважно, — продолжала она, не дожидаясь ответа. — Так вы думаете, Зеб, что эти люди, эти мексиканцы, замешаны в убийстве моего брата?

— Сказать вам правду, мисс Луиза, я просто не знаю, что и думать… В прериях еще никогда не случалось такого таинственного происшествия. Иногда мне кажется, что это работа мексиканцев; иногда в голову приходят другие мысли, и тогда мне кажется, что к этому черному делу приложил руку кто-то другой. Я пока не скажу, кто.

— Только не он, Зеб, только не он!

— Нет, это не мустангер — он тут совсем ни при чем. Хотя очень многое и говорит против него, я ни на минуту не усомнился в его невиновности.

— Да, но как он сможет это доказать? Говорят, что все улики против него. И никто не хочет сказать ни слова в его защиту.

— Нет, это не совсем так. Мне еще не удалось как следует выяснить это дело — все времени не хватало: не спускал глаз с тюрьмы и со всех прочих, — но теперь у меня есть эта возможность, и я ее не упущу. Прерия — это большая книга, мисс Пойндекстер, интересная большая книга, надо только уметь читать по ней. Хотя Зеб Стумп и не слишком большой грамотей, но эту премудрость он постиг; ему, может быть, удастся найти свидетельства, разбросанные по траве прерии. Может быть, удастся что-нибудь узнать на берегах Аламо…

— Вы думаете, что сможете найти какие-нибудь следы?

— Надо будет съездить и хорошенько везде поглядеть — особенно на том месте, где я нашел мустангера в когтях ягуара. Следовало бы отправиться туда еще раньше, но я уже сказал вам, почему не мог этого сделать. Слава Богу, что за это время не было ни капли дождя, и даже следы, сделанные неделю назад, можно будет прочитать так же легко, как вчерашние. Конечно, не всякий в них разберется… Ну, а теперь мне пора в путь, мисс Луиза. Я заехал к вам на минуточку — рассказать, что делается в форте. Нельзя терять времени. Меня пустили сегодня утром к мистеру Морису; у него в голове начинает проясняться. Этого только и ждут, чтобы потребовать суда. Может быть, это произойдет через каких-нибудь три дня. А мне необходимо вернуться к началу суда.

— Идите, Зеб, и да поможет вам Бог в этом добром деле! Возвращайтесь с доказательствами его невиновности. Я буду вечно вам благодарна, как за… нет, больше, чем за спасение моей жизни.

Приласкав собаку, он прикрыл плащом голову, защищаясь от солнца.

Глава LXXI. РЫЖИЙ КОНЬ

Воодушевленный этими горячими словами, охотник поспешил к конюшне, где стояла его неуклюжая кобыла. Она жевала кукурузу, на которую Плутон не поскупился. И Плутон был здесь же, возле лошади. Обычно разговорчивый, грум был на этот раз очень молчалив. По-видимому, он был чем-то удручен. Понять его состояние было нетрудно. Потеря горячо любимого молодого хозяина, горе молодой хозяйки, которой он также был очень предан, презрительные насмешки Флоринды, за последнее время то и дело бранившей его, и, вероятно, удар сапогом Кассия Колхауна, который теперь вел себя так, словно асиенда принадлежала ему, — все это вполне могло объяснить грустное настроение Плутона.

Зеб был так занят собственными мыслями, что не заметил унылой физиономии невольника. Второпях он даже не дал своей кобыле как следует подкрепиться кукурузой. Схватив лошадь за морду, Зеб вставил ей между зубами ржавые удила, просунул ее длинные уши сквозь потрескавшиеся ремешки оголовья, быстро повернул ее и уже готов был вывести из конюшни. Кобыла упиралась — редко когда ей приходилось жевать такой вкусный корм, — и Зебу пришлось изо всей силы дернуть ремешок уздечки, чтобы отвести упрямое животное от кормушки.

— Ой-ой, масса Стумп, — вмешался Плутон, — почему вы так торопитесь? Бедная кобыла еще голодная. Пусть бы наелась досыта кукурузы. Это ей не повредило бы.

— У меня нет времени, я отправляюсь в далекий путь. Мне надо проскакать миль сто, а времени остается меньше двух часов.

— Что вы, масса Стумп! Больно шибко скакать придется. Вы не шутите?

— Нет, я говорю серьезно.

— Удивительно, до чего быстро ездят по этим прериям! Вот и та лошадка, наверно, проскакала миль двести за одну ночь.

— Какая лошадка?

— А вот рыжая, та, что стоит дальше всех от дверей. Лошадь массы Колхауна.

— Почему ты думаешь, что она проскакала двести миль?

— Потому что она была вся в мыле. Она очень устала, еле плелась за мной, когда я повел ее поить к речке. Спотыкалась, как новорожденный теленок. Ой, как она была измучена!

— Когда это было, Плутон?

— Когда? Дайте подумать… Ну да, конечно, это было, когда пропал масса Генри, — рано утром, через час, как солнце показалось на небе. Я не видел рыжего раньше — я вышел на рассвете. А когда пришел в конюшню, увидел лошадь всю мокрую, точно она переплыла речку, и всю в пене; и она задыхалась так сильно, как будто только что пробежала четыре мили на скачках в Новом Орлеане.

— Кто же ездил на ней в ту ночь?

— Не знаю, масса Стумп. Только никто на ней не ездит, кроме массы Колхауна. Хо, хо! Никто не смеет даже сесть на нее.

— Значит, он и ездил на ней?

— Я не знаю, масса Стумп, ничего не знаю. Не видел, чтоб капитан ее выводил, не видел, как она обратно попала.

— Если ты только говоришь, что она была вся взмыленная, значит, кто-то должен был на ней ездить.

— Да-да! Кто-то ездил.

— Послушай, Плутон. Я думаю, что ты говоришь правду и действительно не знаешь, кто ездил на рыжем в ту ночь. Но как тебе кажется, кто бы это мог быть? Ты ведь знаешь, что мистер Пойндекстер мой друг, и я не хочу, чтобы кто-то без спросу брал его лошадей, так же как и лошадей капитана Колхауна. Это кто-нибудь из негров с плантаций увел потихоньку бедное животное и обскакал на нем всю прерию вдоль и поперек. Ведь правда?

— Нет, масса Стумп, негр не думает, чтоб это было так. Неграм с плантаций сюда ходить запрещено. Они не посмели бы войти в конюшню. Никакой негр с плантаций не уводил рыжего.

— Черт побери, кто же на нем ездил? Может быть, это был надсмотрщик? Что ты на это скажешь?

— Нет, и не он.

— Так, значит, это сам хозяин коня, больше некому. Если так, тогда мне нечего беспокоиться. Он имеет право скакать на своей лошади куда ему вздумается. Это уж не мое дело.

— И не мое, масса Стумп. Ох, как жалко, что мне это не пришло в голову сегодня утром!

— Почему ты жалеешь об этом? Что такое случилось сегодня утром?

— Ох, что случилось сегодня утром! Большое несчастье с этим негром! Очень большое несчастье?

— Да что такое?

— Ах, масса Стумп, меня пнули сегодня. Как раз через часок после полудня.

— Пнули?

— Так, что я полетел по всей конюшне.

— А, понимаю: тебя лягнула лошадь. Которая?

— Не угадали. Вовсе не лошадь, а ее хозяин — хозяин всех лошадей в этой конюшне, кроме вот этой крапчатой. Это масса Колхаун меня бил ногой.

— Из-за чего же, черт побери? Ты, наверно, чего-нибудь натворил, дружище?

— Негр не сделал ничего плохого. Он только спросил капитана, что случилось с его лошадью тогда ночью; спросил, почему она пришла такая измученная. А он сказал, что не мое дело, и дал мне пинка; потом стал стегать плетью; потом он мне грозил. Сказал, что если я еще заикнусь об этом, то он даст мне сто ударов бичом. Он ругался. Ох, как он ругался! Плутон никогда еще не видел массы Колхауна таким сердитым, никогда в жизни!

— Где же он сейчас? Его нигде не видно сегодня. А раз рыжий здесь, значит, он никуда не уехал.

— Ей-богу, масса Стумп, его сейчас нет здесь; он только что уехал. Он теперь все время куда-то уезжает и долго не возвращается.

— Верхом?

— Да. Он ездит теперь на сером. Рыжего больше не берет. С той самой ночи он только один раз ездил на нем. Может быть, он хочет, чтобы рыжий отдохнул.

— Послушай-ка, Плутон, — сказал Зеб после нескольких минут раздумья, — пожалуй, действительно будет лучше, если моя старая кобыла еще немного подкрепится кукурузой. Недаром говорят: «Тише едешь — дальше будешь». Пускай поест в свое удовольствие. А пока она жует, и я могу заняться тем же. Сбегай-ка на кухню и посмотри, не найдется ли чего закусить. Кусок холодного мяса и ломоть хлеба — больше ничего и не надо. Твоя хозяйка хотела угостить меня, но я боялся опоздать и отказался. А теперь вот, пока поджидаю свою скотинку, могу и я поглодать косточку — веселее будет.

— Правильно, масса Стумп, я сбегаю в одну секунду.

С этими словами Плутон поспешил через двор на кухню. Зеб Стумп остался один в конюшне. Как только негр вышел, на лице старого охотника не осталось и тени того безразличия, с каким он закончил разговор. Это было напускное безразличие, о чем нетрудно было догадаться, глядя теперь на его сосредоточенное лицо. Зеб прошел по каменным плитам конюшни до стойла, где был рыжий жеребец. Конь бросился в сторону и, дрожа всем телом, прижался к стене — наверно, он испугался того решительного вида, с каким охотник приблизился к нему.

— Стой спокойно, глупая ты скотина! — заворчал Зеб. — Я не сделаю тебе ничего дурного. А норов-то у тебя совсем как у твоего хозяина! Тихо, я тебе говорю! Дай осмотреть твои подковы.

Сказав это, Зеб наклонился и попробовал поднять переднюю ногу лошади. Это ему не удалось: лошадь вдруг начала бить копытами и фыркать, словно чего-то опасаясь.

— Будь ты проклят, урод ты этакий! — сердито закричал Зеб. — Не можешь постоять минуту спокойно! Никто не собирается тебя обижать. Ну-ну, не балуй, милый! — заговорил он ласково. — Я только посмотрю, как ты подкован.

Он снова попытался поднять ногу жеребца, но тот не дался.

— Вот уж этого я никак не ждал, — пробормотал Зеб, оглядываясь кругом, словно в надежде найти выход из затруднения. — Что делать? Позвать на помощь негра нельзя. Он ничего не должен знать об этом. Надо поторопиться, чтобы он не застал меня врасплох, а то он обо всем догадается. Черт бы побрал эту скотину! Как же мне осмотреть ее ноги?

Несколько минут охотник простоял молча — он был сильно озадачен.

— Будь она проклята, эта негодная тварь! — снова воскликнул он. — Так и хочется убить ее на месте?.. А, есть! Придумал! Только бы негр мне не помешал. Будем надеяться, что Флоринда его задержит. Ну, подожди ты у меня, я тебя заставлю стоять спокойно или придушу! С этим ошейником ты у меня не очень-то повертишься!

Говоря это, Зеб снял со своего седла лассо и набросил петлю на шею рыжего жеребца. Потом он сильно потянул веревку за другой конец. Лошадь захрапела и стала биться в стойле. Но скоро храп перешел в свистящий звук, с трудом вылетавший из ее ноздрей. Ярость лошади перешла в ужас. Зеб мог теперь спокойно войти в стойло. Привязав покрепче конец веревки, он стал быстро, но внимательно осматривать каждое копыто. Он замечал форму копыт, подковы, количество и взаимное расположение гвоздей — короче говоря, все, что могло бы помочь ему распознать следы этой лошади. Когда очередь дошла до левой задней ноги, которую Зеб осматривал последней, он вдруг вскрикнул от удивления и радости. Это восклицание вырвалось у старого охотника при виде поломанной подковы: почти целой четверти ее не хватало на копыте — подкова переломилась на втором гвозде.

— Если бы я знал, что ты такая, — пробормотал он, обращаясь к поломанной подкове, — я бы не стал утруждать себя и не изучал бы другие. Вряд ли можно не узнать твои отпечатки. Но все же, чтобы действовать наверняка, я захвачу тебя с собой.

При этих словах Зеб вытащил свой огромный охотничий нож, подсунул его под подкову, снял ее и вместе со всеми гвоздями положил в один из бездонных карманов своей куртки. Затем проворным движением охотник развязал веревку, и рыжий наконец смог вздохнуть свободно. Минуту спустя появился Плутон с обильным обедом. На подносе красовался и стакан виски. Зеб немедленно принялся за еду, не заикнувшись о том, что произошло в конюшне, пока Плутон отсутствовал. Однако тот сразу заметил, что с рыжим творится что-то неладное: он стоял, дрожа всем телом, и испуганно оглядывался кругом.

— Ой-ой! — воскликнул негр. — Что же это с ним такое? Похоже, что он боится вас, масса Стумп.

— Может быть… — протянул Зеб с показным равнодушием. — Пожалуй, он немного побаивается меня. Он попробовал укусить мою старую кобылу, а я за это хлестнул его разок-другой веревкой. Вот это ему и не понравилось.

Плутон был вполне удовлетворен таким объяснением, и разговор на эту тему закончился.

— Скажи-ка, Плутон, — снова заговорил Зеб, — кто подковывает ваших лошадей? Наверно, у вас работают свои кузнецы?

— Как же — свои работают. Желтый Джек подковывает их. А почему вы это спрашиваете, масса Стумп?

— Да мне надо подковать мою старую кобылу. Наверно, Джек не откажется это сделать для меня?

— Еще бы, конечно.

— Сколько времени, ты думаешь, понадобится, чтобы подковать ее на две ноги?

— О, совсем немного, масса Стумп! Джек — хороший кузнец, это все говорят.

— А готовые подковы у него есть? Давно он подковывал ваших лошадей?

— Уже больше недели прошло с тех пор, масса Зеб. Самой последней он подковал лошадь мисс Луизы, крапчатую красавицу. Но это ничего не значит — у него еще есть готовые подковы. Я это знаю хорошо, — ведь ему надо подковать рыжего. У него одна подкова поломана. Уже десять дней, как это случилось. Мастер Колхаун велел, чтобы сняли эту подкову. Сегодня утром я слышал, как он говорил Джеку.

— Пожалуй, у меня действительно маловато времени, — сказал Зеб, как бы внезапно меняя свое намерение. — Лучше отложим это дело с подковами до моего возвращения. Авось моя старуха и так обойдется. Мы поедем по прерии, дорога там мягкая, и с ней ничего не случится.

Зеб вышел из конюшни во двор и посмотрел на небо:

— Да, пора двигаться. Нельзя терять ни минуты. Ну, теперь, голубушка, довольно жевать! Придется вместо кукурузы взять в зубы эту железку. Вот молодчина!

Разговаривая так то с Плутоном, то с лошадью, Зеб снова надел уздечку, вывел лошадь за ворота, вскочил в седло и тронул поводья.

Глава LXXII. ЗЕБ СТУМП ИДЕТ ПО СЛЕДУ

Выехав из ворот Каса-дель-Корво, старый охотник отправился вверх по берегу реки в сторону форта.

Не прошло и четверти часа, как он уже был там. Соскочив с седла, Зеб пошел по направлению к квартире майора. Старому охотнику нетрудно было добиться свидания с комендантом форта Индж. Военные относились к Зебу Стумпу с уважением и вход для него был открыт в любой час — он мог войти без пароля и не соблюдая других формальностей, установленных для посторонних. Часовые пропустили его, как своего. С дежурным офицером он обменялся приветствием; адъютант же немедленно доложил о нем майору. По первым же словам, с которыми майор обратился к охотнику, видно было, что он его ждал:

— А, мистер Стумп! Рад вас видеть так скоро. Разобрались ли выв этом странном деле? Судя по вашему быстрому возвращению, я догадываюсь, что есть новости. Надеюсь, что-нибудь благоприятное для этого несчастного молодого человека? Несмотря на то что многое говорит против него, я все же придерживаюсь своего прежнего мнения — он не виновен. Так что же вы узнали?

— Должен вам сказать, майор, — произнес Зеб, — что никаких особых новостей у меня пока еще нет, но все же я счел нужным завернуть в форт, хотя и не собирался этого делать, пока не поезжу по прерии. Я зашел поговорить с вами.

— Очень хорошо сделали. Я вас слушаю.

— Я хочу просить вас, чтобы вы оттянули, насколько возможно, начало судебного разбирательства. Я знаю, что тут кое-кто будет торопить вас, но я также знаю, что это в вашей власти и что вы будете рады это сделать.

— Вы правы: я буду рад сделать все, что в моих силах, мистер Стумп. Но ведь вы знаете, что в нашем государстве военные власти всегда подчиняются гражданским, за исключением тех случаев, когда вводится военное положение; от этого же сохрани нас Бог даже и здесь, в Техасе. Я имею право препятствовать нарушению законов, но не могу идти против самого закона.

— Вовсе и не надо, чтобы вы нарушали закон. Ничего такого не надо, майор. Нужно только, чтобы вы пошли против тех, кто хочет забрать закон в свои руки и извратить его в свою пользу. А у нас в поселке такие люди есть, и, если им не помешать, они наверняка это сделают. Особенно опасен один, и я знаю, кто он, — во всяком случае, я догадываюсь.

— Кто же это?

— Я знаю, майор, что на вас можно положиться.

— Мистер Стумп, можете быть уверены, что все останется между нами. Говорите спокойно.

— Так вот, я думаю, что человек, который совершил это убийство, — не Морис-мустангер.

— Как вы уже знаете, это и мое мнение. Это все, что вы можете мне сообщить?

— Я мог бы и еще кое-что добавить, майор. Но, думается, что пока не стоит — ведь это только мои предположения, они могут оказаться ошибкой. Лучше будет, если я промолчу о них, пока не съезжу на Нуэсес. После этого я с радостью расскажу вам все то, что знаю теперь, и то, что мне, быть может, удастся узнать в прерии.

— Что касается меня, я охотно соглашусь ждать вашего возвращения, тем более что вы действуете в интересах справедливости. Но чего вы от меня хотите?

— Только задержать начало суда, майор, больше ничего.

— На сколько? Вы знаете, что судебное разбирательство должно идти своим законным порядком. Я не могу ничего приказывать окружному судье, хотя, вероятно, он прислушается к моему мнению. Но на него могут повлиять те, кто требует скорее покончить с этим делом.

— Я знаю, о ком вы говорите. Знаю их вожака; и, может быть, раньше, чем окончится суд, он сам окажется на скамье подсудимых.

— Вот как! Вы, значит, не думаете, что эти четверо мексиканцев… совершили это…

— Я не могу еще сказать, майор, так это или нет. Я знаю только, что они причастны к этому делу, но не думаю, чтобы они были главарями. Главаря-то я и хочу найти. Можете ли вы обещать мне три дня?

— Три дня? Для чего?

— Оттянуть на три дня начало суда.

— Я думаю, что мне удастся это сделать. Он арестован военными властями. Если бы даже верховный суд потребовал, чтобы мустангер был выдан гражданским властям, на три дня я всегда смогу это задержать. Я вам это обещаю.

— Поговоришь с вами, майор, и прямо хочется, чтобы было введено военное положение! Бывают случаи, когда это лучше всего, хотя нам, свободным гражданам, оно и не нравится. Мне остается вам сказать, что если вы задержите суд дня на три, то на скамью подсудимых может сесть не тот, кто сейчас арестован, а кто-то другой, хоть он пока и не знает, что его подозревают. Не спрашивайте меня, кто это. Только скажите, дадите ли вы мне три дня?

— Я вам это обещаю, мистер Стумп. Даже если это будет грозить мне отставкой, даю вам слово офицера, что в течение трех дней Морис-мустангер не выйдет с гауптвахты. Виновен он или нет, но это время он будет под моей защитой.

— Вы хороший человек, майор! И провались я на этом месте, если когда-нибудь не докажу, насколько я вам благодарен! Мне больше нечего сказать вам, только прошу вас — сохраните все в тайне. Есть люди, которые, если только узнают, что я собираюсь делать, перевернут небо и землю, чтобы помешать мне.

— От меня они ничего не узнают, мистер Стумп. Вы можете спокойно положиться на мое слово.

— Я знаю, майор, я знаю это. Спасибо вам за доброе участие! Побольше бы в Техасе таких, как вы!

Простившись с майором, охотник вышел на площадь, где его ждала старая кобыла. Выехав из поселка, он свернул на ту же дорогу, по которой приехал сюда. Недалеко от границы плантаций Пойндекстера Зеб, оставив позади долину Леоны, поднялся по крутому склону на верхнюю равнину. Он доехал до опушки зарослей и остановился там в тени акации. Охотник не слез с лошади и как будто не собирался этого сделать. Сидя в седле, он наклонился немного вперед и смотрел на землю тем рассеянным взглядом, каким обычно смотрят люди в минуту раздумья.

— Черт побери! — бормотал он. — Интересно… Лошадь Колхауна отсутствовала в ту ночь и вернулась домой вся взмыленная. Что это означает? Будь я проклят, если он не причастен к этому делу! Я бы так и подумал, только слишком уж нелепо предполагать, что Колхаун убил своего двоюродного брата. Конечно, он способен на любое злодейство, но только если оно ему выгодно. А какая ему выгода от этого? Если бы асиенда переходила к Генри, то еще можно было бы понять. Но это же не так. Старому Пойндекстеру не принадлежит больше ни одного акра этой земли, так же как и ни одного негра. Это я наверняка знаю. Все захватил этот мерзавец. Для чего же ему нужно было отделаться от двоюродного брата? Вот что вносит путаницу в мои предположения. Насколько я знаю, между ними никогда не было вражды. Девица-то его, конечно, недолюбливает, и это ему не нравится. Но зачем бы ему убивать ее брата? А тут еще замешался мустангер, потом ссора, о которой Луиза мне сказала, фальшивые индейцы, эта мексиканская девица, всадник без головы и черт знает что еще! Иосафат! Это может запутать мозги самому лучшему адвокату Техаса… Однако нельзя терять времени. С этой подковой в руках мне, может быть, удастся найти ключ к разгадке кровавой истории. Но куда ехать? — Зеб посмотрел кругом, как будто ища ответа. — Нет смысла начинать поиски в окрестностях форта или поселка. Там вся земля изрыта копытами лошадей, как в загоне. Лучше всего сразу отправиться в прерию и выехать к дороге на Рио-Гранде. Там я могу наткнуться на след, который ищу. Да, это будет лучше всего.

Как будто вполне удовлетворенный этим решением, старый охотник подобрал поводья и поехал по краю зарослей. Проехав около мили в сторону реки Нуэсес, Зеб круто повернул на запад; сделал он это со спокойствием, говорившим, что он действует по заранее обдуманному плану. Теперь его путь пересекал под прямым углом все тропинки, которые вели к Рио-Гранде. В то же время изменились и поза охотника, и выражение его лица. Он больше не смотрел рассеянно по сторонам. Наклонившись, Зеб внимательно всматривался в траву перед собой. Он проехал так около мили, как вдруг что-то заставило его встрепенуться и быстро натянуть поводья. Кобыла с удовольствием остановилась. Зеб соскочил с седла, сделал два шага вперед и опустился на колени. Потом, вынув из кармана подкову, он приложил ее к отпечатку копыта, отчетливо выделявшемуся на траве.

— Точь-в-точь! — воскликнул охотник торжествующе, взмахнув рукой. — Черт возьми, если это не так!.. Как раз! — продолжал он после того, как приложил сломанную подкову к неполному отпечатку и снова поднял ее. — Так вот они, следы предателя, а может быть, и убийцы!

Глава LXXIII. ОСТРОВОК В ПРЕРИИ

Табун в сто, а иногда и больше голов, привольно пасущийся в прерии, — зрелище, конечно, великолепное, но оно не удивит и не поразит пограничного жителя Техаса. Наоборот, он был бы удивлен гораздо больше, если бы увидел, что в прерии пасется одинокая лошадь. В первом случае он просто подумал бы: «Табун мустангов». Во втором у него возникла бы целая вереница недоуменных мыслей. Это может быть либо дикий жеребец, изгнанный из табуна, либо верховая лошадь, ушедшая далеко от стоянки какого-нибудь путника. Опытный житель прерии сразу определит, что это за лошадь. Если она пасется с удилами во рту и с седлом на спине, тогда сомнений не будет. Ему придется задуматься только над тем, как ей удалось убежать от своего хозяина. Но, если всадник сидит в седле, а лошадь все-таки пасется, тогда остается только подумать: он — просто садовая голова и лентяй, который не догадается сойти, чтобы не мешать своей лошади пастись. Однако если окажется, что у всадника нет никакой головы, даже и садовой, тогда возникает тысяча предположений, из которых ни одно, наверно, не будет близко к истине.

Именно такая лошадь и такой всадник появились в прериях юго-западного Техаса в 185… году. Точный год неизвестен, но, во всяком случае, это было в 50-х годах.

Место можно указать более точно: его встречали в зарослях и на открытой прерии, примерно в границах площади в двадцать на двадцать миль между Леоной и Рио-де-Нуэсес.

Всадника без головы видели многие люди и в разное время. Во-первых, те, кто искал Генри Пойндекстера и его предполагаемого убийцу. Во-вторых, слуга Мориса-мустангера. В-третьих, Кассий Колхаун во время своих ночных скитаний в лесных зарослях. В-четвертых, мнимые индейцы — той же ночью. И, наконец, Зеб Стумп — в следующую ночь.

Но были и другие люди, которые видели всадника без головы в других местах и при других обстоятельствах: охотники, пастухи, объездчики. Всем этот загадочный всадник внушал ужас, для всех он был необъяснимой тайной.

О нем говорили не только на Леоне, но и в более отдаленных местах. Слухи распространились на юг, до берегов Рио-Гранде, а на север — до Сабайнала. Никто не сомневался в том, что странного всадника действительно видели. Сомневаться в этом — значило бы отвергать свидетельство двухсот людей, которые готовы были поклясться, что это правда, а не игра воображения. Никто и не отрицал, что его действительно видели. Оставалось только найти объяснение этому странному и противоестественному явлению. Высказывалось множество догадок, более или менее правдоподобных, более или менее нелепых. Одни считали это «хитростью индейцев», другие — чучелом; некоторые думали, что это настоящий всадник, чья голова спрятана под серапе, в котором проделаны две дырочки для глаз. А кое-кто упорно держался мнения, что всадник без головы сам дьявол. Кроме попыток объяснить это загадочное явление, передавали еще всякие подробности. Одним казалось, что им удалось увидеть голову или очертания ее на груди под серапе. Другие утверждали, что они разглядели голову в руке всадника; а некоторые добавляли, что на ней была шляпа — черное глянцевое сомбреро, обшитое золотым позументом.

Кроме того, многие пытались разгадать, какая связь существует между появлением всадника и таинственным убийством молодого Пойндекстера. Почти все были уверены, что связь между этими двумя тайнами, безусловно, есть, но какая — объяснить не мог никто. А тот, кто мог пролить на это некоторый свет, все еще был в горячке.

В таких пересудах прошла неделя, в течение которой призрачного всадника видели еще много раз: то он мчался быстрым галопом, то ехал тихим шагом по открытой прерии: его лошадь то останавливалась и осматривалась, то опускала голову и усердно щипала сочную траву.

О всаднике без головы рассказывали много самых фантастических и нелепых историй, повторять которые нет нужды; однако следует привести один истинный эпизод, весьма существенный для нашего странного повествования.

Среди простора открытой прерии виднеется небольшая, в три-четыре акра, дубрава. Житель прерии назовет ее островком; и, глядя на огромный зеленый океан вокруг этого клочка леса, нельзя не согласиться, что это сравнение удачно. Недалеко от дубравы, на расстоянии каких-нибудь двухсот ярдов, спокойно пасется лошадь. Это та самая лошадь, на которой ездит всадник без головы; таинственный наездник по-прежнему сидит на ней; с тех пор как его видели впервые, ни в его костюме, ни в позе как будто бы не произошло никаких перемен. Полосатое серапе по-прежнему спускается с его плеч; на ногах по-прежнему гетры из шкуры ягуара. Он сидит, слегка наклонившись вперед, словно для того, чтобы лошади удобнее было щипать траву. Поводья, которые всадник не то держит в руке, не то зацепил за луку седла, достаточно длинны, чтобы не мешать ей. Те, кто уверял, что видели его голову, говорили правду; правы также и те, кто утверждал, что на ней черное сомбреро, отделанное золотым позументом. Голова прижата к левому бедру всадника, подбородком она почти касается его колена. Ее можно видеть, только глядя на всадника слева, и то не всегда, так как иногда голову прикрывает край серапе. Иногда можно видеть и лицо. Черты его красивы, но выражение ужасно; посиневшие губы полуоткрытого рта застыли в жуткой улыбке, обнажив два ряда белых зубов. Хотя внешность самого всадника как будто осталась прежней, но тем не менее что-то изменилось. До сих пор он ездил один, теперь у него появились спутники. Вряд ли их можно назвать приятной компанией — десяток койотов сопровождает его по пятам, прыгая около него. Нет сомнения, что это не нравится лошади: она фыркает и бьет копытом, когда кто-нибудь из них подходит слишком близко. Но всадник не обращает на них внимания, так же как и на стаю больших черных птиц, кружащих над его плечами. Даже когда самая дерзкая из них осмелилась сесть на него, он и тогда не поднял руки, чтобы се прогнать. Три раза эта птица садилась на него: сначала на правое плечо, потом на левое и, наконец, посредине, на том месте, где должна была быть голова. Птица недолго остается на этом странном насесте. Всадник к этому равнодушен, но лошадь встает на дыбы и неистовым ржанием отгоняет грифов — правда, ненадолго.

На коне, то спокойно пощипывающем сочную траву прерии, то нетерпеливо отгоняющем волков и коршунов, безучастный ко всему, медленно объезжает дубраву всадник без головы.

Глава LXXIV. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Странное зрелище, о котором только что шла речь, было настолько страшным, что не казалось нелепым. На него нельзя было смотреть без содрогания и ужаса.

А смотрел ли на него кто-нибудь, кроме койотов на земле и коршунов в небе?

Да. Его видел человек, который — единственный во всем Техасе — отчасти уже разгадал эту тайну.

Но и для него не все еще было ясно. Он знал только, что всадник без головы не был ни чучелом, ни дьяволом. Но и этот человек испытывал ужас при виде страшного всадника. Он знал, кто перед ним, и все-таки дрожал. Он смотрел на всадника без головы с опушки лесного островка, прячась в тени деревьев. Несмотря на страх и желание остаться незамеченным, он, словно притягиваемый каким-то магнитом, все время следовал за всадником без головы по внутреннему кругу, не обгоняя и не отставая. Более того, ведь он увидел страшного всадника до того, как сам въехал в дубраву. Он заметил его издалека и мог бы легко избежать встречи с ним. Но вместо этого он решительно повернул к нему. Он продвигался осторожно, держась за деревьями, словно охотник, выслеживающий пугливого оленя, с той только разницей, что охотник за оленем никогда не испытывает такого страха. Очутившись среди деревьев, он, несмотря на свой страх, вздохнул с облегчением — теперь он, по крайней мере, перестал бояться неудачи. Вряд ли он проехал десять миль по прерии без всякой цели; недаром он продвигался столь осторожно, по самой мягкой траве, под прикрытием кустов чапараля — так, чтобы никому не попасться на глаза и не выдать своего присутствия хрустом веток. Стоило немного понаблюдать за человеком, передвигавшимся по опушке лесного островка, чтобы понять смысл его поведения. Его глаза были устремлены на всадника без головы, он напряженно следил за его передвижениями и сообразовался с ними. Сначала казалось — его главным чувством был страх. Через некоторое время страх сменился нетерпением, которое заставило его действовать смелее. Такая перемена в настроении человека, прятавшегося в дубраве, произошла оттого, что всадник без головы упорно не приближался к ее опушке ближе чем на двести ярдов. Это настолько раздражало преследователя, что он то и дело начинал бормотать ругательства. Впрочем, он всегда уснащал ими свою речь.

— Ах ты, чертова тварь! Подойди она поближе хотя бы на двадцать ярдов, я бы мог в нее попасть. Выстрелить сейчас — значит только спугнуть ее, а второго такого случая может никогда больше не представиться. Черт побери! Если бы не эти двадцать ярдов!

Как будто желая проверить свой расчет, говорящий еще раз прикинул расстояние, отделявшее его от всадника без головы. Свое короткое охотничье ружье он все время держал наготове со взведенным курком.

— Нет смысла, — пробормотал он после некоторого размышления. — Пуля будет на излете и не ранит лошадь, а только испугает ее. Надо набраться терпения и подождать, пока она подойдет поближе. Проклятые волки! Все из-за них… До тех пор, пока они ходят за ней, лошадь будет держаться вдали от леса. Такова повадка всех техасских мустангов, черт бы их побрал!.. А нельзя ли ее как-нибудь приманить? — продолжал он, немного помолчав. — Может быть, она пойдет на мой зов?.. Сомнительно. За последнее время она отвыкла от звука человеческого голоса и только испугается, пожалуй. И от моей лошади она тоже шарахнется, как в тот раз. Правда, тогда это было при лунном свете, и, кроме того, за ней гналась собака. Не мудрено, что лошадь одичала, таская на себе черт знает что. Ведь это же не может… нет! В конце концов, это чья-то проделка… чья-то дьявольская проделка!

При этих словах говоривший натянул поводья. Наклонившись вперед, чтобы лучше видеть, он продолжал всматриваться в странного всадника, медленно огибавшего дубраву.

— Это, несомненно, его лошадь. Его седло, серапе — все его. Как же они попали к другому?

После нескольких минут молчания он снова заговорил:

— Фокус или нет, но дело плохо. Тот, кто это подстроил, должен знать все, что произошло тогда ночью. Если пуля там, ее надо достать. Какой я был дурак, что хвастал этим! Вот уж действительно везет, как утопленнику… Нет, она ближе не подойдет. Она явно боится леса. Все мустанги чувствуют себя увереннее на открытом месте. Что же делать? Может быть, лошади все же приятно будет услышать человеческий голос? Если бы только она подошла на двадцать ярдов ближе, все было бы в порядке. Черт побери, попробую…

Подъехав немного ближе к опушке, он стал подзывать лошадь:

— Поди-ка, умница! Подойди, хорошая лошадка!

Из этого ничего не вышло — лошадь не только не подошла, а, наоборот, испугалась; едва она услышала этот зов, как выронила траву изо рта, затрясла головой и испуганно захрапела; казалось, она боялась этого звука гораздо больше, чем койотов и коршунов. Ведь она была мустангом, и для нее человек был злейшим врагом — особенно человек верхом на лошади; и теперь она почуяла близость этого врага. Она не остановилась, чтобы рассмотреть, что это за человек и что это за лошадь. Для нее это были враги. По-видимому, и всадник думал так же, потому что он не натянул поводья и не остановил ее; предоставленная самой себе, она умчалась в прерию. С грубым ругательством незадачливый преследователь выехал из дубравы. Он снова выругался, увидев, что выпущенная им пуля не попала в цель, а всадник без головы уже вне досягаемости.

Глава LXXV. ПО СЛЕДУ

Зеб Стумп недолго оставался на том месте, где обнаружил отпечатки сломанной подковы. Шести секунд ему оказалось достаточно, для того чтобы сличить подкову с отпечатком. Затем он сейчас же поднялся на ноги и пошел по следу. Он шел пешком. Старая кобыла послушно следовала за ним на почтительном расстоянии. Зеб прошел больше мили, замедляя шаг там, где отпечатки были мало заметны, и опять ускоряя его, когда следы становились яснее. Как археолог, найдя в развалинах древнего города глиняную табличку, читает иероглифы, которые понятны только ему, так и Зеб Стумп читал таинственные знаки на земле прерии. Поглощенный этим занятием, охотник, казалось, ничего не замечал. Он не смотрел ни на безграничную зеленую саванну вокруг, ни на синее, безоблачное небо над головой. Он сосредоточенно вглядывался в траву под ногами. Внезапно раздавшийся звук заставил его поднять голову. Это был выстрел из ружья, но настолько далекий, что прозвучал он как осечка. Зеб инстинктивно остановился и поднял глаза, но не выпрямился. Старый охотник быстрым взглядом осмотрел горизонт в той стороне, откуда донесся звук. Голубоватый дымок, все еще сохраняя шарообразную форму, медленно поднимался к небу. Под ним темнела полоска далекой дубравы. С того места, где стоял Зеб, и темное пятно леса, и дымок от выстрела, и звук его могли быть замечены только опытным следопытом. Но Зеб видел дымок и слышал выстрел.

— Чертовски странно! — пробормотал он, продолжая стоять в позе огородника, сажающего капустную рассаду. — Чертовски странно, чтобы не сказать больше. И кому это вздумалось охотиться в таком месте? Ведь там же никакой дичи не водится — не оправдаешь пороху и на один выстрел. Я бывал в этом леске. Кроме койотов, там ничего нет. И чем только они там питаются?.. А-а! — продолжал он после некоторого молчания. — Какой-нибудь лавочник из поселка, уехавший в «экскурсию», как они выражаются, лупит по этим тварям, а потом будет хвастать, что охотился на волков. Что ж, пусть охотится — это меня не касается… Э! Сюда кто-то едет! Шпорит лошадь, словно за ним черти гонятся… Что? С места не сойти, это безголовый!

Старый охотник был прав. И кто не узнал бы всадника, который только что отделился от облачка порохового дыма и скакал во весь опор к тому месту, где стоял Зеб!

Это был не кто иной, как всадник без головы.

И не было сомнений, что он скачет прямо к Зебу, словно увидел его.

В пределах Техаса едва ли можно было найти более отважного человека, чем старый охотник. Он не боялся встречи ни с ягуаром, ни с пумой, ни с медведем, ни с бизоном; не пугали его и индейцы. Он, пожалуй, не растерялся бы при встрече с отрядом команчей, но при виде этого одинокого всадника Зеб потерял самообладание. Закаленный жизнью среди дикой природы, верный ученик этого мудрого учителя, Зеб Стумп, однако, не был лишен некоторых суеверных предрассудков. И у кого их нет! Старый охотник не боялся ни человека, ни зверя, но перед сверхъестественным он отступил. Да и кто угодно испугался бы призрачного всадника, который неудержимо мчался вперед, словно неся с собой смерть. Зеб Стумп не просто отступил — дрожа от ужаса, он стал искать, где бы спрятаться. Задолго до того, как всадник без головы мог его заметить, он укрылся в росших неподалеку кустах. Но ведь его могла выдать оседланная кобыла. Нет, прежде чем скорчиться в своем убежище, Зеб принял меры предосторожности.

— Ложись! — крикнул он своей верной лошади, которая хотя и не умела говорить, зато прекрасно понимала его. — На землю, живо, а то смотри провалишься в преисподнюю!

Словно испугавшись этой угрозы, кобыла сразу же опустилась на передние колени, а затем, подобрав задние ноги, улеглась на траве, словно расположившись на отдых после трудового дня. Едва только Зеб и его лошадь успели спрятаться, как мимо них галопом проскакал таинственный всадник. Он мчался во весь опор и, по-видимому, не собирался останавливаться, чему Зеб был очень рад. Всадник без головы поехал в этом направлении совершенно случайно, а вовсе не потому, что увидел охотника или его тощую кобылу. Но, как ни испугался Зеб, он все же успел рассмотреть загадочного всадника, прежде чем тот скрылся из виду. И то, что было тайной для всех, перестало быть тайной для Зеба Стумпа. Когда лошадь поравнялась с кустами, где спрятался Зеб, ветер отогнул край серапе, и под ним охотник увидел хорошо знакомый ему костюм. Это была голубая блуза со складками на груди; несмотря на покрывавшие ее багровые пятна, старый охотник узнал эту блузу. Но он не был уверен, что узнал лицо, упиравшееся подбородком в бедро всадника. В этом не было ничего странного. Даже любящая мать, так часто любовавшаяся прекрасным лицом сына, теперь не узнала бы его. Зеб тоже не узнал его — он догадался. Лошадь, седло, полосатое серапе, небесно-голубая куртка и такие же брюки, даже шляпа на голове — все это было знакомо ему; он узнал и фигуру всадника, который сидел, выпрямившись в седле. Голова должна была принадлежать этому же человеку, несмотря на свое непонятное смещение. Это не было мимолетным видением — Зеб хорошо рассмотрел страшного всадника; хотя он мчался галопом, но зато проехал всего в десяти шагах от старого охотника. Но он ни словом, ни движением не попытался остановить удалявшегося всадника; только потом, поняв, кто этот всадник, он с грустью прошептал:

— Иосафат! Так, значит, это правда! Бедный паренек! Убит!

Глава LXXVI. В МЕЛОВОЙ ПРЕРИИ

Долго следил Зеб Стумп из своего убежища за удалявшимся всадником, который продолжал мчаться галопом. И, лишь когда он скрылся за группой акаций, старый охотник поднялся на ноги и выпрямился во весь рост. Он простоял так секунду или две, обдумывая, что делать дальше. Это страшное и неожиданное происшествие сбило его с толку. Надо ли идти дальше по следу сломанной подковы или же за всадником без головы? Первый след может открыть многое; второй как будто обещает еще больше. Быть может, ему удастся захватить всадника и узнать тайну его скитаний. Размышляя таким образом, Зеб чуть было не забыл про облачко дыма и про выстрел, который раздался в прерии. Но скоро его мысли снова обратились к ним. Поглядев туда, где он видел дымок, охотник заметил нечто такое, что вновь заставило его пригнуться и с особой тщательностью укрыться под акациями; старая кобыла продолжала лежать, и о ней можно было не беспокоиться.

На этот раз Зеб увидел человека верхом на лошади — настоящего всадника, с головой на плечах. Он все еще был далеко и едва ли успел заметить среди акаций высокую фигуру охотника и тем более кобылу, лежащую на земле. Он их и не заметил — во всяком случае, судя по его поведению. Всадник сидел, наклонившись вперед, и внимательно всматривался в землю. Нетрудно было определить, чем он был занят. Зеб Стумп догадался об этом с первого взгляда: неизвестный ехал по следу всадника без головы.

— Ах, вот оно что! — прошептал Зеб. — Не мне одному хочется разгадать эту тайну. Кому же еще?

Зебу недолго пришлось теряться в догадках. Всадник ехал рысью, так как следы были свежие и очень заметные; вскоре он подъехал так близко, что охотник без труда мог его разглядеть.

— Иосафат! — пробормотал Зеб. — Как же я не догадался об этом раньше! И, если я не ошибаюсь, это еще одно звено, которое поможет мне собрать всю цепь необходимых доказательств… Лежи смирно, скотинка! Попробуй только шевельнись! Если ты задрыгаешь своими длинными ногами, я перережу тебе глотку!

После этого обращения к кобыле Зеб умолк и, спрятав голову в зелени акации, стал внимательно следить из-за перистой листвы за приближающимся всадником.

Это был человек, которого, раз увидев, трудно было забыть. Хотя ему едва исполнилось тридцать лет, на его лице уже лежала неизгладимая печать дурных страстей. Сейчас он выглядел озабоченным — очевидно, какая-то мучительная тревога давно уже не давала ему покоя, хотя он не терял надежды избавиться от нее. Лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не печать порочности, которая выдавала в нем негодяя. Костюм? Но стоит ли вообще описывать его! Синий суконный сюртук полувоенного покроя, фуражка, пояс, на котором висели охотничий нож и два револьвера, — обо всем этом уже упоминалось при описании костюма и оружия капитана Кассия Колхауна.

Это был он.

Зеб уклонился от встречи с Колхауном не потому, что тот был вооружен; хотя старый охотник и питал к нему неприязнь, но у отставного капитана не было никаких оснований считать его своим врагом. Зеб оставался в тени деревьев только для того, чтобы лучше видеть все происходящее.

Продолжая всматриваться в след всадника без головы, Колхаун проехал мимо.

Не выходя из своего укрытия, Зеб Стумп провожал его взглядом до тех пор, пока те же акации, за которыми исчез первый всадник, не заслонили своей ажурной зеленью и капитана. Новые мысли зароились в голове старого охотника — ему нужно было заново взвесить все обстоятельства. Если и раньше были основания ехать по следу всадника без головы, то теперь их стало вдвое больше. Зеб раздумывал недолго. Он стал собираться, чтобы последовать за Кассием Колхауном. Сборы были несложны: Зеб взял в руки поводья и пнул ногой старую кобылу, после чего она сразу поднялась на ноги. Охотник стоял около нее, готовый вскочить в седло и выехать на открытую поляну, как только Колхаун скроется из виду. Зеб, и не видя Колхауна, мог легко узнать, куда тот направился. Двух свежих следов ему было вполне достаточно — он мог ехать по ним с такой же уверенностью, как если бы скакал бок о бок со всадником без головы или со всадником без сердца. Полагаясь на свой опыт, старый охотник вышел из своего убежища и отправился вслед за Кассием Колхауном. Однако на этот раз Зеб Стумп ошибся. Он понял это, когда обогнул рощу акаций, за которой скрылись оба всадника. Дальше простиралась полоса меловой прерии, которую всадник без головы уже успел миновать. Зеб догадался об этом, увидев, что Колхаун едет зигзагами, словно пойнтер, рыскающий по жнивью в поисках куропатки. Капитан потерял след и пытался найти его. Охотник из-за акаций украдкой следил за каждым его движением. Попытка капитана не увенчалась успехом. На меловой прерии ничего нельзя было прочесть — по крайней мере, такому неопытному следопыту, как Кассий Колхаун. Изъездив этот участок вдоль и поперек, он, по-видимому, решил отказаться от своего намерения и, сердито пришпорив коня, умчался в сторону Леоны. Как только Колхаун скрылся из виду, Зеб тоже принялся искать потерянный след, но, несмотря на все свое искусство, он должен был сдаться. Залитая солнцем белая поверхность прерии слепила глаза, и разобрать что-нибудь было невозможно. Делать было нечего, — старый охотник решил повернуть обратно и снова заняться тем следом, который он на время оставил. Теперь он был уже совершенно уверен, что его ждут интересные открытия. Скоро Зеб вернулся к следу сломанной подковы. Не теряя времени, он быстрым шагом пошел вперед. Кобыла по-прежнему следовала за ним. Только один раз Зеб остановился — это было на месте, где к следу, по которому он шел, присоединился след двух других лошадей. С этого места все три следа то шли параллельно на расстоянии около двадцати ярдов, то сходились и перекрывали друг друга. Все лошади были подкованы; охотник остановился, чтобы присмотреться к отпечаткам. Из двух новых лошадей одна была американской породы, другая — мустанг, хотя и очень крупный: его копыта были почти такого же размера, как и у американской лошади. Зеб не сомневался, что знает этих лошадей. Ему не пришлось ломать голову, чтобы догадаться, какая из них прошла здесь первой. Для него это так было ясно, словно он сам их видел. Он знал, что мустанг был впереди остальных двух — на каком именно расстоянии, он пока еще не мог определить, но безусловно дальше, чем это бывает во время прогулки верхом в компании друзей. Американская лошадь прошла второй, и последним был конь со сломанной подковой — тоже американский. Все три лошади прошли здесь в разное время и поодиночке. Зеб Стумп определил это с такой же легкостью и точностью, с какой мы определяем время по часам или температуру по термометру.

— Неплохо, — сказал Зеб и с довольным видом отправился дальше.

Старая кобыла брела за ним по пятам, словно стараясь идти с ним в ногу.

— Здесь они разошлись, — сказал охотник, опять останавливаясь и рассматривая землю под ногами. — Мустанг и американская лошадь пошли вместе — то есть в одном направлении. Сломанная подкова свернула в сторону. Интересно знать: для чего? Никогда в жизни я не видел таких запутанных следов. Они поставили бы в тупик самого Даниэля Буна^[44]. По какому пойти сперва? Если я пойду по этим двум, то мне уже заранее известно, куда они приведут — к той самой луже крови. Посмотрим, не приведет ли туда же и третий… Направо, старушка, и держись ближе ко мне, а то потеряешься, и койоты поживятся твоим жирком!

Упомянув о «жирке» старой кобылы, охотник расхохотался и пошел по следу третьей лошади. След тянулся вдоль опушки зарослей, к которым все три переплетающихся следа приблизились как раз там, где находилась хорошо знакомая читателю широкая просека. В двухстах ярдах от нее след сломанной подковы сворачивал в чащу, и, пройдя еще шагов пятьдесят, Зеб нашел место, где лошадь была привязана к дереву. Он увидел, что дальше лошадь не ходила; отсюда же шел и обратный след к прерии, хотя и в несколько ином направлении. Но ее хозяин отправился дальше пешком. Следы человеческих ног были отчетливо видны в русле пересохшего ручья, около которого и была привязана лошадь. Оставив свою старую кобылу в этой же «конюшне», охотник пошел по следу спешившегося человека. Скоро он обнаружил, что их было два: один вел вперед, другой — обратно.

Зеб пошел по первому.

Он нисколько не был удивлен, когда след вывел его на просеку неподалеку от места, где раньше была лужа крови, теперь уже давно вылизанная койотами. След, вероятно, доходил до самой лужи, но теперь земля на просеке была изрыта сотнями лошадиных копыт. Но, прежде чем Зеб пошел дальше, он сделал еще одно очень важное открытие. В густых кустах он заметил место, где, по-видимому, довольно долго простоял какой-то человек. Травы там не было, и рыхлая земля была совершенно утоптана, судя по всему — подошвами сапог или ботинок. Отпечатки этих же подошв вели отсюда к луже крови — один след шел туда, другой, такой же, обратно. А на ветке дерева поблизости Зеб нашел то, чего не удалось обнаружить ни отряду майора, ни их проводнику Спенглеру: это был клочок бумаги, закопченный и наполовину обгоревший, — по-видимому, пыж. Он повис на ветке акации, зацепившись за шип. Старый охотник снял бумажку с колючки, расправил ее на своей мозолистой ладони и прочел на измятом и обгоревшем листке хорошо знакомое имя, фамилию и чин, которые начинались с букв: «К. К. К.».

Глава LXXVII. ЕЩЕ ОДНО ЗВЕНО

Когда Зеб Стумп разбирал то, что было написано на бумаге, на его лице отразилось не столько удивление, сколько удовлетворение.

— Это клочок конверта, — пробормотал Зеб, — он говорит о многом. Из него можно узнать больше, чем из того, что было внутри. Использован вместо пыжа… Ну что же, так ему, подлецу, и надо! Пусть знает, как употреблять всякий хлам вместо куска промасленной оленьей кожи, которым пользуются все порядочные люди… Почерк женский, — продолжал охотник, снова всматриваясь в бумажку. — Это ничего не значит. Адресовано-то ему — значит, ему и принадлежит. Эту штучку надо сохранить!

При этих словах старый охотник вынул из кармана кожаный кисет, где хранилось его огниво, и бережно спрятал туда найденную бумажку.

— Ну что ж, старина Зебулон Стумп, — снова заговорил он, — похоже на то, что тебе удастся неплохо разобраться в этой таинственной путанице. Хотя кое-что и остается еще неясным, кое-где обрываются нити, но это ничего. Человек, которого убили, кто бы он ни был, лежал вон там, где была лужа крови. Человек же, который убил, кто бы он ни был, стоял за этой акацией. Если бы не напортили эти молокососы, мне удалось бы узнать еще кое-что. Теперь же ничего не поделаешь — все следы затоптаны. Идти дальше в этом направлении незачем. Лучше всего будет теперь пойти по обратному следу, если это только возможно, и узнать, куда лошадь со сломанной подковой отвезла своего хозяина после охоты. Итак, старина Стумп, вам придется направиться по следу сапог.

И с этими словами старый охотник пошел назад по тем же следам, которые привели его на просеку. Отпечатков почти не было видно, но Зебу они уже не были нужны. Он успел еще раньше заметить, что человек, которому принадлежал след, в конце концов вернулся к месту, где была привязана его лошадь. Однако в одном месте эти два следа расходились: на пути попалось непроходимое сплетение кустов, и предполагаемому убийце пришлось его обогнуть. Потом оба следа опять сошлись, но только после того, как обратный след вывел охотника на большую поляну, которую Зеб внимательно осмотрел. На ней он заметил ясные следы, но уже совсем другие. Это была хорошо протоптанная тропинка, которая пересекала поляну. Зеб увидел, что по ней несколько дней назад прошли подкованные лошади; их-то следы и привлекли его внимание. Он мог бы без ошибки сказать не только в какой день, но даже в какой час прошли здесь лошади; чтобы узнать это, ему достаточно было бы внимательно взглянуть на отпечатки копыт. Но на этот раз ему и так все было ясно. Он знал, что это были следы лошадей небольшого отряда, оставшегося со Спенглером, когда майор со своими драгунами вернулся в форт. Зеб yжe слышал об этом дополнительном исследовании, о том, как Спенглер и его товарищи проследили обратный путь лошади Генри Пойндекстера до того места, где негр поймал ее на границе плантации. Большинству людей вторичное исследование показалось бы излишним, но Зеб Стумп придерживался другого мнения. Он стоял в нерешительности, поглядывая на следы.

— Если бы я только знал, что у меня хватит на это времени, — пробормотал он, — я бы сначала проверил этот след. Как знать… может, тут еще что-нибудь интересное найдется. Но едва ли я успею, а поэтому лучше сразу заняться лошадью со сломанной подковой.

Зеб уже повернулся, чтобы уйти с поляны, когда его остановила новая мысль:

— В конце концов, я легко найду его в любое время. Я и так знаю, куда он ведет, словно сам ехал рядом с негодяем, который его оставил, — прямо в конюшню Каса-дель-Корво. Чертовски обидно оставлять вот этот след, раз я уже здесь! Он может заставить меня пропутешествовать еще десять миль, а на это вряд ли хватит времени. Черт побери, все же надо пройти хоть немного! Пусть старая кобыла подождет, пока я вернусь.

И Зеб отправился по следу лошадей Спенглера и его спутников. Но не их следы он изучал. Все его внимание было сосредоточено на следах лошади Генри Пойндекстера. И, хотя отряд проехал здесь позже и местами сильно затоптал след, который так интересовал охотника, тем не менее он без особого труда различал его. Как сказал бы он сам, любой молокосос смог бы сделать то же. Лошадь молодого плантатора скакала галопом. Следопыты ехали шагом. Насколько Зеб Стумп смог разобраться, лошади отряда не останавливались и не отъезжали в сторону. Лошадь Генри Пойндекстера в одном месте сошла с тропы. Это было в трех четвертях мили от просеки. Мчавшаяся галопом лошадь не остановилась, но метнулась в сторону, словно чего-то испугалась — волка, ягуара, пумы или другого хищника. Дальше она по-прежнему мчалась галопом. Отряд Спенглера проехал дальше, не остановившись, чтобы узнать, почему лошадь бросилась в сторону. Но Зеб Стумп был более любознателен и задержался здесь. Это был песчаный участок, усеянный камнями и лишенный травы. Над ним возвышалось огромное дерево с горизонтально вытянутыми ветвями. Один сук нависал над тропинкой так низко, что всаднику нельзя было бы проехать, не нагнув головы. Зеб Стумп внимательно осмотрел его. Он заметил, что на нем повреждена кора; хотя ссадина была невелика, она, по-видимому, возникла от удара какого-то твердого тела.

— Это сделано человеческой головой, — заметил охотник. — По эту сторону сука на лошади сидел человек, по ту его уже на ней не было. Никто не смог бы выдержать такого удара и остаться в седле.

— Ура! — торжествующе воскликнул он после того, как внимательно осмотрел землю под деревом. — Я так и думал. Вот и отпечаток на том месте, где он упал. А вот здесь он полз. Теперь я понимаю, откуда эта загадочная шишка. Я знал, что она не от когтей хищников; и не похоже было, что она от удара камнем или палкой. Вот обо что он ее набил!

Просияв от радости, Зеб легкой походкой направился дальше, но не по тропе, а по следу человека, выбитого из седла. Зеб следовал указаниям — может быть, незаметным для непосвященного, но для него столь же ясным, как надписи на придорожных столбах. Надломленная ветка, оборванные усики ползучих растений, борозды на земле — все говорило о том, что здесь пробирался человек. Более того, след ясно показывал, что человек не мог идти и полз. Зеб Стумп проследил путь несчастного до берега ручья. Дальше идти не было нужды. Он связал еще одну оборванную нить. Еще немного — и все доказательства будут в его руках.

Глава LXXVIII. МЕНА ЛОШАДЬМИ

Разочарованный Колхаун угрюмо выругался и повернул коня от меловой прерии, где затерялись следы всадника без головы.

«Какой смысл ехать дальше? Неизвестно, куда он ускакал. Увижу ли я его снова или нет — это дело случая. Быть может, встречу его опять у речки? Но что толку? Мустанг все равно меня к себе не подпускает, как будто догадывается о моих намерениях. Он хитрее даже диких мустангов — наверно, хозяин научил его этим повадкам. Один удачный выстрел — и я прекратил бы его странствия. Подкрасться к нему, по-видимому, невозможно. А разве догонишь его в открытой прерии на этом неуклюжем муле? Рыжий, правда, выносливее, но едва ли быстрее. Надо будет испытать его завтра — с новой подковой… Если бы я только мог достать такого быстроногого коня, который догнал бы мустанга, я не пожалел бы денег. В поселке наверняка есть что-нибудь подходящее. Надо разузнать. Пусть он обойдется в двести, даже в триста долларов!»

Рассуждая сам с собой, Колхаун покинул меловую прерию, — его мрачное лицо удивительно контрастировало с ее сверкающей белизной. Он ехал быстро, не щадя своего коня, уже измученного путешествием, судя по хлопьям пены и истерзанным шпорами бокам, на которых выступили свежие капли крови, когда он ускорил шаг, направляясь к Каса-дель-Корво.

Не прошло и часа, как он уже въезжал в рощу акаций, примыкающую к плантации Пойндекстера. Это была хорошо знакомая Колхауну тропа — он проезжал здесь, хотя и на другой лошади. Пересекая пересохший от долгой засухи ручей, он очень удивился, заметив в илистом русле следы подков, одна из которых была сломана. След был старый — по-видимому, он появился здесь дней восемь назад. Но Колхаун остановился не для того, чтобы определить, когда именно был оставлен след, — он мог назвать даже час. Он сошел с лошади, чтобы стереть эти следы. Лучше было бы для него, если бы он этого не делал. Его каблук раздавил засохшую грязь, выдав, кто ехал на лошади со сломанной подковой. А сзади приближался человек, который не упустит эту улику.

Отставной капитан вскочил в седло и поехал дальше, очень довольный своей сообразительностью. От этих приятных размышлений его отвлек стук лошадиных копыт. Самой лошади еще не было видно за деревьями. Топот приближался. По размеренному ритму можно было догадаться, что на лошади кто-то едет. Через мгновение Колхаун увидел перед собой Исидору Коварубио де Лос-Льянос. Она заметила его в ту же секунду.

Эта встреча была странной случайностью, и она пробудила в каждом из них странные мысли.

Исидора вспомнила, что Колхаун влюблен в женщину, которую она ненавидит, а Колхаун — что Исидора влюблена в человека, которого он не только ненавидит, но решил погубить.

Они знали об этом отчасти по слухам, отчасти по личным наблюдениям и впечатлениям от двух случайных встреч. Каждый из них хорошо знал о несчастной любви другого, и в то же время каждый думал, что о его чувстве другой не догадывается.

Казалось бы, что при таких обстоятельствах они едва ли могли чувствовать симпатию друг к другу. Никому — будь то мужчина или женщина — не нравится, когда преклоняются перед его соперником. Только стремление к мести, рожденное ревностью, могло бы объединить их; но это был бы мрачный союз.

До сих пор Исидора Коварубио де Лос-Льянос и Кассий Колхаун не чувствовали друг друга союзниками. Оба они, вероятно, были бы рады избежать этой встречи, особенно Исидора. Мексиканка не чувствовала особого расположения к отставному кавалерийскому капитану. Помимо его любви к ее сопернице, у нее была и другая причина не желать встречи с ним. Она вспомнила, как ее преследовали ряженые индейцы и чем все это кончилось. Она знала, что у техасцев возникло много разных предположений о ее внезапном исчезновении после того, как она позвала их на помощь. Она никому не собиралась рассказывать, что заставило ее так поступить, и ее беспокоило, как бы человек, ехавший ей навстречу, не стал расспрашивать ее об этом. Исидора собиралась ограничиться кивком головы, проезжая мимо, — совсем не заметить Колхауна было бы невежливо. И он, вероятно, сделал бы то же самое, если бы его не осенила совершенно неожиданная мысль. Эта мысль не была связана с Исидорой: ее ослепительная красота не трогала его. Отставной капитан не собирался ухаживать за Исидорой, когда, загородив ей лошадью дорогу, натянул поводья, снял фуражку и, вежливо поклонившись, заговорил с ней. Исидоре ничего не оставалось, как ответить.

— Простите меня, сеньорита, — сказал Колхаун, поглядывая не на всадницу, а на лошадь, — я знаю, что мне, человеку, с которым вы совсем не знакомы, не следовало бы останавливать вас…

— Можете не извиняться, сеньор. Мы ведь с вами как будто уже встречались — в прерии около Нуэсес.

— Да-да… вы правы, — запинаясь, сказал Колхаун, который предпочел бы, чтобы она забыла об этом. — Я желал бы поговорить с вами не о той встрече, а о том, как вы промчались по краю обрыва. Мы все были поражены вашим внезапным исчезновением.

— В этом не было ничего удивительного, кабальеро. Пуля, пущенная кем-то из вас, освободила меня от преследователей. Я увидела, что они повернули обратно, и решила продолжать свой путь.

Колхаун, по-видимому, не был особенно огорчен ее уклончивым ответом. Он еще не начинал разговор на интересующую его тему и не терял надежды добиться своего. О чем он собирался говорить, нетрудно было догадаться, стоило лишь взглянуть, как он смотрел на лошадь Исидоры с видом не то знатока, не то жокея.

— Я не говорю, сеньорита, что был одним из тех, кто удивился вашему внезапному исчезновению. Я решил, что у вас были на то свои причины. Ведь я видел, как вы мчались по краю обрыва, и, признаюсь, после этого не беспокоился о вас. Меня, как и всех остальных, поразило ваше изумительное уменье ездить верхом. И что за лошадь у вас была! Казалось, что она летела, а не скакала. Если я не ошибаюсь, вы и сейчас на ней. Простите, что я спрашиваю вас о таких пустяках.

— На ней? Дайте вспомнить… я езжу на многих. Да, мне кажется, вы правы. Да-да, конечно. Я вспоминаю, как она предала меня.

— Предала вас? Как же так?

— Даже дважды. В первый раз, когда приближался ваш отряд. Во второй — когда индейцы… ах, да, не индейцы, как мне потом сказали! — подкрадывались ко мне через заросли.

— Но как же она вас предала?

— Она заржала. Она не должна была этого делать. Ее достаточно долго учили, что этого делать нельзя… Ну ничего. Как только я вернусь на Рио-Гранде, я больше на ней ездить не стану. Пусть возвращается на пастбище.

— Простите меня, сеньорита, но, по-моему, это очень грустно.

— Что грустно?

— Что такой великолепный конь не будет больше ходить под седлом. Я многое дал бы, чтобы только обладать им.

— Вы шутите, кабальеро! Что в нем особенного? Только что он немного красивее и быстрее других мустангов. У моего отца пять тысяч таких, и многие из них красивее и, без сомнения, быстрее его. Он, правда, вынослив и хорош для больших переездов, поэтому я и еду на нем сейчас — я возвращаюсь домой на Рио-Гранде. Если бы не это, я с удовольствием отдала бы его вам или любому, кому он так же сильно понравился бы… Стой смирно, моя лошадка! Посмотри, вот человек, которому ты нравишься больше, чем мне.

Последние слова были обращены к мустангу, который, казалось, как и его хозяйка, с нетерпением ждал конца разговора. Колхаун же, наоборот, хотел во что бы то ни стало продолжить этот разговор или, по крайней мере, закончить его не так.

— Простите меня, сеньорита… — сказал он, принимая деловой вид, но с некоторой нерешительностью в голосе. — Если вы так низко цените вашего серого мустанга, то я охотно обменялся бы с вами. Правда, моя лошадь не отличается красотой, однако наши техасские барышники предлагали за нее хорошую цену. Пусть она и не из быстрых, но смею уверить, что она благополучно доставит вас до дому и хорошо будет вам служить и дальше.

— Что вы, сеньор! — удивленно воскликнула Исидора. — Обменять вашего великолепного американского коня на мексиканского мустанга? Ваше предложение мне кажется просто шуткой. Знаете ли вы, что на Рио-Гранде за одну вашу лошадь дадут три, а то и шесть мустангов?

Колхаун знал это очень хорошо. Но в то же время он знал, что мустанг Исидоры ему нужнее целой конюшни таких лошадей, как его серый жеребец. Ведь он сам был свидетелем необыкновенной быстроты этого питомца прерий, не говоря уже о том, что слыхал о нем от других. И не только своего «великолепного коня» — любую сумму денег в придачу готов он был отдать за этого мустанга. На его счастье, мексиканке и в голову не пришло «запрашивать» — Исидору никак нельзя было назвать корыстолюбивой. В конюшнях — вернее, на пастбищах ее отца — насчитывалось до пяти тысяч лошадей. Зачем же ей отказывать человеку в такой небольшой просьбе, хотя бы незнакомому и, может быть, даже врагу!

Она и не отказала.

— Если это не шутка, сеньор, — сказала она, — то пожалуйста.

— Я говорю совершенно серьезно, сеньорита.

— Тогда берите, — сказала она, соскакивая с седла и начиная расстегивать подпругу. — Седлами нам нельзя обменяться: ваше для меня слишком велико.

Колхаун так обрадовался, что не находил слов благодарности. Он поспешил помочь ей снять седло, а потом снял свое. Не прошло и пяти минут, как мена лошадьми состоялась. Седла и уздечки остались за старыми хозяевами. Исидоре все это показалось очень забавным. Она с трудом удерживалась от смеха. Колхаун же относился к этому совсем иначе — слишком серьезна была его цель. Они расстались, сказав лишь обычное «до свидания». Исидора поехала на американской лошади, а капитан продолжал путь к асиенде Каса-дель-Корво на сером мустанге.

Глава LXXIX. НЕУТОМИМЫЙ СЛЕДОПЫТ

Зеб вернулся к месту, где была привязана его кобыла. Заросли были ему хорошо известны, и он пошел к просеке напрямик. Он снова отправился по следу сломанной подковы, в полной уверенности, что след этот приведет его к Каса-дель-Корво. След шел вдоль дороги, соединяющей переправу через Рио-Гранде и форт Индж. Эта дорога была шириной в полмили — явление, обычное для Техаса, где каждый путник едет где хочет, придерживаясь лишь общего направления. Лошадь со сломанной подковой бежала по краю этой дороги. Но на расстоянии четырех-пяти миль от форта Индж она вдруг свернула под таким углом, что должна была выйти прямо к плантации Пойндекстера. Зеб был в этом настолько уверен, что почти не смотрел на землю, а ехал вперед быстро, как будто его путь был отмечен дорожными столбами. Хотя Зеб был убежденным противником верховой езды, на этот раз он не погнушался закончить свой путь в седле — долгие странствования пешком по прерии и лесным зарослям сильно утомили его. Только время от времени бросал он взгляд на землю, но не для того, чтобы убедиться, не сбился ли он со следа сломанной подковы, а в надежде узнать что-нибудь новое. Местами земля в прерии была настолько тверда, что на ней не осталось следов. Неопытный человек мог бы подумать, что он первый проезжает здесь. Но Зеб Стумп был опытным следопытом: он с точностью до дюйма знал, где снова увидит след на более влажной и мягкое почве. Если случалось иногда, что старый охотник терял след, он быстро находил его, сделав зигзаг. Уверенно, хотя и осторожно, охотник приблизился к плантации Пойндекстера. Над верхушками акаций показался зубчатый парапет асотеи; и вдруг что-то, что он увидел на дороге, сразу изменило его поведение: вместо того чтобы оставаться на своей кобыле, он соскочил с седла, забросил поводья ей на шею и, обогнав ее, отправился по следу пешком. Кобыла, не останавливаясь, покорно поплелась за ним, как будто она привыкла к таким неожиданным капризам хозяина. Неискушенному глазу трудно было бы определить, почему Зебу понадобилось так неожиданно сойти с лошади. Это произошло в месте, где, казалось, не ступала нога ни человека, ни животного. Только из слов Зеба, когда он соскакивал с седла, можно было понять, в чем дело.

— Его след! Возвращается домой, — произнес охотник тихим размеренным голосом и медленно пошел по следу. Скоро след привел его в рощу и еще через несколько минут заставил остановиться так внезапно, словно колючие заросли стали совершенно непроходимыми как для него, так и для его кобылы. Однако это было не так. Перед ним по-прежнему была открытая дорога — даже слишком открытая. Именно это и заставило его остановиться. Перед ним лежала ложбина, в которой виднелось русло почти пересохшего ручья — только кое-где остались небольшие лужи. По грязи русла ходил человек, ведя за уздечку лошадь. В поведении лошади не было ничего странного — она просто следовала за своим спешившимся всадником. Но что делал человек? Его движения были непонятными и озадачили бы непосвященного зрителя. Но Зеб Стумп не был озадачен — во всяком случае, не больше, чем на одну секунду. Он почти сразу разгадал намерение этого человека и пробормотал:

— Стирает след сломанной подковы или же пробует это сделать! Бесполезно, мистер Колхаун, совсем бесполезно! Взамен вы оставили здесь следы своих ног. Меня не обманешь. И я пройду по ним хоть до самого ада!

Когда охотник закончил свою речь, тот, к кому она была обращена, кончив свою работу, вскочил в седло и поехал дальше. Зеб отправился вслед за ним пешком; по-видимому, он не старался держать Колхауна в поле зрения. Для старого охотника в этом не было нужды: он был уверен, что не потеряет след капитана. Охотник шел спокойно, считая, что теперь уже не придется останавливаться до самой асиенды. Но Зеб Стумп ошибся. Кто мог предвидеть случайную встречу Кассия Колхауна с Исидорой Коварубио де Лос-Льянос! Но, несмотря на удивление, Зеб сумел не выдать своего присутствия. Наоборот, он стал еще более осторожным. Обернувшись, охотник шепнул какое-то заклинание на ухо кобыле и стал тихонько пробираться вперед под прикрытием акаций. Послушная кобыла бесшумно следовала за ним. Скоро Зеб остановился; остановилась и лошадь, словно его тень. Густая стена зелени отделяла охотника от оживленно беседовавшей пары. Он не мог выглянуть из своего укрытия, боясь выдать себя, но зато слышал все, о чем они говорили. Он оставался на месте, прислушиваясь, пока не состоялся обмен лошадьми, и еще немного после этого. И, только когда они поехали каждый в свою сторону, Зеб вышел из своей засады. Остановившись на том месте, где только что была заключена сделка, он посмотрел по сторонам и воскликнул:

— Иосафат! Заключен союз между двумя дьяволами. Хотел бы я знать, кто из них остался в барыше!

Глава LXXX. БДИТЕЛЬНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ВОРОТАМИ

Прошло некоторое время, прежде чем Зеб Стумп показался из чащи, под прикрытием которой он наблюдал за обменом лошадьми. Он вышел из зарослей только тогда, когда и Исидора и Колхаун скрылись из виду. Но Зеб не поехал ни за той, ни за другим; он остался на месте, как будто в нерешимости, за кем из них следовать. Однако это было не совсем так: он остался на месте, чтобы «хорошенько все обдумать», как обычно выражаются. Его мысли занимала только что состоявшаяся сделка: он слышал весь разговор и просьбу Колхауна. Вот это-то и озадачило Зеба или, вернее, вызвало его размышления. Зачем понадобилось Колхауну меняться лошадьми? Зеб знал, что мексиканка говорила правду: действительно, американская лошадь стоила гораздо дороже мустанга. Он также знал, что Кассий Колхаун не из тех, кого можно «надуть» при обмене лошадьми. Почему же он пошел на такую невыгодную сделку? Старый охотник снял свою войлочную шляпу и дважды провел рукой по взъерошенным волосам, потом погладил бороду и поглядел в землю, словно ища ответа в траве.

— Тут может быть только одно объяснение, — пробормотал он наконец. — Серый мустанг быстрее американского коня, в этом нет никакого сомнения. И мистер Каш облюбовал его для себя именно из-за этого. Иначе какого черта понадобилось ему отдавать лошадь, за которую где угодно в Техасе он может получить четыре мустанга, а в Мексике и вдвое больше? Сдается мне, что он выменял ее из-за ног. Но зачем?.. Ах, вот оно что! Я уже, кажется, догадываюсь. Ему нужна… хе-хе… да, теперь я понял… ему нужна лошадь, которая догонит этого безголового. Да, это именно то, что ему надо, — ясно, как Божий день. Он было попробовал на американской лошади, но она оказалась тихоходом. Это я сам видел. Теперь он надеется, что догонит его на мустанге, если только тот попадется ему на глаза; наверняка Колхаун отправится на поиски. Он поехал сейчас в Каса-дель-Корво — видно, хочет немного перекусить. Долго он там не пробудет. Скоро кое-кто увидит его снова здесь в прерии, и это будет не кто иной, как Зебулон Стумп… А ну, скотинка, — продолжал он, повернувшись к своей кобыле, — ты думала, что пойдешь домой? Ошиблась, милая. Тебе придется попастись здесь еще часок-другой, а может, и всю ночь. Ну, ничего, моя старушка! Трава здесь неплохая, и у тебя хватит времени пощипать ее как следует… Вот так! Пасись, пока не наешься до отвала.

С этими словами Зеб снял с кобылы уздечку и забросил поводья на луку седла, чтобы они не мешали ей пастись. Потом Зеб оставил ее в чаще, там, где он недавно прятался, а сам отправился по следам Колхауна. Через двести ярдов заросли кончились. За ними простиралась открытая равнина, на противоположном конце которой виднелась асиенда Каса-дель-Корво. На фоне белого фасада виднелась фигура всадника, через минуту она исчезла в воротах.

Зеб знал, кто это.

— Отсюда, — пробормотал охотник, — я смогу увидеть, когда он выедет. Я дождусь его, если бы даже пришлось ждать до самого утра! Ну, надо набраться терпения…

Зеб сначала опустился на колени. Потом, поерзав немного, он уселся, прислонившись спиной к стволу акации. После этого он вытащил из своего бездонного кармана сумку, в которой были кукурузная лепешка, большой кусок жареной свинины и фляжка — судя по запаху, с мононгахильским виски. Съев половину лепешки и свинины, он уложил остальное в сумку и повесил ее на ветку над своей головой. Потом глотнул как следует из фляжки, закурил трубку, снова прислонился спиной к стволу акации и, скрестив на груди руки, стал смотреть на ворота Каса-дель-Корво.

Так он сидел часа два, не спуская глаз с асиенды. В воротах мелькали люди — мужчины и женщины. Но даже на расстоянии по их скудной светлой одежде и темной коже можно было догадаться, что это слуги. Кроме того, все они были пешие. А тот, кого ждал Зеб, если и появился бы, то только верхом на лошади. С заходом солнца Зеб прервал свои наблюдения, но только для того, чтобы найти более удобное место. Когда на землю спустились лиловые сумерки, он не торопясь поднялся на ноги и прислонился к дереву, как будто в этой позе ему было удобнее думать.

«Очень возможно, что эта лиса появится ночью, — рассуждал он про себя, — или же перед рассветом. А мне необходимо знать, в каком направлении он поедет… Нет смысла тащить кобылу за собой, — продолжал он, взглянув в том направлении, где оставил лошадь. — Она будет мне только мешать. Кроме того, ночи теперь лунные, и ее может заметить кто-нибудь из негров. Лучше оставить ее здесь — безопасней и есть где пастись».

Зеб направился к лошади, снял с нее седло, привязал ее на длинной веревке к дереву, потом снял с седла свое старое одеяло и, перебросив его через руку, пошел в сторону Каса-дель-Корво. Он шел неровным шагом — то быстрее, то медленнее, поджидая, чтобы его скрыли надвигающиеся ночные тени. Эта предосторожность не была излишней: предстояло пересечь открытый луг, где трудно было остаться незамеченным. Там и сям виднелись одинокие деревца, но их разделяли слишком большие расстояния, и, пока он пробирался к ним, его легко могли увидеть из окон асиенды и тем более с асотеи. Время от времени он совсем останавливался, выжидая, чтобы сгустились сумерки, стало темнее. Когда погас последний луч заката, Зеб был не дальше двухсот ярдов от асиенды. Старый охотник достиг цели своего путешествия — места, где ему, возможно, предстояло провести всю ночь. Неподалеку рос низкий раскидистый куст; растянувшись под ним, Зеб снова стал следить за воротами Каса-дель-Корво. За всю долгую ночь старый охотник ни разу не закрыл обоих глаз одновременно — какой-нибудь из них обязательно следил за воротами. И стоило взглянуть на необычайно серьезный вид старика, чтобы понять, что он был занят очень важным делом. Вначале однообразие его бодрствования нарушалось гомоном голосов и время от времени взрывами смеха, доносившимися из хижин невольников. Но негры были более сдержанны, чем обычно. Не было слышно чистых напевов скрипки и звуков веселого банджо, обычно раздающихся по вечерам в негритянском поселке. Мрачная тишина, царившая в «большом доме», не могла не подействовать на настроение невольников. Около полуночи голоса людей замолкли, и покой ночи лишь изредка нарушался лаем собаки, откликавшейся на далекий вой койотов. Зеб провел очень утомительный день, и его одолевал сон. Один раз, когда он уже совсем задремал, ему пришлось встать и размяться; затем он снова лег и, спрятав голову под куст, закурил свою трубку. Всю ночь он не сводил глаз с больших ворот асиенды, но они, как он ясно видел при лунном свете, ни разу не открылись. Утренняя заря, как раньше закат, заставила охотника снова переменить наблюдательный пункт. Едва небо на востоке порозовело, Зеб тихонько встал, набросил на себя одеяло и, повернувшись спиной к Каса-дель-Корво, медленно удалился тем же путем, которым пришел сюда накануне вечером. Снова он шел то медленно, то быстро, время от времени останавливаясь и оглядываясь назад. Наконец Зеб добрался до акации, под которой он ужинал. Здесь, усевшись, как и накануне, он принялся за завтрак. Вторая половина лепешки и остатки мяса быстро исчезли. За ними последовало и виски из фляги. Зеб набил трубку и уже собирался было закурить ее, как вдруг быстро положил кремень и огниво в кисет.

В синей утренней дымке на серой стене Каса-дель-Корво появилось темное пятно — это открыли ворота. Почти в ту же минуту из них выехал всадник на небольшой серой лошади, и ворота снова закрылись за ним. Зеба это не интересовало. Он смотрел только, в каком направлении поедет ранний путник. На это ему не потребовалось и двадцати секунд. Голова лошади и лицо всадника были обращены в его сторону. Он не стал тратить время на то, чтобы разглядывать всадника и лошадь. Он не сомневался, что это был тот самый всадник, который проезжал по этому же месту на этой же лошади накануне вечером; он также не сомневался, что всадник снова проедет здесь. Зеб поспешил к своей старой кобыле, быстро оседлал ее и отвел в такое место зарослей, откуда можно было наблюдать, оставаясь незамеченным. Спрятавшись, старый охотник стал ждать приближения всадника на сером коне — он знал, что это Кассий Колхаун. И он продолжал стоять до тех пор, пока тот не пересек полосу лесных зарослей и не скрылся в прерии, окутанной туманным светом раннего утра. Только тогда Зеб Стумп вскарабкался в седло и, уколов кобылу ножом, заменявшим ему шпору, поскакал вперед. Он ехал за Кассием Колхауном, не стараясь держать его в поле своего зрения. Зачем? Покрытая росой трава была для старого следопыта чистым листом, а следы серого мустанга — шрифтом, таким же четким, как строки напечатанной книги. И он легко читал эти строки, когда его лошадь бежала рысью и даже галопом.

Глава LXXXI. ВВЕРХ НОГАМИ

Кассий Колхаун выехал из ворот Каса-дель-Корво в прерию, не подозревая, что его видел кто-нибудь, кроме Плутона, который оседлал ему серого мустанга. Он ничего не заподозрил и проезжая мимо места, где притаился в зарослях Зеб Стумп. Капитан предполагал, что в таком тусклом свете его никто не заметит. Выбравшись из зарослей, Колхаун направился к берегам Нуэсес, его лошадь бежала быстрой рысью, временами переходя на галоп. На протяжении первых восьми миль он мало интересовался тем, что делалось вокруг. Казалось, его удовлетворял случайный взгляд, брошенный вдаль — и только вперед. Он не смотрел ни направо, ни налево; и только один раз оглянулся назад — уже после того, как отъехал на некоторое расстояние от опушки зарослей. Он еще не видел того, что все время занимало его мысли. Что это, знал только он и еще один человек — Зеб Стумп. Колхауну и в голову не приходило, что кто-то догадывался о цели его ранней поездки. Хотя старый охотник основывался только на своих предположениях, он был так уверен, словно сам отставной капитан доверил ему свою тайну. Он знал, что Колхаун отправился на поиски всадника без головы, надеясь, что на этот раз сможет его догнать. Несмотря на то что серый мустанг мог бежать быстрее техасского оленя, Колхаун далеко не был уверен в успехе. Было весьма вероятно, что он не встретит сегодня свою дичь; вероятность, по его расчетам, была один против двух; об этом-то и размышлял он в пути. Такая неопределенность беспокоила его; но, вспоминая происшествия последних дней, он продолжал надеяться. Было одно место, где он уже дважды встречал того, кого искал. Может быть, ему повезет еще раз…

Это была зеленая лужайка на опушке зарослей, недалеко от начала просеки, на которой, как предполагали, произошло убийство.

«Как странно, что он всегда возвращается туда! — думал Колхаун. — Чертовски странно! Словно он знает… Глупости! Просто там трава сочнее и близко вода. Ну что же, надеюсь, что и сегодня он будет так же настроен и у меня будет возможность найти его. Если же нет, то мне придется искать его в зарослях, а это даже и днем удовольствие небольшое. Бр-р-р!.. А чего мне, собственно, бояться, раз мустангер уже в тюрьме? Какие улики? Один только кусочек свинца. Но его я достану, даже если бы мне пришлось загнать коня до смерти!»

— Силы небесные! Что это там?

Последние слова Колхаун произнес вслух, натягивая поводья так, что его мустанг чуть не встал на дыбы, и глядя вдаль полными ужаса глазами, которые, казалось, готовы были выскочить из орбит. И неудивительно: картина, которую он увидел, привела бы в смятение самого мужественного человека. Солнце поднялось над горизонтом как раз за спиной всадника. Прямо перед ним распростерлась полоса голубоватого тумана — испарений, поднимавшихся от зарослей, к которым он уже приблизился. Деревья были скрыты легкой сиреневой пеленой, верхний край которой сливался с небесной лазурью. На фоне этой пелены или же за ней появилась движущаяся фигура, настолько странная, что она показалась бы Колхауну совершенно неправдоподобной, если бы он не видел ее раньше. Это был всадник без головы. Но таким его еще не видел ни Колхаун и никто другой! Теперь всадник выглядел совсем иначе. Очертания были те же, но он стал в десять раз больше прежнего. Это уже был не человек, а великан, и не лошадь, а животное с контурами лошади, но высотой с башню — огромное, как мастодонт. И это было еще не все. В его облике произошла более значительная перемена, еще более необъяснимая. Он ехал уже не по земле, а по небу; и лошадь и человек передвигались вверх ногами. Копыта коня были отчетливо видны на верхнем крае пелены, а плечи всадника (я чуть было не сказал — голова) почти касались линии горизонта. Серапе, наброшенное на плечи, висело правильно по отношению к перевернутой фигуре, но вопреки закону тяготения. То же относилось и к поводьям, и к гриве, и к длинному хвосту лошади. Вначале этот чудовищный образ, более призрачный, чем когда-либо, двигался медленно, неторопливым шагом. Колхаун глядел на него, оцепенев от ужаса. И вдруг произошла внезапная перемена. Очертания чудовищного всадника мгновенно расплылись; лошадь повернула и побежала рысью в противоположном направлении, хотя копыта ее все еще касались неба.

Призрак испугался и спасался бегством!

Колхаун, оцепеневший от страха, не сдвинулся бы с места и дал бы ему ускакать, если бы не его серый мустанг; конь круто повернул, и отставной капитан оказался лицом к лицу с разгадкой.

Послышался легкий удар подковы по траве прерии. Колхаун понял, что недалеко настоящий всадник, если только можно назвать настоящим всадника, от которого упала такая чудовищная тень.

— Это мираж! — воскликнул капитан, выругавшись. — Какой же я дурак, что поддался такому обману! Вот он, виновник моего испуга! А ведь я только его и ищу! И так близко! Если бы я знал, я поймал бы его, прежде чем он увидел меня. Ну, а теперь — вдогонку! И пусть мне придется скакать хоть на край Техаса, но я догоню его!

Понукание, хлыст, шпоры — все было пущено в ход. И через пять минут по прерии во весь опор мчались два всадника. Под каждым из них был быстроногий мустанг. Один всадник преследовал другого. Тот, кого преследовали, был без головы. А тот, кто преследовал, — с головой; в этой голове созрело безумное решение. Погоня длилась недолго. Колхаун уже предвкушал победу…

Его лошадь бежала быстрее — быть может, потому, что он ее подгонял, или же потому, что гнедой не слишком испугался и не напрягал всех своих сил. Было ясно, что серый мустанг нагоняет гнедого; наконец расстояние сократилось настолько, что Колхаун уже вскинул ружье. Он хотел застрелить гнедого и этим положить конец преследованию. Однако он не стрелял, боясь промахнуться. Наученный горьким опытом, он не спускал курка, стараясь подъехать поближе, чтобы бить наверняка. Но, пока он колебался, гнедой со всадником без головы круто повернул в заросли. Преследователь не ожидал этого маневра и отстал; только через полмили ему удалось опять сократить расстояние. Он приближался к знакомому — слишком хорошо знакомому! — месту, где пролита была кровь. При любых других обстоятельствах он постарался бы объехать его, но теперь он был весь поглощен одной мыслью, которая отвлекала его от воспоминаний и наполняла холодным страхом перед будущим. Только захват жуткого всадника мог бы упокоить его — тогда можно было бы устранить опасность, которая так пугала. Колхаун нагнал всадника без головы. Раздувающиеся ноздри серого мустанга почти касались хвоста гнедого. Ружье уже было наготове в левой руке Колхауна, палец правой руки лежал на спуске. Он только выбирал, куда лучше стрелять. Еще мгновение — и пуля пронзила бы мчавшуюся впереди лошадь; но она, словно почуяв опасность, сделала быстрый скачок в сторону и, лягнув в морду преследовавшего ее мустанга, с пронзительным злобным ржанием понеслась в другом направлении. На минуту Колхаун был сбит с толку, так же как и его лошадь. Серый конь остановился и отказывался идти дальше, пока удар шпорой не заставил его снова помчаться галопом. Теперь Колхаун гнал своего коня еще сильнее, чем прежде. Но гнедой уже не бежал по тропе, а направился к зарослям, — погоня опять могла кончиться ничем. До сих пор Колхауи надеялся на быстроту своего коня. Он не предвидел, что дело может принять такой оборот; в отчаянии он снова схватился за ружье. К этому времени они уже мчались по опушке, и зеленые ветви наполовину скрывали всадника без головы. Был виден только круп лошади; в него-то и прицелился преследователь. Облачко дыма вырвалось из дула ружья; одновременно раздался треск выстрела, и какой-то темный предмет, словно возникнув из этого дыма, с глухим стуком упал на землю. Он подпрыгнул, покатился и остановился прямо под ногами лошади Колхауна. Остановился, но продолжал раскачиваться из стороны в сторону — как волчок, когда он перестает вертеться. Серый мустанг захрапел и попятился. Всадник закричал от ужаса. И неудивительно: внизу на траве лежала голова человека; на ней все еще крепко держалась шляпа, круглые твердые поля которой мешали голове принять устойчивое положение. Лицо было обращено прямо к Колхауну, мертвенно бледное, запачканное кровью, сморщенное; глаза были открыты, но мутны и безжизненны, словно стеклянные. Белые зубы сверкали между посиневшими губами, на которых, казалось, застыла беззаботная улыбка.

Вот что увидел Кассий Колхаун.

Он смотрел, дрожа от страха. Но не из-за того, что растерялся перед сверхъестественным, непостижимым а потому, что хорошо знал, в чем дело. Недолго стоял он перед этой безмолвной, но так много сказавшей головой. Прежде чем она перестала покачиваться в мягкой траве, Колхаун повернул лошадь, вонзил ей в бока шпоры и понесся бешеным галопом. Он не преследовал всадника без головы, который где-то рядом пробирался через кусты. Колхаун мчался назад, назад к прерии, обратно в Каса-дель-Корво!

Глава LXXXII. СТРАННЫЙ СВЕРТОК

Выбравшись из зарослей, старый охотник неторопливо поехал по следу капитана, словно в его распоряжении был целый день и ему незачем было спешить. Однако, внимательно всмотревшись в его лицо, можно было прочесть большое нетерпение и тревогу; он ерзал в седле и то к дело напряженно вглядывался в даль. На след Колхауна Зеб почти не обращал внимания: чтобы не сбиться с него, ему достаточно было беглого взгляда. Идти по этому следу могла бы и одна кобыла — без него. Однако старый охотник медлил не потому, что след был ясен, — наоборот, он предпочел бы не терять Колхауна из виду. Но тогда и тот мог бы заметить его, а это помешало бы Зебу достичь своей цели. Эта цель была важнее всего, а о действиях Колхауна он мог узнать и не видя их — по следам. Продвигаясь медленно и осторожно, но не останавливаясь ни на минуту, Зеб наконец приехал на то место, где Колхаун видел мираж. Теперь дымка уже рассеялась, мираж исчез, и синий край неба касался зеленой прерии. Но то, что Зеб увидел, заинтересовало его не меньше: два ряда отпечатков копыт, и второй прошла новая лошадь Колхауна — Зеб измерил ее следы. Ему нетрудно было догадаться, какая лошадь прошла первой. Он знал ее следы так же хорошо, как следы собственной кобылы.

— Значит, этому негодяю все-таки удалось отыскать его, — сказал Зеб, всматриваясь в двойной след. — Но это еще не значит, — продолжал он в раздумье, — что он его поймал. А впрочем, кто знает? Мустанг мог подпустить его к себе, увидев, что под ним тоже мустанг; а если это так… если это так… Но что же я стою здесь? Сейчас не время топтаться на месте! Если Колхаун догнал его и добился чего хотел, тогда — ищи ветра в поле, мне уж ничего не удастся сделать. Надо торопиться! Поехали, моя старушка! Постарайся догнать ту серую лошадь, которая пробежала здесь полчасика назад. Покажи же, что ты умеешь бегать не хуже, чем она!

Однако охотник не пустил в ход ножа, а ударил кобылу в бок своей единственной шпорой, и лошадь побежала спокойной рысью. Большей скорости от нее пока и не требовалось. Зеб ехал по-прежнему осторожно и зорко смотрел вперед.

— Судя по направлению следа, — рассуждал старый охотник, — я могу определить довольно точно, куда он выйдет. Словно все пути там сходятся; туда же ехал и бедняга, которому не суждено было вернуться. Ну что ж! Если нельзя воскресить его, то надо отплатить тому негодяю, который отнял у него жизнь. Кое-кому, кто об этом еще и не подозревает, — тому самому… Стой! Вот и он! А вон и безголовый! Мчатся во весь опор! И, черт побери, серый нагоняет! Они не сюда едут — нам с тобой не нужно прятаться. Но все-таки стой спокойно! Двигаться сейчас нельзя, а то он нас заметит. Ну да, как же! Он слишком занят своей игрой и ничего не видит, кроме того, что прямо перед ним… Так… Я этого и ожидал — прямо в просеку. Ну, моя кобылка, поехали дальше!

Не спуская глаз с просеки, Зеб подъехал к лесу. Несмотря на то что оба всадника уже давно скрылись за поворотом, охотник поехал не посредине просеки, а через кусты, которые ее окаймляли. Он ехал так, чтобы видеть дорогу на некоторое расстояние вперед, и в то же время так, чтобы его и кобылы не было видно, если бы кто-нибудь поехал навстречу. Правда, он никого не ожидал здесь встретить и меньше всего — человека, которого вскоре увидел. Услышав выстрел, Зеб не удивился — он ждал его с той минуты, как увидел погоню: он скорее был удивлен, что не услышал его раньше. Когда раздался треск выстрела, охотник узнал звук охотничьего ружья, а ему было известно, кому это ружье принадлежало. Но старый охотник был удивлен, когда владелец ружья выехал из-за поворота меньше чем через пять минут после выстрела; он мчался, словно спасаясь от опасности.

— Возвращается, и так скоро, — пробормотал Зеб, заметив Колхауна. — Странно… Что-то случилось, хе-хе! Удирает, точно за ним гонится нечистая сила! А может, это безголовый за ним теперь гонится? Долг платежом красен. Похоже на то. Я бы не пожалел серебряного доллара, чтобы на это посмотреть. Ха-ха-ха!

Еще задолго до этого охотник слез с седла и отвел кобылу подальше в заросли, чтобы их не заметил спасавшийся бегством всадник, который скоро должен был проехать мимо. Но тот промчался в такой панике, что вряд ли заметил бы Зеба, даже если бы он стоял посреди просеки.

«Иосафат! — мысленно воскликнул охотник, когда увидел искаженное ужасом лицо Колхауна. — Если нечистая сила и не гонится за ним, то, значит, она в него вселилась. В жизни еще не видел такого страшного лица. Плохо придется его жене! Бедняжка мисс Пойндекстер! Авось ей удастся отвертеться и не выйти замуж за такого негодяя… В чем же все-таки дело? Никто вроде за ним не гонится, а он все еще продолжает улепетывать. Куда это он теперь несется? Надо проследить».

— А, возвращается домой! — воскликнул Зеб, выйдя на опушку и увидев, что Колхаун скачет галопом к асиенде Каса-дель-Корво. — Возвращается домой, это уж наверняка!.. А мы, старушка, — продолжал Зеб, когда серая лошадь скрылась из виду, — поедем в другую сторону и узнаем, зачем он стрелял.

Десять минут спустя Зеб слез с кобылы и поднял предмет, до которого без содрогания и отвращения вряд ли мог бы дотронуться даже самый храбрый человек. Но Зеба волновали другие чувства. Он узнал черты знакомого ему лица, хотя кожа съежилась и засохшая кровь исказила их выражение; оно было ему дорого, даже мертвое и изуродованное. Зеб попробовал снять шляпу с мертвой головы, но, несмотря на все усилия, ему это не удалось: так глубоко врезались края шляпы в распухшую кожу. Зеб, не выпуская голову из рук, долго с нежностью всматривался в лицо погибшего.

— О Господи! — произнес наконец охотник. — Что за подарок отцу и сестре! Пожалуй, не стоит везти ее к ним. Надо похоронить ее здесь и никому ни слова не говорить… Нет, так не годится. Что это я? Хоть это и не улика, но она может помочь кое в чем разобраться. Странный это будет свидетель, если представить ее на суд!

Сказав это, Зеб отвязал от седла старое одеяло и бережно завернул в него голову вместе со шляпой. Потом, повесив этот странный сверток на луку, он сел на свою кобылу и в глубокой задумчивости выехал из леса.

Глава LXXXIII. ПРИЕЗЖИЕ ЮРИСТЫ

На третий день после того, как Морис Джеральд попал в военную тюрьму, лихорадка у него прошла, а он перестал бредить. На четвертый он был уже почти здоров. На пятый день было назначено судебное разбирательство. Такая спешка, которую в любом другом месте сочли бы необычной, была самым заурядным явлением для Техаса, где нередко судят и вешают убийцу в тот же день, когда было совершено преступление. Многочисленные враги мустангера по каким-то соображениям требовали назначить день суда как можно скорее; друзья же, которых было значительно меньше, не могли выставить достаточно веских оснований, чтобы его отложить. Большинство жителей поселка настаивали на немедленном суде над преступником повторяя старую, как мир, фразу: «Кровь убитого вопиет об отмщении».

Сторонникам безотлагательного суда помогло случайное обстоятельство: главный судья округа как раз совершал свой объезд и собирался прибыть в форт Индж на этой неделе. Вот почему дело Мориса Джеральда, как всякое дело об убийстве, должно было разбираться в самое ближайшее время. А так как никто не возражал, то никто и не попросил об отсрочке. Суд был назначен на пятнадцатое число текущего месяца. Обвиняемый имел право потребовать защитника, но в поселке не было своего адвоката: в этих пограничных областях адвокаты обычно ездят вместе с судьей, а судья еще не прибыл. Однако, чтобы защищать мустангера, в поселок явился известный адвокат из Сан-Антонио. Он заявил, что приехал сюда по собственному почину. Это могло быть просто великодушием, а может быть, он хотел завоевать популярность перед выборами в конгресс; хотя поговаривали, что приехать его побудило золото, полученное из прекрасных рук.

«Если уж дождь начнется, то льет как из ведра». Эта поговорка, правильно характеризующая погоду Техаса, на этот раз оказалась верной и по отношению к юристам. Накануне суда в форт Индж приехал еще один юрист и заявил, что он тоже будет защищать обвиняемого. Он проделал еще более далекий путь, чем адвокат из Сан-Антонио, — он покинул столицу Ирландии и пересек Атлантический океан, чтобы повидаться с человеком, которого обвиняли в убийстве. Правда, последнего обстоятельства дублинский юрист не предвидел — он ехал к мустангеру по другому делу и был немало удивлен, когда в гостинице Обердофера, где он остановился, ему сказали, что Морис Джеральд сидит в тюрьме. Он еще больше удивился, узнав, в чем его обвиняют.

— Как! Потомок Джеральдов обвиняется в убийстве? Владелец замка Баллах и его чудесного парка! Да у меня с собой все документы! Проводите меня к нему! — потребовал он.

Хотя Обердофер и заподозрил, что его новый постоялец сумасшедший, он все-таки послал слугу проводить его до гауптвахты.

Если ирландский юрист и был сумасшедшим, в его безумии была система. Ему не только не отказали в свидании с заключенным, но, наоборот, разрешили навещать его в любое время. Он получил это право, показав майору некоторые документы, которые помогли ему также установить дружеские отношения с адвокатом из Сан-Антонио. Приезд ирландского юриста в такой напряженный момент вызвал массу толков в форте, в поселке и на окрестных плантациях. В баре Обердофера строились всякие предположения, так как сведения, полученные от хозяина, только разжигали интерес к ирландскому гостю. Однако заокеанский законник оказался верным традициям своей профессии. За исключением вышеописанной маленькой оплошности в самом начале, когда он от удивления сказал лишнее, он замкнулся, словно устрица во время отлива. Впрочем, у него не было времени для разговоров. Он приехал как раз накануне суда и считанные часы, которые были в его распоряжении, проводил либо в тюрьме, беседуя с заключенным, либо наедине с юристом из Сан-Антонио. Ходили слухи, что Морис Джеральд поведал им какую-то чудовищную историю. Но подробностей никто не знал, и все сгорали от любопытства.

Эта история была известна только одному человеку — охотнику Зебу Стумпу, и он мог бы все подтвердить. Возможно, знал ее и еще один человек, хотя ни обвиняемый, ни защитники ничего ему не рассказывали.

Зеб тоже не появлялся в их обществе. Он беседовал с ними только один раз. После этого охотник исчез, и его никто больше не видел ни у гауптвахты, ни в поселке. Все думали, что Зеб Стумп, как обычно, отправился на охоту. Но все ошибались. На этот раз Зеб бродил по лесам не в поисках дичи — он отправился на охоту за всадником без головы.

Глава LXXXIV. НЕЖНЫЙ ПЛЕМЯННИК

«Слава Богу, его судят завтра! Вряд ли кто-нибудь успеет за это время изловить проклятую лошадь! Надеюсь, ее никогда не поймают. А больше мне опасаться нечего. Без этого никто не разберется, что произошло. Пусть меня повесят, если я сам что-нибудь понимаю! Знаю только… Странно, зачем здесь появился этот ирландский крючкотвор? И еще этот — из Сан-Антонио? Кто его вызвал и зачем? Кто-то же ему платит! А впрочем, какая разница! Я все равно не боюсь! Как бы они ни вертели, а подозревать, кроме Джеральда, некого. Все улики против него; все этому верят. И его не могут не признать виновным. Только Зеб Стумп думает иначе. Вечно эта старая лиса сует нос куда не надо! Его давно не видно. Где он пропадает? Говорят, на охоте. Но сейчас для этого не время. А что, если он гоняется за ней? Что, если он ее поймает?.. Я бы сам попробовал еще раз, но сейчас уже поздно. Завтра к вечеру все будет кончено. А если потом… К черту, сейчас об этом незачем думать. Надо только, чтобы все было в порядке теперь. А что будет после — неважно. Когда его повесят, вряд ли будут искать других виновников. Даже если и всплывет что-то подозрительное, они постараются это замять. А то им придется признать, что повесили невиновного… Кажется, с „регулярниками“ все в порядке. Даже Сэм Мэнли больше не сомневается. Я убедил его, когда рассказал, что слышал той ночью. Слышал-то я, правда, меньше, чем рассказал, но и этого достаточно, чтобы сойти с ума. Ну, да что думать о прошлом! Она виделась с ним, и все тут. Но больше она никогда его не увидит, разве что на небесах. Что же, это будет зависеть от нее же самой… А может быть, она его вовсе не… Может быть, это была с ее стороны лишь признательность. Нет-нет! Из чувства простой признательности не встают с постели среди ночи, чтобы идти на свидание в сад. Она любит его, она любит его! Ну и пусть любит! Он никогда не будет ее мужем. Она никогда не увидит его, разве только если будет продолжать упорствовать; и тогда лишь для того, чтобы помочь его обвинить. Одно ее слово — и петля затянется на его шее. И она произнесет его, если только не скажет другого слова, которого я у нее дважды просил. Третий раз будет последним. Еще один отказ — и я покажу им свою игру! Не только будет казнен этот ирландский авантюрист, но она сама станет виновницей его гибели. А плантация, дом, невольники — все…»

Рассуждения Колхауна были прерваны появлением плантатора.

— А, дядя Вудли! Вы-то мне и нужны.

Удрученный, безмолвный, бродил Вудли Пойндекстер по коридорам Каса-дель-Корво. Он вошел в комнату своего племянника случайно, без всякого определенного намерения.

— Нужен, Кассий? Зачем?

Убитый горем старик говорил покорно и даже заискивающе. Гордый Пойндекстер, перед которым трепетали двести невольников, теперь стоял перед своим собственным повелителем. Правда, это был его племянник, сын его сестры. Но от этого ему было не легче: он слишком хорошо знал характер Колхауна.

— Я хотел с вами поговорить относительно Лу, — ответил Колхаун.

Это была как раз та тема, которой Вудли Пойндекстер всячески избегал. Он боялся даже думать о ней, а тем более ее обсуждать и особенно с человеком, который начал этот разговор. Тем не менее плантатор не обнаружил удивления. Он и не был удивлен, он ждал этого разговора. Тон Колхауна не предвещал ничего хорошего. В нем скорее звучало требование, чем просьба.

— Относительно Лу? О чем именно? — с притворным спокойствием спросил Пойндекстер.

— Так вот… — сказал Колхаун, как будто не решаясь начать этот разговор или же просто притворяясь, что колеблется. — Я… я хотел…

— Я предпочел бы… — сказал плантатор, воспользовавшись паузой, — я предпочел бы пока не говорить о ней.

Он сказал это почти умоляюще.

— Но почему же, дядя? — спросил Колхаун, которого это возражение рассердило.

— Ты сам знаешь, почему, Кассий.

— Я понимаю, что вам тяжело. Бедный Генри пропал, — предполагают, что он… Но он может еще вернуться, и все будет хорошо.

— Никогда! Мы никогда больше не увидим его — ни живым, ни мертвым. У меня больше нет сына!

— Но у вас есть дочь, а она…

— Она опозорила меня!

— Я этому не верю, нет.

— Как же иначе можно объяснить то, что я слышал, то, что я сам видел? Что могло заставить ее отправиться туда — за двадцать миль совсем одной, в хижину простого торговца лошадьми и сидеть у его изголовья? О Боже? И почему она вступилась за него — за убийцу моего сына, своего брата? О Боже!

— Первое, мне кажется, она объяснила удовлетворительно. — (Но сам Колхаун не верил тому, что говорил.) — Второе тоже понятно. Каждая женщина сделала бы то же самое. Во всяком случае, такая, как Лу.

— Таких, как она, нет! Это говорю я — ее отец! О, если бы я только мог поверить твоим словам! Моя бедная дочь! А ведь она должна была бы стать моим утешением теперь, когда у меня нет сына…

— Только от нее зависит найти вам сына… человека, уже близкого вам, который всеми силами постарается заменить погибшего. Я не хочу говорить загадками, дядя Вудли. Вы знаете, о чем я думаю. Мое решение твердо: я хочу, чтобы Лу стала моей женой.

Услышав это, плантатор не выказал ни малейшего удивления: он этого ждал. И все же его лицо стало еще более мрачным. Было ясно, что мысль об этом браке ему неприятна. Это могло показаться странным. До последнего времени Пойндекстер был настроен иначе и неоднократно — правда, очень осторожно — пробовал уговаривать свою дочь выйти замуж за кузена. До переезда в Техас Пойндекстер плохо знал своего племянника.

С тех пор как Колхаун достиг совершеннолетия, он, хотя и был гражданином штата Миссисипи, большую часть времени жил в Новом Орлеане, где у него было больше возможностей для кутежей. Он очень редко заезжал в гости на луизианскую плантацию дяди; но потом, когда Луиза из ребенка превратилась в красавицу девушку, Колхаун стал наезжать все чаще и гостить все дольше. Затем Кассий около года воевал в Мексике и получил чин капитана. После военных подвигов он вернулся на родину с твердым намерением одержать победу над сердцем креолки. С этих пор Колхаун почти не покидал дома своего дяди. Если он и не очаровал молодую девушку, то, во всяком случае, стал желанным гостем ее отца, потому что обладал верным средством добиться его расположения. Когда-то богатый человек, плантатор за последние годы совсем разорился. Привычка жить на широкую ногу заставила его наделать долгов. Его племянник, наоборот, из бедняка стал богачом. Этим он был обязан случаю. Вполне естественно, что между ними возникли деловые отношения. В Луизиане мало кто догадывался, что Пойндекстер — должник своего племянника, там он пользовался всеобщим уважением; это удерживало и Колхауна от проявления его обычной надменности. Только после переезда в Техас их отношения стали принимать те характерные черты, которые обычно складываются между должником и кредитором. Эти отношения обострились еще сильнее после того, как Колхаун стал упорно ухаживать за Луизой, а она так же упорно отклонять его ухаживания. Теперь плантатор получил возможность ближе узнать характер племянника; с каждым днем со времени приезда в Каса-дель-Корво его разочарование росло все более. Ссора Колхауна с мустангером и ее развязка не увеличили уважения Пойндекстера к племяннику, хотя ему как родственнику и пришлось стать на сторону последнего. Были и другие обстоятельства, которые усиливали его неприязнь к племяннику и делали этот брак нежелательным, несмотря на всю его выгоду.

Но, увы, было много причин, не позволявших отказать Колхауну наотрез. Ответ Пойндекстера был продиктован больше нерешительностью, чем горем:

— Если я тебя правильно понимаю, Кассий, ты говоришь о свадьбе. Но разве время говорить об этом, когда в доме траур? Подумай, что скажут люди!

— Вы не поняли меня, дядя. Я говорил не о свадьбе. То есть не о немедленной свадьбе. Мне только хотелось бы получить какую-то уверенность, и я согласен ждать более подходящего момента.

— Я не понимаю тебя, Каш…

— Выслушайте меня, и я вам все объясню.

— Говори.

— Ну, так вот. Я решил жениться. Вы знаете, что мне уже скоро тридцать. В эти годы человеку надоедает слоняться по свету. Мне это чертовски надоело, и я хочу обзавестись семьей. Я согласен, чтобы моей женой стала Луиза. Торопиться с этим не надо. Пока мне нужно только ее обещание — твердое и определенное, чтобы не оставалось никаких сомнений. Когда кончатся все эти неприятности, еще будет время поговорить о свадьбе и о прочем.

Слово «неприятности», да и вся остальная речь Колхауна оскорбили слух отца, оплакивающего сына. Возмущение пробудило былую гордость Пойндекстера. Однако ненадолго. С одной стороны, ему представились плантации, рабы, богатство, положение в обществе, с другой — бедность, которая казалась гибелью. Но все же он не окончательно сдался, о чем можно было судить по его ответу.

— Что же, Кассий, надо отдать тебе справедливость, ты говорил достаточно ясно. Но я не знаю, расположена ли к тебе моя дочь. Ты говоришь, что согласен, чтобы она стала твоей женой. Да, но согласна ли она? Я думаю, все зависит от этого.

— Я полагаю, дядя, это в большой мере зависит от вас. Вы отец и можете уговорить ее.

— Я в этом не уверен. Она не из тех, кого можно уговорить. И ты, Кассий, знаешь это не хуже меня.

— Я знаю только одно: что я твердо решил обзавестись семьей и хотел бы, чтобы хозяйкой Каса-дель-Корво стала Лу, а не какая-нибудь другая женщина.

Эти грубые слова больно ранили Вудли Пойндекстера. В первый раз ему дали понять, что он больше не хозяин Каса-дель-Корво. Хотя это был только намек, он прекрасно его понял. Ему снова представились плантации, рабы, богатство, видное положение в обществе, и — бедность с ее невзгодами и унижениями. Бедность казалась ему отвратительной, хотя и не более отвратительной, чем стоявший перед ним человек — его племянник, который хотел стать его сыном. Добро в сердце Пойндекстера уступило злу. Он обещал помочь племяннику разрушить счастье своей дочери.

— Лу!

— Что, отец?

— У меня к тебе просьба.

— Какая, отец?

— Ты знаешь, что твой двоюродный брат Кассий любит тебя. Он готов умереть за тебя, и больше того — он хочет на тебе жениться.

— Но я не хочу выходить за него замуж. Нет, отец! Лучше умереть! Самонадеянный негодяй! Я предвижу, что это значит. И он передает мне свое предложение через тебя! Так скажи ему, что я готова бежать в прерию и зарабатывать свой хлеб охотой на диких лошадей, только бы не стать его женой! Передай ему это.

— Подумай сначала, дочка. Ты, наверно, не знаешь…

— …что мой двоюродный брат — твой кредитор? Я знаю это, дорогой отец. Но я знаю также, что ты — Вудли Пойндекстер, а я — твоя дочь.

Этот намек попал в цель. Гордость плантатора снова проснулась, и он ответил:

— Милая моя Луиза! Как ты похожа на мать! А я сомневался в тебе. Прости меня, моя гордая девочка! Забудем прошлое. Решай сама. Ты вольна отказать ему.

Глава LXXXV. ДОБРЫЙ КУЗЕН

Луиза Пойндекстер воспользовалась свободой, которую предоставил ей отец. Не прошло и часа, как она наотрез отказала Колхауну.

Он уже в третий раз делал ей предложение. Правда, два первых раза он говорил иносказательно. Это было в третий раз, и ответ должен быть последним.

Он был прост. Она коротко сказала: «Нет», и выразительно прибавила: «Никогда».

Она говорила прямо, не стараясь смягчить свои слова. Колхаун выслушал ее без удивления. Вероятно, он ожидал отказа. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он не побледнел и не обнаружил никаких признаков отчаяния, естественного в такую минуту. Он стоял перед красавицей кузиной, словно ягуар, готовый прыгнуть на свою жертву. Казалось, он хотел ей сказать: «Не пройдет и минуты, как ты запоешь другое».

Но он сказал:

— Ты шутишь, Лу?

— Нет, сэр. Разве мои слова похожи на шутку?

— Ты ответила, совсем не подумав.

— О чем?

— О многом.

— Именно?

— Прежде всего о том, как я тебя люблю.

Луиза промолчала.

— Я люблю тебя, — продолжал Колхаун, — люблю тебя так, Лу, как любят только раз! Эта любовь может умереть только вместе со мной. С твоей смертью она не угаснет… — Он замолчал, но ответа не последовало. — Зачем рассказывать тебе историю моей любви! Она вспыхнула в тот день… нет, в тот час, когда я впервые увидел тебя. Помнишь, когда я приехал в дом твоего отца, шесть лет назад! Как только я соскочил с лошади, ты пригласила меня прогуляться с тобой по саду, пока накрывают на стол. Ты тогда была девочкой, подростком, но так же прекрасна, как теперь! Ты взяла меня за руку и повела по дорожке, усыпанной гравием, под тень каштанов, не подозревая, конечно, сколько волнения вызвало во мне прикосновение твоей ручки! Твоя милая болтовня оставила в моем сердце такой глубокий след, что его не могли стереть ни время, ни расстояние, ни даже кутежи…

Креолка продолжала слушать, но уже не столь безучастно. И едва ли нашлась бы женщина, которая не была бы польщена таким красноречивым и горячим признанием. Хотя в ее взгляде не было поощрения, но в нем мелькнула жалость. Но она ничего не сказала.

Колхаун продолжал:

— Да, Лу, это правда. Я испробовал и то, и другое, и третье. Шесть лет — это достаточно большой срок. От Миссисипи до Мексики — немалое расстояние, а я поехал туда только для того, чтобы забыть тебя. Но это не помогло. Вернувшись, я предался кутежам. Новый Орлеан это хорошо знает. Я не скажу, что чувство мое стало сильнее оттого, что я хотел заглушить его: сильнее оно стать уже не могло. С того самого часа, как ты взяла меня за руку и назвала кузеном — красивым кузеном, Лу! — я не помню, чтобы оно хоть сколько-нибудь изменилось. Только разве когда ревность заставила меня ненавидеть тебя так сильно, что я готов был убить тебя!

— Как ты можешь так говорить, Кассий! Это дико! Даже просто глупо!

— И в то же время это вполне серьезно. Я так ревновал тебя, что порой мне было трудно держать себя в руках. Скрыть же своего раздражения я не мог, и ты это хорошо знаешь.

— Но чем же я виновата, Кассий? Ведь я никогда не давала тебе повода думать…

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Можешь не договаривать. Я сам договорю за тебя: «думать, что я любила тебя». Вот что ты хотела сказать. Я и не утверждаю этого, — продолжал он с возрастающим отчаянием. — Я не обвиняю тебя в том, что ты кокетничала со мной. Виноват Бог, который наградил тебя такой красотой, или дьявол, который заставил меня взглянуть на тебя!

— Твои слова причиняют мне только боль. Я не думаю, что ты льстишь мне. Ты слишком горячо говоришь, чтобы подозревать тебя в этом. Но поверь Кассий, тебе это только кажется, и ты легко можешь освободиться от своей фантазии. Ведь есть же много женщин гораздо красивее меня, которые были бы польщены таким признанием. Почему бы тебе не обратиться к ним?

— Почему? — с горечью повторил он. — Какой праздный вопрос!

— Я повторяю его и не считаю праздным. Ведь я должна честно сказать тебе, Кассий, что не люблю тебя и никогда не полюблю.

— Значит, ты не выйдешь за меня замуж?

— Вот это уж совсем нелепый вопрос! Я тебе сказала, что не люблю тебя. И этого, мне кажется, достаточно.

— А я сказал, что люблю тебя! Но это лишь одна из причин, почему я хочу, чтобы ты стала моей женой, — есть еще и другие. Хочешь ли ты выслушать все?

Теперь Колхаун уже больше не просил. Он снова стал похож на ягуара.

— Ты сказал, что есть и другие причины? Назови их, я ничего не боюсь.

— Вот как! — усмехнулся он. — Ты не боишься?

— Нет, не боюсь. Чего мне бояться?

— Конечно, бояться надо не тебе, а твоему отцу.

— Говори. Все, что относится к отцу, касается и меня. Я — его дочь. Теперь, увы, единственное дитя… Продолжай, Кассий. Что за тучи собираются над ним?

— Не тучи, Лу, а нечто гораздо более серьезное и реальное. Трудности, с которыми он не в силах справиться. Ты заставляешь меня говорить о вещах, которые тебе вовсе не следует знать.

— О, неужели? Ты ошибаешься, кузен. Я все уже знаю. Мне известно, что мой отец запутался в долгах и что его кредитор — ты. Как я могла не заметить этого? Та надменность, с какой ты держишься в нашем доме, твоя заносчивость, даже в присутствии слуг, достаточно ясно показали им, что за этим что-то скрывается. Ты хозяин Каса-дель-Корво, я знаю это. Но надо мной ты не властен.

Колхаун был обескуражен этим смелым ответом. Карта, на которую он рассчитывал, по-видимому, не могла принести ему взятки. И он не стал с нее ходить. У него в руках был более сильный козырь.

— Вот как! — насмешливо ответил он. — Ну что же, пусть я не властен над твоим сердцем, но все же твое счастье в моих руках. Я знаю, из-за какого презренного негодяя ты мне отказала…

— О ком ты говоришь?

— Какая ты недогадливая!

— Да. Но, может быть, под презренным негодяем ты подразумеваешь себя? В таком случае, я догадаюсь легко. Описание достаточно точное.

— Пусть так, — ответил Колхаун, побагровев от ярости, но все еще сдерживаясь. — Раз ты считаешь меня презренным негодяем, то вряд ли я уроню себя в твоих глазах, если расскажу, что я собираюсь с тобой сделать.

— Сделать со мной? Ты слишком самоуверен, кузен. Ты разговариваешь, словно я твоя служанка или рабыня. К счастью, это не так!

Колхаун не выдержал ее негодующего взгляда и промолчал.

— Что же ты собираешься сделать со мной? Мне будет интересно это узнать, — продолжала она.

— Ты это узнаешь.

— Ты выгонишь меня в прерию или запрешь в монастырь? Или… может быть, в тюрьму?

— Последнее, наверно, пришлось бы тебе по душе, при условии, что тебя заперли бы в компании с…

— Продолжайте, сэр: какова будет моя судьба? Я сгораю от нетерпения, — сказала Луиза.

— Не торопись. Первое действие разыграется завтра.

— Так скоро? А где, можно узнать?

— В суде.

— Каким образом, сэр?

— Очень просто: ты будешь стоять перед лицом судьи и двенадцати присяжных.

— Вам угодно шутить, капитан Колхаун, но я должна сказать, что мне не нравится ваше остроумие.

— Остроумие здесь ни при чем… Я говорю совершенно серьезно. Завтра суд. Мистер Морис Джеральд… или как его там… предстанет перед ним по обвинению в убийстве твоего брата.

— Это ложь! Морис Джеральд не…

— …не совершал этого преступления? Это надо доказать. Я же не сомневаюсь, что будет доказана его виновность. И самые веские улики против него мы услышим из твоих же уст, к полному удовлетворению присяжных.

Точно испуганная газель, смотрела креолка на кузена широко раскрытыми, полными недоумения и тревоги глазами. Прошло несколько секунд, прежде чем Луиза смогла заговорить. Она молчала, охваченная внезапно нахлынувшими сомнениями, подозрениями, страхами.

— Я тебя не понимаю… — сказала она наконец. — Ты говоришь, что меня вызовут в суд. Для чего? Хоть я и сестра того, кто… но я ничего не знаю и не могу ничего прибавить к тому, что известно всем.

— Так ли? Нет, тебе известно гораздо больше. Например, что в ночь убийства ты назначила Джеральду свидание в нашем саду. И никто не знает лучше тебя, что произошло во время этого тайного свидания. Как Генри прервал его, как он был вне себя от возмущения при мысли о позоре, который ложится не только на его сестру, но и на всю семью, как, наконец, он грозил убить виновника и как в этом ему помешало заступничество женщины, увлеченной этим негодяем. Никому также неизвестно, что произошло потом: как Генри сдуру бросился за этим мерзавцем и зачем он это сделал. Свидетелей этого было лишь двое.

— Двое? Кто же?

Вопрос был задан машинально и поэтому прозвучал почти спокойно.

Ответ был не менее хладнокровным:

— Один был Кассий Колхаун, другая — Луиза Пойндекстер.

Она не вздрогнула. Она не выразила никакого удивления. То, что было уже сказано, подготовило ее к этому. Она только вызывающе бросила:

— Ну?

— Ну, — подхватил Колхаун, обескураженный тем, что его слова не произвели впечатления, — теперь ты меня понимаешь…

— Не больше, чем прежде.

— Ты хочешь, чтобы я объяснил яснее?

— Как угодно.

— Хорошо. Есть только одна возможность спасти твоего отца от разорения, а тебя от позора. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, понимаю.

— Теперь ты не откажешь мне?

— Теперь скорее, чем когда-либо.

— Пусть будет так. Значит, завтра… и это не праздные слова, — завтра в это время ты выступишь свидетелем в суде?

— Гнусный шпион! Прочь с моих глаз! Сию же минуту, или я позову отца!

— Не утруждай себя. Я не буду больше навязывать своего общества, если оно тебе так неприятно. Обдумай все хорошенько. Может быть, до начала суда ты еще изменишь свое решение. Если так, то, надеюсь, ты дашь мне знать вовремя. Спокойной ночи, Лу! Я иду спать с мыслью о тебе.

С этой насмешкой, почти столь же горькой для него, как и для нее, Колхаун вышел из комнаты. Вид у него был далеко не торжествующий.

Луиза прислушивалась, пока звук его шагов не замер. Потом она беспомощно опустилась в кресло, словно гордые и гневные мысли, которые до сих пор поддерживали ее силы, вдруг исчезли. Крепко прижав руки к груди, она старалась успокоить сердце, терзаемое новым страхом.

Глава LXXXVI. ТЕХАССКИЙ СУД

Наступает утро следующего дня. Румяная заря, поднявшись из волн Атлантического океана, улыбается саванне Техаса. Ее розовые лучи целуют песчаные дюны Мексиканского залива и почти в тот же миг освещают флаг форта Индж, в ста пятидесяти милях к востоку от залива Матагорда. Утренний ветерок разворачивает полотнище поднимающегося флага. Пожалуй, впервые звездному флагу предстояло развеваться над столь потрясающим спектаклем. Можно сказать, что в эти ранние часы рассвета действие уже началось. Вместе с первыми лучами зари со всех сторон появляются всадники, направляющиеся к форту. Они едут вдвоем, втроем, а иногда и группами по пять-шесть человек; прибыв на место, они спешиваются и привязывают лошадей к частоколу. Потом они собираются в кучки на плац-параде и разговаривают или отправляются в поселок; все они, раньше или позже, по очереди заходят в гостиницу, чтобы засвидетельствовать почтение хозяину, который встречает их за стойкой бара. Люди, собравшиеся здесь, принадлежат к разным национальностям — среди них можно встретить представителей почти любой страны Европы. Большинство из них — крепкий, рослый народ, потомки первых поселенцев, которые воевали с индейцами, и, вытеснив их с земли, орошенной кровью, построили бревенчатые хижины на месте, где были вигвамы, а потом занялись рубкой леса по берегам Миссисипи. Некоторые из присутствующих занимаются возделыванием кукурузы, другие предпочитают хлопок, а многие — из более южных мест — перебрались в Техас, чтобы заняться разведением сахарного тростника или табака. Больше всего здесь плантаторов по призванию и склонностям, хотя вы встретите и скотоводов, и охотников, и лавочников, и всяких других торговцев, вплоть до торговцев невольниками. Есть здесь и юристы, и землемеры, и спекулянты землей, и всяческие любители легкой наживы, готовые взяться за любое дело, будь то клеймение скота, поход против команчей или грабеж по ту сторону Рио-Гранде. Их костюмы так же разнообразны, как и их занятия. Мы уже описывали их одежду — это те самые люди, которые собрались несколько дней назад во дворе Каса-дель-Корво; разница лишь в том, что сегодня толпа многочисленнее. Впрочем, у этого собрания есть и еще одна особенность: сегодня вместе с мужчинами приехали и женщины — жены, сестры, дочери. Некоторые из них на лошадях — они остались в седлах; мягкие, с опущенными полями шляпки защищают их глаза от ярких лучей солнца. Другие расположились под парусиновыми навесами фургонов или за более элегантными занавесками карет и колясок. Все сгорают от нетерпения. На сегодня назначен суд, о котором так долго говорили во всей округе.

Пожалуй, излишне говорить, что судить будут Мориса Джеральда, которого обычно называют Морисом-мустангером.

Не стоит также добавлять, что его обвиняют в убийстве Генри Пойндекстера.

Многочисленная толпа собралась не потому, что совершено тяжкое преступление, и не из-за интереса к убитому или предполагаемому убийце, которых почти никто не знает.

Этот же суд — верховный суд округа Увальд — не раз разбирал здесь самые разнообразные преступления: воровство, мошенничество и, наконец, убийства, — но присутствовало обычно только несколько десятков человек, расходившихся еще до вынесения приговора.

Что же привлекло такую большую толпу? Целый ряд странных обстоятельств, загадочных, трагических и, возможно, связанных с преступлением, о которых так много говорили. Нет необходимости перечислять эти обстоятельства: они уже известны читателю.

Все собравшиеся в форте Индж пришли сюда, надеясь, что предстоящий суд бросит свет на еще не разрешенную загадку.

Конечно, и среди этой толпы есть люди, которые пришли сюда не из пустого любопытства, а потому, что они искренне заинтересованы в судьбе обвиняемого. Есть здесь и другие, взволнованные более глубоким и скорбным чувством, — это друзья и родственники юноши, которого считают убитым. Не надо забывать, что это пока еще не доказано. Однако в этом никто не сомневается. Несколько не зависящих друг от друга обстоятельств позволяют предположить, что преступление было действительно совершено. Все убеждены в этом так, словно сами присутствовали при убийстве. Они ждут только, чтобы услышать подробности, узнать, как это случилось, когда и из-за чего.

Десять часов. Суд уже начался.

В составе толпы не произошло особых перемен, только краски стали немного ярче: среди штатских костюмов показались военные мундиры. Распущенные после утренней поверки, солдаты решили присоединиться к зрителям. Они стояли рядом, солдаты и жители поселка, драгуны, стрелки, пехотинцы, артиллеристы рядом с плантаторами, охотниками, торговцами и искателями приключений, слушая, как глашатай суда возвещает о начале разбирательства. Они решили, что не уйдут отсюда, пока судья не произнесет последнюю мрачную формулу: «Да смилуется Бог над вашей душой». Никто из присутствующих не сомневается, что еще до наступления вечера он услышит эти страшные слова, обрекающие человека на смерть. Хотят этого лишь немногие. Однако большинство зрителей уверены, что разбирательство окончится осуждением и что еще до захода солнца Морис Джеральд расстанется с жизнью.

Суд уже начался.

Вы, вероятно, представили себе большой зал с помостом и местом, огороженным перилами, внутри которого стоит стол, а с краю — сооружение, напоминающее кафедру в лекционном зале или в церкви. Вы видите судей в горностаевых мантиях, адвокатов в седых париках и черных одеждах, секретарей, приставов, репортеров, полисменов в синих мундирах с блестящими пуговицами, а позади целое море голов и лиц, не всегда причесанных и не всегда чистых. Вы замечаете, что присутствующие ведут себя очень сдержанно — не столько из вежливости, сколько из боязни нарушить порядок суда.

Но забудьте обо всем этом, если вы хотите иметь представление о суде на границе Техаса.

Здесь нет специального здания суда, хотя, правда, есть комната, в которой обычно происходят всякого рода собрания; там же устраиваются и заседания суда. День обещает быть очень жарким, и суд решил заседать под деревом.

Заседание происходит под огромным дубом, украшенным бахромой испанского мха; дуб стоит на краю плац-парада, и тень от него падает далеко на зеленую прерию. Под ним поставлен большой стол и десяток стульев; на столе — бумага, чернильница, гусиные перья, два потрепанных тома свода законов, графин с коньяком, несколько рюмок, ящик гаванских сигар и коробка фосфорных спичек.

За столом сидит судья. На нем нет ни горностаевой мантии, ни даже сюртука: из-за жары он решил слушать дело просто в рубашке. Вместо парика на голове у него сдвинутая набок панама, а в уголке рта с противоположной стороны лица словно для равновесия торчит наполовину выкуренная, наполовину сжеванная сигара.

Остальные стулья заняты людьми, костюмы которых ничего не говорят об их профессии. Это юристы, шериф и его помощник, комендант форта, полковой священник, доктор и несколько офицеров.

В стороне расположились еще двенадцать человек. Одни сидят на грубо сколоченной скамье, другие сидят или лежат на траве. Это присяжные, которые так же обязательны для техасского суда, как и для английского, но в Техасе они гораздо более самостоятельны и не следуют слепо решению судьи, что слишком часто случается в Англии.

Вокруг судьи и присяжных теснится толпа, которую описать не так-то просто. Здесь охотничьи рубашки из оленьей кожи, куртки из одеял, хотя день выдался на редкость жаркий, белые полотняные блузы, а также грубые хлопчатобумажные рубашки из красной фланели и небеленого холста; драгунские, стрелковые, пехотные и артиллерийские мундиры — все сливается и смешивается в этом пестром собрании. Кое-где видны короткие куртки и широкие сомбреро мексиканцев.

В большинстве собраний внутренний круг состоит из избранных. Но в этом собрании получилось наоборот. Местная аристократия расположилась по внешнему кругу. Дамы, разодетые в свои лучшие наряды, стоят в фургонах или же сидят в более изящных экипажах, устроившись достаточно высоко, чтобы иметь возможность видеть поверх голов мужчин. Их глаза устремлены не на судью — на него они бросают лишь мимолетные взгляды. Они смотрят на группу из трех человек, находящихся вблизи присяжных и не очень далеко от ствола дерева. Один из них сидит, двое стоят. Тот, который сидит, — обвиняемый; двое стоящих — стража.

Первоначально за это убийство предполагали судить не только Мориса Джеральда, но и Мигуэля Диаса с его товарищами и Фелима О'Нила. Однако в процессе предварительного следствия мексиканец и его три приятеля доказали свое алиби^[45]. Они признались, что перерядились индейцами. Этот факт был уже доказан, так что ничего другого им и не оставалось делать. Но они выдали все это за шутку. А так как было установлено, что все четверо были дома в ночь исчезновения Генри Пойндекстера, а Диас к тому же мертвецки пьян, то дальше их и не допрашивали.

Что же касается Фелима, то его не сочли нужным посадить на скамью подсудимых, так как считали, что он будет более полезен в качестве свидетеля.

Итак, на скамье подсудимых только один Морис Джеральд, который был известен большинству присутствующих как Морис-мустангер.

Глава LXXXVII. ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬ

Только немногие из присутствующих лично знают обвиняемого. Но, с другой стороны, здесь мало людей, которые не слыхали о нем. Возможно, таких нет вовсе. Его имя стало широко известным недавно. До дуэли с Колхауном его знали только как хорошего охотника за лошадьми. Все считали мустангера красивым, отважным юношей, любителем лошадей, всегда готовым оказать услугу хорошенькой девушке, добродушным и острым на язык, как большинство ирландцев. Но ни в хорошем, ни в дурном он не доходил до крайностей. Его отвага редко бывала безрассудной, а разговоры не превращались в пустую болтовню. Его поведение было уравновешенным, так же сдержанна была и его речь, даже за стаканом вина, — качество, редкое среди ирландцев.

Никому не было известно, откуда он приехал, почему поселился в Техасе и избрал себе такое малопочтенное занятие. Это казалось особенно странным для тех, кто знал, что он не только образован, но и прирожденный джентльмен, чему, впрочем, не придавали большого значения на границах Техаса, где сплошь и рядом потомственные аристократы из Франции и Англии в поте лица добывали свой хлеб. К чему свидетельства о благородном происхождении, за исключением тех, на которые наложила свою печать сама природа? Таковы настроения этой далекой, молодой страны. Этой печатью прирожденного благородства отмечен Морис Джеральд. Вряд ли кто-нибудь мог принять его за глупца или за негодяя.

И тем не менее Морис Джеральд стоит перед многочисленной толпой, заклейменный позором, обвиняемый в том, что глубокой ночью он пролил невинную кровь — убил человека!

Неужели это обвинение справедливо? Если это правда, то он погиб.

Вот о чем думают зрители.

Некоторые глядят на него с любопытством, другие — недоумевая, но большинство — со злобой.

Но вот еще одна пара глаз: они смотрят совсем не так, как другие, — в них вы прочтете и тревогу, и нежность, и вместе с тем непоколебимую твердость. Многие заметили этот взгляд, потому что слишком прекрасно бледное лицо, полускрытое за занавесками кареты, чтобы на него не обратили внимания. Но только немногие могут понять, что говорит этот взгляд. И к ним принадлежит сам обвиняемый. Когда он замечает бледную красавицу и ее взгляд, его сердце трепещет и переполняется гордостью; он даже на время забывает свое унизительное положение, грозящее ему страшной опасностью. В эту минуту он способен чувствовать только радость. Ему рассказали многое из того, что произошло, пока его сознание было омрачено. Он знает теперь, что прелестное, неземное видение было на самом деле прекрасной реальностью.

Женское лицо, сиявшее ему в его бреду, — это то же лицо, которое он видит за занавесками кареты. И он знает теперь, что среди озлобленной толпы у него есть друг, который будет верен до конца.

Судебное разбирательство начинается без особых формальностей. Судья снимает панаму и зажигает потухшую сигару. Затянувшись раз пять-шесть, он вынимает сигару изо рта, кладет ее на край стола и говорит:

— Господа присяжные! Мы собрались здесь, чтобы рассмотреть дело, подробности которого, надо полагать, вам всем известны. Убит человек — сын одного из наших наиболее уважаемых граждан; арестованный, которого вы видите перед собой, обвиняется в этом преступлении. Моя обязанность наблюдать за правильным ходом судебной процедуры, а вы должны будете взвесить улики и решить, справедливо ли обвинение.

Затем обвиняемому задают обычный вопрос:

— Признаете ли вы себя виновным?

— Нет, — твердо и с достоинством отвечает тот.

Кассий Колхаун и несколько головорезов, стоящих рядом с ним, недоверчиво усмехаются.

Судья молча берет сигару. Прокурор после нескольких предварительных замечаний приступает к опросу свидетелей обвинения.

Первым вызывают Франца Обердофера. После нескольких формальных вопросов относительно его имени, возраста и профессии ему предлагают рассказать все, что он знает об этом деле.

Показания Обердофера совпадают с тем, что он уже рассказывал раньше. В ночь, когда пропал молодой Пойндекстер, Морис Джеральд выехал из его гостиницы после полуночи, заплатив по счету; по-видимому, у него было много денег — Обердофер никогда раньше не видел у него такой суммы. Он направился домой — к берегам Нуэсес. Но он не сказал, куда едет. Между ним и свидетелем не было дружеских отношений. Свидетель только предполагает, что мустангер поехал в свою хижину, потому что накануне его слуга забрал вещи и увез их на муле — все, кроме того, что увез сам мустангер.

— Что же он увез с собой?

Свидетель точно не помнит. Он не уверен, было ли с ним ружье. Но, кажется, оно было привязано сбоку к седлу, по мексиканскому обычаю. Однако он может с уверенностью сказать, что у него был револьвер в кобуре и охотничий нож за поясом. На Джеральде, как всегда, был мексиканский костюм, на плечи было накинуто полосатое серапе. Свидетелю показалось странным, что мустангер уехал так поздно ночью, тем более что сначала он собирался уехать утром. Он отсутствовал весь вечер, но лошадь оставалась в конюшне гостиницы. Вернувшись, он немедленно расплатился по счету и уехал. Мустангер был очень возбужден и торопился, — однако он не был пьян. Он, правда, наполнил свою флягу, но в гостинице ничего не пил. Свидетель готов поклясться, что мустангер был совершенно трезв; он понял, что тот возбужден, по его поведению. Седлая коня, мустангер все время что-то говорил, и казалось, что он сердился. Свидетель не думает, что мустангер обращался к лошади, — нет, он полагает, что кто-то рассердил Джеральда и он досадовал на что-то, что произошло перед его возвращением в гостиницу. Свидетель не знал, куда ходил Джеральд, только слышал потом, что он прошел по окраине поселка и отправился вдоль реки в направлении к плантации мистера Пойндекстера. В течение последних трех-четырех дней его часто видели в тех местах — днем и ночью, верхом на лошади и пешим, по пути туда и обратно.

Обердофера спрашивают о Генри Пойндекстере.

Юношу он знал мало, так как в гостинице тот почти не бывал. Он заехал в ночь, когда его видели в последний раз. Свидетель был удивлен его появлением отчасти потому, что не привык видеть его у себя, отчасти потому, что было уже поздно. Молодой Пойндекстер не вошел в гостиницу, только заглянул в бар и вызвал хозяина к дверям. Он хотел видеть мистера Джеральда. Он тоже показался свидетелю трезвым и возбужденным. А когда он узнал, что мустангер уже уехал, взволновался еще больше. Сказал, что ему очень нужно повидаться с Джеральдом именно в эту ночь, и спросил, в какую сторону тот поехал. Свидетель посоветовал ему придерживаться направления на Рио-Гранде, полагая, что мустангер поехал именно туда. Молодой Пойндекстер сказал, что он знает дорогу, и сейчас же уехал, по-видимому, намереваясь догнать мустангера.

Еще несколько вопросов — и допрос Обердофера заканчивается.

Его показания, в общем, неблагоприятны для обвиняемого; особенно подозрительным выглядит то, что Джеральд изменил час своего отъезда. Он казался возбужденным и сердитым, хотя, возможно, человек, который сам наивно признался, что недолюбливает обвиняемого, мог и преувеличить, но, как бы то ни было, это произвело особенно неблагоприятное впечатление на зрителей, судя по ропоту, пробежавшему по толпе.

Но почему же Генри Пойндекстер тоже был возбужден? Почему он так торопился догнать Джеральда и отправился за ним, невзирая на поздний час, вопреки своим привычкам?

Если бы, наоборот, Джеральд расспрашивал о юноше, чтобы отправиться вслед за ним, это было бы более понятно. Но даже и это не объяснило бы мотива убийства.

Вызывают еще нескольких свидетелей. Однако их показания скорее в пользу обвиняемого. Они утверждают, что отношения между ним и человеком, в убийстве которого он обвиняется, были дружескими.

Наконец выступает свидетель, чьи показания бросают совсем иной свет на дело. Это капитан Кассий Колхаун.

Его рассказ совершенно меняет ход следствия. Он не только раскрывает мотив убийства, но и усугубляет тяжесть преступления.

После лицемерного вступления, в котором Колхаун выражает сожаление, что ему приходится говорить об этом, он рассказывает о свидании в саду, о ссоре, об уходе Джеральда, причем заявляет, что он ушел угрожая; о том, что Генри поехал догонять мустангера; он не рассказывает только об истинной причине, заставившей юношу поехать за мустангером, и о своем поведении в ту ночь.

Эти скандальные разоблачения вызывают общее удивление. Поражены все — судья, присяжные и толпы зрителей. Люди перешептываются, раздаются возгласы возмущения. Гнев направлен не на того, кто дает показания, а на того, кто стоит перед ними, обвиненный теперь в двойном преступлении: он не только убил сына Пойндекстера, но и опозорил его дочь.

Во время этих страшных показаний раздался стон. Он вырвался из груди удрученного горем старика, — все знают, что это отец. Однако глаза зрителей недолго, задерживаются на Пойндекстере. Взоры скользят дальше — к карете, в которой сидит поразившая всех красавица. Это странные взгляды — странные, но все же их можно объяснить, потому что в экипаже сидит Луиза Пойндекстер.

Интересно, по своей ли воле она здесь, по своему ли желанию?

Этот вопрос задают себе все, и в толпе снова пробегает ропот.

Недоумевать им приходится недолго. Им отвечает голос глашатая, произносящего:

— Луиза Пойндекстер!

Глава LXXXVIII. СВИДЕТЕЛЬ ПОНЕВОЛЕ

Прежде чем вызов был произнесен в третий раз, Луиза Пойндекстер уже вышла из экипажа. В сопровождении судебного пристава она подходит к месту для свидетелей. Смело, без тени страха она поворачивается к толпе. Все смотрят на нее: некоторые вопросительно, немногие, быть может, с презрением, большинство же с явным восхищением. Но один человек смотрит на нее не так, как другие. В его взгляде светится нежная любовь и едва уловимая тревога. Это сам обвиняемый. Но она не смотрит на него и ни на кого другого. Кажется, она считает достойным своего внимания только одного человека — того, чье место она сейчас заняла. Она смотрит на Кассия Колхауна, своего двоюродного брата, так, как будто хочет уничтожить его своим взглядом. Съежившись, он скрывается в толпе.

— Где вы были, мисс Пойндекстер, в ночь исчезновения вашего брата? — спрашивает девушку прокурор.

— Дома, в асиенде моего отца.

— Разрешите вас спросить, спускались ли вы в ту ночь в сад?

— Да.

— Не будете ли вы так добры указать час?

— В полночь, если не ошибаюсь.

— Вы были одни?

— Не все время.

— Значит, часть времени кто-то был с вами?

— Да.

— Вы так откровенны, мисс Пойндекстер, что, вероятно, не откажетесь сообщить суду, кто это был.

— Конечно.

— Не назовете ли вы его имя?

— Их было двое. Один был мой брат.

— Но до прихода брата был кто-нибудь с вами в саду?

— Да.

— Мы хотели бы услышать его имя. Надеюсь, вы его не скроете.

— Мне нечего скрывать — это был мистер Морис Джеральд.

Этот ответ вызывает в толпе не только удивление, но и презрение и даже негодование. Только на одного человека эти слова производят совсем другое впечатление — на обвиняемого: у него теперь более торжествующий вид, чем у его обвинителей.

— Разрешите вас спросить: была ли эта встреча случайна или же заранее условлена?

— Она была условлена.

— Мне придется задать вам нескромный вопрос — простите меня, мисс Пойндекстер, это мой долг. Каков был характер или, лучше сказать, какова была цель вашей встречи?

Свидетельница колеблется, но лишь мгновение. Она выпрямляется и, бросив на толпу равнодушный взгляд, отвечает:

— Характер или цель — это в конце концов одно и то же. Я не собираюсь ничего скрывать. Я вышла в сад, чтобы встретиться с человеком, которого любила и люблю до сих пор, несмотря на то, что он стоит здесь перед вами, обвиняемый в преступлении. Теперь, сэр, я надеюсь, вы удовлетворены?

— Нет, это еще не все, — продолжает допрос прокурор, не обращая внимания на ропот в толпе. — Мне надо задать вам еще один вопрос, мисс Пойндекстер… Я несколько отступаю от установленного порядка, зато мы выиграем время; мне кажется, что никто не будет возражать против этого… Вы слышали, что говорил свидетель, опрошенный до вас? Правда ли, что ваш брат и обвиняемый расстались враждебно?

— Правда.

Этот ответ взволновал толпу — она негодует. Ответ подтверждает показания Колхауна. Мотив убийства ясен. Зрители не ждут объяснений, которые собирается дать свидетельница. Слышатся возгласы: «Повесить! Повесить его тут же на месте!»

— Соблюдайте порядок! — кричит судья, вынимая изо рта сигару и бросая повелительный взгляд на толпу.

— Когда мой брат поехал за ним, он не был охвачен гневом. Он простил мистера Джеральда, — продолжала Луиза Пойндекстер, не дожидаясь вопросов. — Он хотел догнать его, чтобы извиниться…

— Я должен кое-что добавить, — вмешивается Колхаун, нарушая установленный порядок. — Они поссорились после. Я слышал их, стоя на асотее.

— Мистер Колхаун, — строго останавливает его судья, — если прокурор найдет нужным, он снова вызовет вас, а пока будьте добры не мешать.

Еще несколько дополнительных вопросов — и судья отпускает Луизу Пойндекстер. Она возвращается к своей карете; тяжелый гнет лежит на ее сердце. Девушка поняла, что, рассказав правду, она только повредила тому, кому хотела помочь, и себе самой; проходя сквозь толпу, она чувствует на себе презрительные взгляды. Поклонники оскорблены ее выбором; ханжи шокированы откровенным признанием о свидании в саду; не обошлось и без зависти к «счастливчику», которого она так смело защищала.

Колхауна вызывают еще раз; новыми ложными показаниями он еще больше разжигает ненависть к обвиняемому. Все его показания — вымысел, но выглядят они правдоподобно.

Снова взрыв негодования. Снова раздается крик: «Повесить!» — еще настойчивее, с еще большей злобой. Теперь, однако, крики сопровождаются действием. Мужчины снимают куртки, подбрасывают в воздух шляпы. Женщины в фургонах и даже те, что сидят в каретах, разделяют бешеную злобу против обвиняемого — все, за исключением одной, скрытой занавесками. Она тоже негодует, но по другой причине. И если она дрожит сейчас, то не от страха, а от горькой мысли, что сама же способствовала этому возмущению толпы. В эти тяжелые минуты Луиза вспоминает слова Колхауна: ее собственные показания докажут, что Морис Джеральд — убийца.

Шум все нарастает. И там и сям раздаются выкрики — новые обвинения по адресу мустангера; их цель — разжечь страсти толпы; шум переходит в рев. В любую минуту место судьи Робертса может занять «судья Линч». И тогда? Тогда с судебным разбирательством будет покончено; а так как приговор уже ясен, то останется только привести его в исполнение. В руках опытных палачей это займет немного времени. Несколько минут — и Мориса-мустангера повесят на ветке дуба, которая простирается над его головой. Вот чего хочет толпа, и не хватает только, чтобы какой-нибудь дерзкий негодяй взял на себя инициативу. Но, к счастью для обвиняемого, среди присутствующих есть люди, настроенные иначе. Их немного, но они решили не допустить такого конца. Несколько военных обмениваются быстрыми фразами. Это офицеры форта во главе с комендантом. Это совещание длится всего несколько секунд, потом, по распоряжению майора, трубит горн. И почти немедленно из-за частокола форта Индж показывается отряд из сорока конных стрелков. Выехав из ворот, они направляются прямо к дубу. Молча, руководимые инстинктом, они развертываются в цепь и окружают место суда. Толпа утихает, ошеломленная неожиданностью. Толпа не только замолкла — она стала покорной: все прекрасно понимают значение предосторожности, заранее принятой майором. Ясно, что о суде Линча теперь нечего и думать и что закон снова вступает в свои права.

Теперь уже никто не мешает судье Робертсу снова вернуться к исполнению своих обязанностей, от которых его так грубо оторвали.

— Сограждане! — с упреком кричит он толпе. — Нужно подчиняться требованиям закона. Техас не составляет исключения по сравнению с другими штатами. Нужно ли мне говорить вам об этом? Так неужели же вы будете вешать человека, даже не дав ему сказать ни одного слова в свое оправдание! Это было бы незаконно, несправедливо, это, попросту говоря, убийство!

— А разве он не совершил убийства? — кричит один из головорезов, стоящих вблизи Колхауна. — Надо ему отплатить тем же, что он сделал с молодым Пойндекстером.

— Это не доказано. Вы еще не слышали всех показаний. Надо послушать, что говорят свидетели другой стороны… Глашатай! — продолжает он. — Вызовите свидетелей защиты.

Глашатай вызывает Фелима О'Нила.

Сбивчивый рассказ слуги мустангера, полный противоречий, местами совершенно неправдоподобный, мало говорит в пользу его хозяина. Адвокат из Сан-Антонио старается сократить его допрос — он возлагает больше надежд на другого свидетеля.

Его вызывают следующим:

— Зебулон Стумп!

Не отзвучал еще голос глашатая, как из толпы появляется огромная фигура — все узнают Зеба Стумпа, лучшего на Леоне охотника. Сделав три-четыре шага вперед, Зеб занимает место, отведенное для свидетелей. Ему, согласно установленному порядку, дают Библию и предлагают ее поцеловать после того, как он произнесет слова присяги. Зеб чмокает книгу так звучно, что его поцелуй слышен даже тем, кто стоит у внешнего кольца толпы. Несмотря на торжественность момента, раздаются смешки. Судья быстро водворяет тишину, чему, возможно, способствует сам Зеб, который внимательно всматривается в лица зрителей: не видно ли на чьих-нибудь губах насмешки. Характер старого охотника хорошо известен, и все знают, что Зеб не позволит смеяться над собой. Под его пытливым взглядом толпа снова становится серьезной.

После нескольких предварительных вопросов свидетелю предлагают дать показания по поводу странных обстоятельств, которые взволновали всю округу.

Зрители затаили дыхание и обратились в слух. Почти все уверены, что Зеб Стумп знает разгадку тайны.

— Ну что же, господин судья, — начинает старый охотник, глядя ему прямо в лицо, — я готов рассказать все, что знаю об этом деле. Но если вы и присяжные не возражаете, то я предпочел бы, чтобы сначала дал свои объяснения парень. После этого я дам свои, и это, вероятно, будет подтверждением его слов.

— О каком парне вы говорите? — спрашивает судья.

— О мустангере, конечно. О том самом, кого вы обвиняете в убийстве молодого Пойндекстера.

— Это несколько нарушит установленный порядок, — отвечает судья, — хотя, в конце концов, основное для нас — узнать правду. Что касается меня, то я не придаю значения формальной стороне дела, и если присяжные не возражают, то пусть будет по-вашему.

Двенадцать присяжных выражают согласие через своего старшину. Население пограничной полосы Техаса не придает особого значения формальностям: просьба Зеба удовлетворена.

Глава LXXXIX. РАССКАЗ ОБВИНЯЕМОГО

Посоветовавшись с защитником, обвиняемый соглашается воспользоваться словом, которое ему предоставляют.

По знаку судьи он выходит вперед, охрана следует за ним на расстоянии двух шагов.

Нужно ли говорить о том, что водворяется полное молчание? Даже древесные сверчки, которые без умолку стрекотали в зеленой листве дуба, замолкли, как будто испуганные тишиной, которая водворилась внизу. Все смотрят на мустангера, не отрывая глаз, и, затаив дыхание, напрягают слух, чтобы уловить первые слова показаний, которые можно назвать исповедью.

— Господин судья, господа присяжные! — говорит Джеральд. — Я чрезвычайно признателен, что вы дали мне возможность говорить; воспользовавшись этим правом, я не стану злоупотреблять вашим вниманием. Прежде всего я должен сказать, что, несмотря на ряд упомянутых здесь обстоятельств, которые кажутся вам странными и даже необъяснимыми, мой рассказ будет очень прост и поможет кое-что понять. Не все, что вы здесь слышали, — правда. Часть показаний лживы, как лжив и человек, который их давал.

Обвиняемый пристально смотрит на Кассия Колхауна; тот весь съежился от этого взгляда, как будто на него навели дуло револьвера.

— Я действительно встретился с мисс Пойндекстер. Эта благородная девушка своим великодушным признанием дала и мне возможность говорить здесь совершенно искренне, иначе я не сказал бы всей правды. Прошу вас верить всему, что я буду говорить. Верно также и то, что наше свидание было тайным и что оно было прервано человеком, который уже не может рассказать вам, что произошло дальше. Верно и то, что мы с ним поссорились, или, вернее, он рассердился на меня. Но неверно, что наша ссора потом возобновилась. И тот, кто клялся в том, не посмел бы этого сказать, если бы я имел возможность ответить ему так, как он того заслуживает.

Снова глаза обвиняемого устремляются на Колхауна, который все еще прячется в толпе.

— Наоборот, — продолжает Джеральд, — когда мы снова встретились с Генри Пойндекстером, он извинился передо мной; у меня же к нему были самые дружеские… я бы сказал — нежные чувства. Его нельзя было не любить. Простил ли я ему те несколько слов, которые вырвались у него сгоряча? Мне кажется, что вряд ли тут могут быть сомнения, — я был от всей души благодарен ему за это примирение…

— Значит, было примирение? — спрашивает судья, воспользовавшись паузой в рассказе. — Где оно произошло?

— Ярдах в четырехстах от места, где было совершено убийство.

Судья вскакивает. Вскакивают и присяжные. Зрители, которые стояли и раньше, выражают свое изумление по-иному; никто еще не упоминал о месте преступления и даже о том, что само преступление было совершено.

— Вы имеете в виду то место, где была лужа крови? — недоуменно спрашивает судья.

— Я имею в виду то место, где был убит Генри Пойндекстер.

Эти слова вызывают новую волну удивления среди зрителей — слышатся перешептывание и негромкие восклицания. Громче других раздается стон. Он вырывается из груди Вудли Пойндекстера, который больше не может сомневаться в том, что у него нет сына. До этого в сердце отца все еще теплилась надежда, что Генри, может быть, еще жив, что он просто заболел или попал в плен к индейцам. До этой минуты еще не было явных доказательств смерти его сына, были лишь косвенные и не очень убедительные доводы. Но теперь слова самого обвиняемого уничтожают эту надежду.

— Значит, вы уверены, что Генри Пойндекстер мертв? — спрашивает прокурор.

— Совершенно уверен, — отвечает обвиняемый. — Если бы вы видели то, что видел я, вы поняли бы, насколько бесполезен ваш вопрос.

— Значит, вы видели труп?

— Я должен возразить против такого ведения допроса, — вмешивается защитник. — Это прямое нарушение процессуальных норм.

— У нас этого не допустили бы, — добавляет ирландский юрист. — У нас прокурору не разрешили бы говорить до тех пор, пока не наступит время для перекрестного допроса.

— Таковы же законы и нашей страны, — говорит судья, строго глядя на нарушителя. — Обвиняемый, вы можете продолжать рассказ. Пока вы не кончите, вопросы вам имеет право задавать только ваш защитник. Продолжайте. Говорите все, что считаете нужным.

— Я говорил о примирении, — продолжает обвиняемый, — и сказал вам, где оно произошло. Я должен теперь объяснить, почему оно произошло именно там. Вы уже знаете, как мы расстались — мисс Пойндекстер, ее брат и я. Оставив их, я бросился вплавь через реку, отчасти потому, что был слишком взволнован, чтобы задумываться над тем, как мне переправиться, отчасти потому, что не хотел, чтобы стало известно, как я попал в сад. У меня были для этого свои причины. Я пошел вверх по реке — к поселку. Ночь была очень теплой, это, наверно, многие из вас помнят, и, пока я дошел до гостиницы, моя одежда почти совсем высохла. Бар был еще открыт, и хозяин стоял за стойкой. Кров этот не был для меня особенно гостеприимным, и я решил тотчас же выехать на Аламо, чтобы воспользоваться прохладными часами ночи. Я уже отослал своего слугу вперед, сам же предполагал отправиться на следующее утро; но то, что произошло в Каса-дель-Корво, заставило меня поторопиться с отъездом, насколько это было возможно. Расплатившись с мистером Обердофером, я уехал…

— Откуда вы взяли деньги, которыми расплатились?.. — спрашивает прокурор.

— Я протестую! — прерывает его защитник.

— Вот так порядки! — восклицает ирландский юрист, вызывающе глядя на прокурора. — Если бы это происходило в нашем суде, с вами, пожалуй, поговорили бы иначе.

— Тише, джентльмены! — говорит судья повелительным тоном. — Пусть обвиняемый продолжает.

— Я ехал медленно. Спешить мне было незачем. Спать мне не хотелось, и было все равно, где провести ночь — в прерии или под крышей своего хакале. Я знал, что к рассвету доберусь до Аламо, и это меня вполне устраивало. Поглощенный своими мыслями, я не оглядывался назад — по правде сказать, я и не предполагал, что кто-нибудь едет за мной, — пока не проехал около полумили по лесу и не достиг дороги на Рио-Гранде. Тогда я услышал доносившийся сзади топот копыт. Я только что проехал поворот просеки, и увидеть всадника мне не удалось. Но я слышал, что он приближается рысью. Я подумал, что у догонявшего меня человека могут быть враждебные намерения, хотя это не особенно меня беспокоило. Больше по привычке, выработанной жизнью в прерии, по соседству с индейцами, я скрылся в чаще и стал ждать, пока незнакомый всадник не подъедет ближе. Скоро он появился. Можете представить мое удивление, когда вместо незнакомца я увидел человека, с которым мы только недавно поссорились! Когда я говорил о ссоре, я имею в виду не себя, а его. Я не знаю, в каком настроении он был. Возможно, тогда его удержало только присутствие сестры, а теперь он потребует от меня удовлетворения за воображаемую обиду? Господа присяжные, я не буду скрывать, что подумал именно это. Я решил, что не стану прятаться, ибо совесть моя была чиста. Правда, я виделся с его сестрой тайно, но в этом были виновны другие, а не я и не она. Я любил ее всем сердцем, самой чистой и нежной любовью, как и сейчас люблю…

Хотя карета Луизы Пойндекстер стоит за кругом зрителей, девушка слышит каждое слово мустангера, а занавески задернуты неплотно, и она видит его лицо. Несмотря на печаль, сжимающую ее сердце, лицо девушки озаряется радостью, когда она слушает откровенные признания мустангера. Это — отзвук ее чувства. На бледных щеках вспыхнул яркий румянец, но это румянец не стыда, а гордого торжества. Она не пытается скрывать этого. Наоборот, глядя на нее, можно подумать, что она вот-вот выскочит из кареты, бросится к человеку, которого судят за убийство ее брата, и с презрением бросит вызов самым беспощадным обвинителям. Тень грусти снова омрачает ее лицо, но печаль эта вызвана не ревностью, — Луиза слишком хорошо помнит слова, подслушанные у постели больного. Можно ли в них сомневаться? Он повторил их теперь, когда его сознание не помрачено, когда ему грозит смерть, перед лицом которой не лгут.

Глава ХС. ВНЕЗАПНЫЙ ПЕРЕРЫВ В ЗАСЕДАНИИ

Последние слова мустангера, которые доставили такую радость Луизе Пойндекстер, на большинство слушателей произвели совсем иное впечатление. Такова одна из слабостей человеческой натуры: мы испытываем досаду, сталкиваясь с чужой любовью, особенно если это всепоглощающая страсть. Объяснить это нетрудно: мы знаем, что влюбленные совсем не интересуются нами. Это старая история о самолюбии, уязвленном безразличием. Даже те, кто равнодушен к чарам прелестной креолки, не могут побороть в себе зависть; те же, кто влюблен в нее не на шутку, оскорблены до глубины души тем, что они называют «наглым заявлением». Если у обвиняемого нет других доказательств его невиновности, он поступил бы благоразумнее, если бы промолчал. Пока что своими показаниями он только подлил масла в огонь и нажил себе новых недоброжелателей.

Снова ропот в толпе. И опять шумят сообщники Колхауна. Снова кажется, что разбушевавшаяся толпа учинит самосуд над Морисом Джеральдом, что его повесят, не выслушав до конца. Но это только кажется. Майор бросает многозначительный взгляд в сторону своего отряда. Судья властно требует:

— Тише!

Шум стихает. Обвиняемый снова получает возможность говорить. Он продолжает свой рассказ:

— Увидев, кто это, я выехал из чащи и остановил свою лошадь. Было достаточно светло, и он сразу узнал меня. Вместо неприятной встречи, которой я ожидал — и думаю, что имел достаточно оснований для этого, — я был очень обрадован и удивлен его приветливостью. Он дружески протянул мне руку и с первых же слов попросил у меня прощения за свою несдержанность. Нужно ли говорить, как горячо я пожал его руку! Я знал, что это рука верного друга; больше того, я лелеял надежду, что наступит день, когда она станет рукой брата. Я пожал ее тогда в предпоследний раз. В последний раз я сделал это очень скоро, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи и расстались на лесной тропинке, — я не думал, что мы расстаемся навеки… Господа присяжные! Я не стану отнимать у вас время пересказом разговора, который произошел между нами, — он не имеет никакого отношения к этому судебному разбирательству. Мы проехали некоторое расстояние рядом, а потом остановились под деревом. Тут мы обменялись сигарами и выкурили их. И, чтобы закрепить нашу дружбу, мы обменялись шляпами и плащами. С этим обычаем я познакомился у команчей. Я отдал Генри Пойндекстеру свое мексиканское сомбреро и полосатое серапе, а взамен я взял его плащ и его панаму. После этого мы расстались — он уехал, а я остался. Я сам не понимаю, почему остался там… Скорее всего, потому, что это место стало мне дорого — ведь там произошло примирение, которое было для меня такой радостной неожиданностью. Мне уже не хотелось продолжать свой путь на Аламо. Я был счастлив, и мне хорошо было под деревом. Соскочив с лошади, я привязал ее, потом завернулся в плащ и, не снимая шляпы, улегся на траве. Через несколько секунд я заснул. Редко когда сон одолевал меня так быстро. Всего лишь полчаса назад это было бы невозможно. Могу приписать это только чувству приятного успокоения после всех пережитых горьких волнений. Но спал я не очень крепко и недолго. Не прошло и двух минут, как меня разбудил ружейный выстрел. Правда, я не был вполне уверен, это могло мне показаться. Но поведение моей лошади доказывало обратное. Она насторожила уши и захрапела, как будто стреляли в нее. Я вскочил на ноги и стал прислушиваться. Но так как больше ничего не было слышно и мустанг успокоился, я решил, что мы оба ошиблись. Я подумал, что лошадь почуяла близость бродившего в лесу зверя, а то, что показалось мне выстрелом, был просто треск сучка в чаще или, быть может, один из тех таинственных звуков — таинственных потому, что они остаются необъясненными, — которые так часто слышны в чаще зарослей. Я перестал об этом думать, снова лег на траву и снова заснул. На этот раз я проспал до самого утра и проснулся лишь от холодной сырости, пронизавшей меня до костей. Оставаться дольше под деревом было уже неприятно. Я стал собираться в путь. Однако выстрел все еще звучал у меня в ушах — и даже громче, чем когда я слышал его в полусне. Мне казалось, что он донесся с той стороны, куда поехал Генри Пойндекстер. Было ли это плодом фантазии или нет, но я невольно связал этот выстрел с ним и не мог преодолеть в себе желания пойти и выяснить, в чем дело. Идти пришлось недолго. Силы небесные, что я увидел! Передо мной был…

— Всадник без головы! — кричит кто-то в толпе, заставляя всех невольно обернуться.

— Всадник без головы! — подхватывают пятьдесят голосов.

Что это, шутка, неуважение к суду?

Никто так не думает: к этому времени все уже увидали всадника без головы, который скачет по прерии.

— Вон он! Вон он! Туда! Туда!

— Нет, он едет сюда! Смотрите! Он скачет прямо к форту!

Это правда. Но уже через мгновение он останавливается прямо против толпы под деревом. Лошади, наверно, не нравится картина, которую она увидела. Она громко храпит, потом еще громче ржет и вот уже мчится во весь опор обратно в прерию. Напряженный интерес к показаниям обвиняемого сразу угасает. Всем кажется, что в таинственном всаднике, случайно представшем перед ними, кроется объяснение всего происшедшего. Большинство из присутствующих бросаются к своим лошадям. Даже присяжные не составляют исключения, и по крайней мере шестеро из двенадцати присоединяются к погоне. Преследуемая лошадь останавливается только на мгновение — лишь для того, чтобы взглянуть на приближающихся всадников. Потом она круто поворачивает, дико ржет и во весь опор мчится дальше в прерию. Преследователи с криками мчатся за ней.

Глава XCI. ПОГОНЯ ПО ЗАРОСЛЯМ

Всадники мчатся через прерию прямо к лесу, протянувшемуся милях в десяти от поселка. Чем ближе к лесу, тем больше вытягивается толпа преследователей, превращаясь наконец в вереницу; лошади не выдерживают длительной неистовой скачки, и всадники отстают один за другим. Лишь немногие доезжают до леса, и только двое успели увидеть, в каком месте зарослей исчез всадник без головы. Ближе всех к нему всадник на сером мустанге; он гонит своего коня, не жалея ни шпор, ни хлыста, ни голоса. Следом за ним, хотя и сильно отстав, скачет на старой кобыле высокий человек в войлочной шляпе и куртке из старого одеяла. Никто бы не подумал, что его лошадь способна бежать так быстро. Не хлыстом, не шпорами, не понуканием гонит ее всадник. Он прибегает к более жестокому способу: время от времени он вонзает ей в круп лезвие острого ножа.

Эти два всадника — Кассий Колхаун и Зеб Стумп.

Кассию Колхауну помогает быстрота серого мустанга, которого он погоняет с такой решимостью, словно от этого зависит его жизнь. Старый охотник, кажется, настроен не менее решительно. Вместо того чтобы ехать обычной неторопливой рысью и положиться на свое искусство следопыта, он, по-видимому, с не меньшей решимостью задался целью не выпускать Колхауна из виду. Скоро они въезжают в заросли; остальные всадники теряют их из виду.

По густым зарослям мчатся три всадника — не по прямой, а по звериным тропам, то описывая кривые, то лавируя между деревьями. Вперед мчатся они через кусты и лесные чащи, не боясь ничего, не замечая колючих шипов кактуса и острых игл акаций. Ветки трещат и ломаются на их пути; а птицы, испуганные таким грубым вторжением, улетают с громким криком в более безопасное место. Высоко в небо взвилась стая черных грифов, с криком покинувших сухой сук. Инстинкт подсказывает им, что такая погоня должна кончиться чьей-нибудь смертью. Широко распластав крылья, черные птицы кружат над всадниками. Преследуемый всадник теперь в более выгодном положении, чем те, что скачут сзади. Он сам выбирает свой путь, а они должны следовать за ним. Хотя расстояние между всадниками не увеличилось, но среди деревьев преследователи скоро теряют его из виду, так же как и друг друга.

Только грифы видят всех троих сразу.

Находясь вне поля зрения преследователей, преследуемый оказывается в более выгодном положении. Он может мчаться во весь опор, а они теряют время на распознавание следов. Пока они могут ориентироваться по звукам — все еще слышен топот копыт и хруст веток; и, несмотря на это, передний преследователь начинает отчаиваться. Ему кажется, что при каждом повороте он проигрывает расстояние — топота копыт впереди уже не слышно.

— Будь ты проклят! — восклицает Колхаун с отчаянием. — Опять уйдет! Это бы ничего, если бы, кроме меня, никого тут не было! Но теперь я не один. Этот старый черт уже в лесу. Когда я въезжал в чащу, он был всего в трехстах ярдах. Нельзя ли как-нибудь от него ускользнуть? Нет, он слишком хороший следопыт… А ведь, пожалуй, можно!

При этих словах Колхаун натягивает поводья и делает полуоборот, внимательно оглядывая тропу, по которой он только что проехал. Он всматривается взглядом человека, который мысленно начертал план и подыскивает подходящее место для его выполнения. Нервно хватается он за ружье; во всех его движениях чувствуется лихорадочное нетерпение. Но он продолжает колебаться и после некоторого размышления отказывается от своего намерения.

— Нет, так не годится, — бормочет он. — Слишком много народу скачет за мной, кое-кто из них умеет разбираться в следах. Они наверняка найдут труп, да и выстрел услышат. Нет! Из этого ничего не выйдет.

Еще некоторое время он остается на месте и прислушивается. И впереди и позади тихо, и только вверху шуршат крылья грифов.

«Как странно, что черные птицы все время парят над ним! Да, он, конечно, появится здесь. Чертовски не повезло, что остальные так близко! Если бы не это, ему уж больше не пришлось бы за мной шпионить. И так просто!»

Не так просто, как вы думаете. Кассий Колхаун! И птицы, которые парят вверху — если бы только они обладали даром речи, — могли бы разуверить вас. Они видят, что Зеб Стумп приближается; но он делает это так, что шагов его не слышно.

«Хорошо, если бы он сбился со следа! — продолжает размышлять Колхаун, снова поворачивая лошадь. — Во всяком случае, я сам должен идти по следу, пока не собьюсь, иначе кому-нибудь из этих дураков может повезти больше… Ну и болван же я, что потерял столько времени! Если я еще буду медлить, старый хрыч догонит меня, и тогда все будет потеряно. Черт побери, этого никак нельзя допустить!..»

Пришпорив своего мустанга, Колхаун мчится вперед так быстро, как это позволяет извилистая тропа. Едва успевает он проехать двести шагов, как вдруг останавливается, вскрикнув от удивления и радости. Перед ним, на расстоянии двадцати шагов, — всадник без головы. Он неподвижно стоит среди низких кустов, которые верхушками касаются его седла. Голова лошади опущена; по-видимому, животное щиплет стручки акаций. Так, по крайней мере, кажется Колхауну. Он быстро вскидывает ружье, но сейчас же его опускает. Лошадь, в которую он было прицелился, уже больше не стоит спокойно и не щиплет акации: она судорожно дергает скрытой в ветвях головой. Колхаун догадывается, что поводья, переброшенные через седло, зацепились за ствол акации.

«Наконец-то попалась! Слава Богу, слава Богу!»

Колхаун бросается вперед, сдерживая торжествующий крик, чтобы его не услышали те, что позади. Через секунду капитан уже около всадника без головы — загадочного всадника, которого он так долго и тщетно преследовал!

Глава ХСII. ВЫНУЖДЕННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Колхаун хватается за поводья.

Конь пробует вырваться, но не может — ему мешают зацепившиеся за акацию поводья; он только описывает круги вокруг куста, который его держит. Его всадник ничего не замечает и не делает никаких попыток, чтобы избежать плена; он неподвижно сидит в седле, не мешая коню вертеться. После некоторой борьбы гнедой покоряется и позволяет привязать себя. Колхаун вскрикивает от радости. Но мелькнувшая мысль заставляет его сразу замолчать: ведь он еще сделал не все, что задумал.

Что же он задумал?

Это известно только ему; и, судя по тому, как он озирается вокруг, нетрудно догадаться, что он не хотел бы, чтобы другие проникли в его тайну. Внимательно осмотрев окружающие заросли и прислушавшись, он приступает к делу. Человеку непосвященному его поведение показалось бы очень странным. Он достает нож, приподнимает полу серапе над грудью всадника без головы и наклоняется к нему, словно намереваясь вонзить лезвие в его сердце. Нож уже занесен… Вряд ли что-нибудь может остановить его удар… И все-таки рука не опускается. Ее останавливает раздающееся из зарослей восклицание, и на поляне появляется человек. Это Зеб Стумп.

— Прекратите эту игру! — кричит охотник, быстро пробираясь на лошади через низкий кустарник. — Прекратите, я говорю!

— Какую игру? — спрашивает отставной капитан в замешательстве, незаметно пряча нож. — О чем вы говорите? Эта скотина запуталась в кустах. Я боялся, что она снова удерет, и хотел перерезать ей глотку, чтобы положить конец ее штучкам.

— Ах, вот оно что! Ну, а я полагаю, что резать ей глотку незачем. Можно обойтись и без этого. А впрочем, вы о какой глотке говорите — о лошадиной?

— Конечно.

— Само собой. Ведь над человеком эту операцию кто-то уже проделал — если это, конечно, человек. А как вам кажется, мистер Колхаун?

— Черт его знает! Я ничего не могу понять. У меня еще не было времени как следует взглянуть на него. Я только что его догнал… Силы небесные! — продолжает он с притворным удивлением. — Ведь это же тело человека — мертвеца!

— Последнее, пожалуй, верно. Вряд ли он может быть живым без головы на плечах. Под этой тряпкой как будто ничего не спрятано, а?

— Нет. Мне кажется, там нет ничего.

— Приподнимите ее немножко, и поглядим.

— Мне не хочется прикасаться к нему. У него такой жуткий вид!

— Странно! Минуту назад вы не были так брезгливы. Что это вдруг с вами стало?

— Ну… — запинаясь, произносит Колхаун, — я был возбужден погоней. Был очень зол на эту лошадь и решил положить конец ее фокусам…

— Ладно, — перебивает его Зеб, — тогда я сам этим займусь… Так, так… — продолжает охотник, подъезжая ближе и рассматривая страшную фигуру. — Да, это действительно тело человека. Мертвец, и совершенно одеревенелый… Стойте! — восклицает он, приподнимая полу серапе. — Да ведь это же труп того самого человека, убийство которого сейчас расследуется! Ваш двоюродный брат — молодой Пойндекстер. Это он!

— Кажется, вы правы… О Боже, это действительно он!

— Иосафат! — продолжает Зеб, прикидываясь удивленным. — Ну и загадка! Ладно, нам нечего терять здесь время в размышлениях. Лучше всего будет, если мы доставим труп на место так, как он есть, в седле, — он, видно, сидит достаточно крепко. Коня этого я знаю; думаю, что за моей кобылой он пойдет не упрямясь… Ну-ка, старушка, поздоровайся с ним! Ну, не бойся! Разве ты не видишь, что это твой старый приятель? Правда, ему туговато пришлось за последнее время. Нет ничего удивительного, что ты его не узнала, — уж сколько времени его никто не чистил!

Пока охотник говорил, гнедой и старая кобыла коснулись друг друга мордами и дружелюбно фыркнули.

— Я так и думал! — восклицает Зеб, освобождая запутавшиеся в акации поводья. — В обществе моей кобылы гнедой спокойно пойдет за нами. Во всяком случае, нет необходимости резать ему глотку… Ну, а теперь, мистер Колхаун, — говорит охотник, испытующе глядя на него, — не думаете ли вы, что нам пора двинуться в путь? Суд, наверно, продолжается, а если так, то, конечно, мы можем там понадобиться. Мне кажется, что с нами теперь свидетель, который может пролить свет на это дело, и мустангера либо повесят, либо оправдают. Ну как, вы готовы ехать обратно?

— Разумеется! Вы правы, нам нет смысла оставаться здесь.

Зеб трогается первым, ведя за собой покорного пленника. Колхаун едет сзади медленно и, по-видимому, неохотно. На крутом повороте, где тропинка огибает лесной островок, он останавливается и, кажется, колеблется — ехать ему вперед или поскакать обратно. На его лице заметно сильное волнение.

Не слыша за собой топота копыт, Зеб Стумп догадывается, что его спутник остановился. Охотник натягивает поводья, поворачивает кобылу и вопросительно смотрит на Колхауна. Он видит его взволнованное лицо и сразу догадывается, в чем дело. Не говоря ни слова, старый охотник снимает ружье с левого плеча и кладет его на руку. Так он сидит, глядя в упор на отставного капитана кавалерии. Зеб молчит. Слова не нужны, достаточно его жеста. Он яснее слов говорит: «Попробуй-ка вернуться!»

Колхаун, хотя и притворяется, что ничего не заметил, отлично все понял и молча продолжает путь. Но теперь ему уже не удастся ехать позади. У старого охотника возникли подозрения, и он находит предлог, чтобы ехать сзади, на что его спутнику волей-неволей приходится согласиться. Они медленно продвигаются по лесу. Приближаются к открытой прерии и наконец выезжают на нее. Что-то, замеченное вдали, вызывает у Колхауна новый прилив страха — он опять натягивает поводья и задумывается. Перед ним страшный выбор: скрыться ли в зарослях от людских глаз или же рискнуть пойти навстречу буре, которая так быстро надвигается на него? Он отдал бы все, что у него есть, все, что он надеется получить в будущем, и даже Луизу Пойндекстер, лишь бы избавиться хоть на десять минут от ненавистного Зеба Стумпа, лишь бы остаться наедине со всадником без головы. Но это невозможно. Зеб Стумп неумолим, и, хотя Колхаун старается не думать об этом, он чувствует, что старый охотник считает его настоящим пленником и при попытке бежать не задумываясь пошлет ему в спину пулю. Но что может Зеб Стумп сказать или сделать? Вряд ли он догадывается о… В конце концов, может быть, все еще обойдется благополучно? Зеб, правда, что-то подозревает. Но стоит ли опасаться этого? Бояться подозрений должны только те, у кого нет друзей, а у Кассия Колхауна их достаточно. Ему ничто не угрожает, если только не найдут… А много ли на это шансов? Один против десяти. Скорее всего, она не застряла и лежит теперь где-нибудь в чаще. Ободренный этой надеждой, Колхаун успокаивается и с видом полного безразличия, скорее притворным, чем естественным, выезжает на открытую прерию; за ним следует Зеб Стумп на своей старой кобыле, в сопровождении гнедого с трупом Генри Пойндекстера.

Глава XCIII. ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЙ ТРУП

Судебное разбирательство было прервано, потому что две трети зрителей и половина присяжных бросились в погоню за таинственным всадником. Это не отсрочка суда, а просто перерыв — неизбежный, а потому молчаливо принятый. Проходит час. Судья за это время выкурил две сигары и выпил изрядное количество коньяку. Он непринужденно болтает с прокурором, с защитниками, с оставшимися присяжными и с теми из зрителей, которые пришли пешком или не захотели загонять своих лошадей. Тему для разговоров найти нетрудно. Недавнее происшествие настолько загадочно, что о нем можно говорить не только целый час, но целую вечность. Все ищут объяснения и с большим нетерпением ждут возвращения участников погони. Они надеются, что всадник без головы будет наконец захвачен и что благодаря этому будет раскрыта не только его тайна, но в какой-то мере прояснится и тайна убийства. Среди них есть один человек, который мог бы объяснить первое, хотя второе неизвестно и ему. Это обвиняемый. Как только ему дадут возможность, он продолжит свою исповедь. А пока, по указанию судьи и по совету своего защитника, он хранит молчание.

Через некоторое время участники погони возвращаются. Не все вместе — группами, по мере того как они отстают. Все говорят одно и то же: никто из них не подъехал к всаднику без головы достаточно близко, чтобы хоть что-нибудь добавить к тому, что уже известно. Его тайна так и осталась неразгаданной. Скоро обнаруживается, что двое, те, кто первыми пустились в погоню, еще не вернулись. Это старый охотник и отставной капитан; последний раз их видели далеко впереди. Продолжают ли они еще погоню? Возможно, что их старания увенчались успехом… Все вглядываются в прерию. Все надеются увидеть там двух самых упорных участников погони и с ними, может быть, всадника без головы. Проходит час, а их все нет, — они не только не привели с собой долгожданного пленника, но и сами не показываются.

Следует ли дальше откладывать судебное разбирательство?

Прокурор настаивает на продолжении, защитник не менее горячо требует отсрочки до завтрашнего дня, поскольку еще не допрашивали важного свидетеля — Зеба Стумпа. Раздаются голоса, требующие продолжения разбирательства.

Крикуны добились своего. Решено возобновить заседание суда, поскольку можно пока обойтись без отсутствующего свидетеля. Возможно, что он еще успеет вернуться вовремя. Если же нет, то не поздно будет обсудить вопрос об отсрочке суда на потом.

Так решает судья. Присяжные его поддерживают. Публика — тоже.

Снова вызывают обвиняемого. Он продолжает свои показания, так неожиданно прерванные.

— Вы собирались рассказать нам, что вы увидели, — говорит защитник своему клиенту. — Продолжайте. Что же вы увидели?

— Я увидел человека, распростертого на траве.

— Спящего?

— Да, вечным сном.

— Мертвого?

— Больше, чем мертвого, если это возможно. Наклонившись над ним, я увидел, что у него отрублена голова.

— Отрублена голова?

— Да. Я этого не заметил, пока не нагнулся к нему. Он лежал ничком, и голова его находилась в самом естественном положении. Даже шляпа все еще была на ней. Я надеялся, что он спит, хотя и чувствовал, что тут что-то неладно. Руки его были безжизненно вытянуты и ноги тоже. Кроме того, на траве было что-то красное — при слабом утреннем свете я не сразу разглядел, что. Когда я наклонился, чтобы посмотреть, то почувствовал странный солоноватый запах — запах человеческой крови. Тут я уже перестал сомневаться, что передо мной труп. Я заметил глубокую рану поперек шеи с запекшейся в ней кровью. Потом я разглядел, что голова отрублена…

Собравшихся охватил ужас. Раздаются выкрики, обычные в подобных случаях.

— Вы узнали этого человека?

— Увы, да.

— Узнали, даже не посмотрев ему в лицо?

— Мне не нужно было этого делать. Его одежда достаточно ясно все объяснила.

— Какая одежда?

— Полосатое серапе на плечах и сомбреро на голове. Они принадлежали мне. Если бы не наш обмен, я подумал бы, что это лежу я сам. Это был Генри Пойндекстер.

Снова раздается душераздирающий стон — он заглушает взволнованный шепот толпы.

— Продолжайте, сэр, — говорит защитник. — Скажите, что еще вам удалось обнаружить?

— Когда я прикоснулся к телу, то почувствовал, что оно холодное и совершенно закоченело. Я понял, что он лежит так уже несколько часов. Кровь запеклась и почти высохла: она стала совсем черной. Так, по крайней мере, мне показалось при сером утреннем свете — солнце тогда еще не взошло. Я мог легко ошибиться относительно причины смерти и подумать, что его убили, отрубив голову, но, вспомнив услышанный ночью выстрел, я подумал, что на теле должна быть еще одна рана. Так и оказалось. Когда я повернул труп на спину, то заметил в серапе дырочку. Ткань вокруг нее была пропитана кровью. Отбросив полу серапе, я заметил на его груди синевато-багровое пятно. Нетрудно было определить, что сюда попала пуля. Но раны на спине не было. По-видимому, пуля осталась в теле.

— Считаете ли вы, что причиной смерти была пуля, а не последующее отсечение головы?

— Рана, несомненно, была смертельной. Если смерть и не была мгновенной, то, во всяком случае, она должна была наступить через несколько минут или даже секунд.

— Вы сказали, что голова была отрублена. Что же, она была совсем отделена от тела?

— Совершенно, хотя и лежала вплотную к нему — так, словно после удара ни к телу, ни к голове никто не прикасался.

— Каким оружием, предполагаете вы, был нанесен этот удар?

— Мне кажется, топором либо охотничьим ножом.

— Не возникло ли у вас каких-нибудь подозрений, кто и почему мог совершить это гнусное преступление?

— Тогда нет; я был в таком ужасе, что не мог ни о чем думать. Я не верил своим глазам. Когда же я немного успокоился и понял, что Генри Пойндекстер убит, я сначала подумал, что это сделали команчи. Но в то же время скальп не был снят, и даже шляпа осталась на голове.

— Таким образом, вы решили, что индейцы к этому непричастны?

— Да.

— Вы заподозрили еще кого-нибудь?

— В ту минуту — нет. Я никогда не слыхал, чтобы у Генри Пойндекстера были враги, ни здесь, ни вообще где бы то ни было. Но потом у меня возникли подозрения. Они остались у меня и до сих пор.

— Сообщите их суду.

— Я возражаю, — вмешивается прокурор. — Нам вовсе неинтересно знакомиться с подозрениями обвиняемого. Мне кажется, хватит того, что мы слушаем его весьма «правдоподобный» рассказ.

— Пусть он продолжает, — распоряжается судья, зажигая новую сигару.

— Расскажите, что вы делали дальше, — говорит защитник.

— Потрясенный всем, что мне пришлось увидеть, я сначала сам не знал, что мне делать. Я был убежден, что юноша убит преднамеренно — убит именно тем выстрелом, который я слышал. Но кто стрелял? Не индейцы — в этом я не сомневался. Я подумал, что это был какой-нибудь грабитель. Но это казалось столь же неправдоподобным. Мое мексиканское серапе стоило не менее ста долларов. Он, конечно, взял бы его. Да и вообще ни одна вещь не была взята, даже золотые часы остались в кармане и на шее поблескивала окровавленная цепочка. Я пришел к заключению, что убийство было совершено из мести. Я стал вспоминать, не приходилось ли мне слышать о том, что молодой Пойндекстер с кем-нибудь поссорился или что у него есть враги. Но мне ничего не припомнилось. Да и, кроме того, зачем убийце понадобилось отрубать голову? Это больше всего потрясло меня. Не найдя объяснения, я стал думать, что же мне делать. Оставаться около тела не имело смысла, так же как и похоронить его. Я решил было вернуться в форт за помощью, чтобы перевезти тело в Каса-дель-Корво. Но, если бы я оставил его в лесу, койоты могли обнаружить труп и вместе с грифами растерзать его, прежде чем я успел бы вернуться. В небе уже кружили грифы. По-видимому, они заметили его. Как ни было изувечено тело юноши, я не мог допустить, чтобы его изуродовали еще больше. Я подумал о любящих глазах, которые в слезах будут смотреть на него…

Глава XCIV. ТАЙНА ОТКРЫВАЕТСЯ

Обвиняемый замолчал. Никто не торопит его, не задает вопросов. Все понимают, что рассказ еще не окончен, и не хотят прерывать нить повествования, которое все больше захватывает их.

Судья, присяжные, зрители — все ждут затаив дыхание, не сводя глаз с обвиняемого.

В торжественной тишине опять раздается его голос.

— Потом мне пришла в голову мысль завернуть тело в серапе, которое все еще оставалось на нем, а сверху прикрыть моим плащом. Так я надеялся уберечь его от волков и грифов до тех пор, пока не вернусь с кем-нибудь, чтобы взять его из лесу. Я уже снял с себя плащ, но тут у меня созрел новый план, как мне показалось — более разумный. Вместо того чтобы возвращаться одному в форт, я решил взять с собой и тело покойного. Я подумал, что можно положить его поперек крупа лошади и привязать лассо. С этим намерением я привел своего коня и уже собрался было поднять труп, как вдруг заметил неподалеку другую лошадь — лошадь погибшего. Лошадь была совсем близко и спокойно паслась, словно ничего не произошло. Поводья волочились по земле, и мне нетрудно было ее поймать. Труднее было заставить лошадь стоять спокойно, особенно когда я подвел ее к тому, что лежало на траве. Держа поводья в зубах, мне удалось поднять тело юноши на лошадь и положить его поперек седла. Но труп все время соскальзывал — он уже одеревенел и не сгибался. К тому же лошадь не стояла на месте, почуяв страшную поклажу, которую она должна была везти. После нескольких неудачных попыток я увидел, что это ни к чему не приведет. Я уже готов был отказаться от своих намерений, когда мне пришла в голову еще одна, более удачная мысль. Я вспомнил то, что мне пришлось когда-то читать о гаучо Южной Америки. Когда кто-нибудь из них умирает или становится жертвой несчастного случая где-нибудь в пампасах, гаучо перевозят погибшего товарища в его дом, усадив верхом на лошадь, как живого, и привязав к седлу. Почему бы и мне не поступить так же с телом Генри Пойндекстера? Я сначала попытался усадить покойника на его собственную лошадь. Но седло оказалось недостаточно глубоким, а конь все еще не мог успокоиться, и у меня опять ничего не вышло. Оставалось только одно: чтобы добрался домой, надо было обменяться лошадьми. Я знал, что мой конь не будет сопротивляться; кроме того, глубокое мексиканское седло должно было прекрасно подойти для этой цели. Вскоре мне удалось усадить покойника в естественной позе. Одеревенелость, которая раньше мешала мне, теперь, наоборот, помогла. Я вставил его ноги в стремена и туго застегнул пряжки на гетрах — теперь устойчивость была обеспечена. После этого я отрезал кусок лассо и, опоясав им труп, прикрепил один конец к передней луке седла, а другой — к задней. Другим куском лассо я связал стремена под брюхом лошади, чтобы ноги не болтались. Оставалось придумать, как поступить с головой, которую тоже необходимо было взять. Я поднял ее с земли и попробовал снять шляпу. Но это было невозможно: кожа сильно распухла, и сомбреро туго сидело на голове. Убедившись, что шляпа не может соскочить, я привязал кусок шнура к пряжке, скреплявшей ленту, и привесил шляпу с головой к луке седла. На этом кончились мои приготовления к возвращению в форт. Не теряя времени, я вскочил на лошадь убитого и свистнул гнедому, чтобы он следовал за мной: он был к этому приучен. Так мы отправились к поселку… Не прошло и пяти минут, как я был выбит из седла и потерял сознание. Если бы не это обстоятельство, я не стоял бы здесь перед вами — во всяком случае, как обвиняемый.

— Выбиты из седла? — восклицает судья. — Как это произошло?

— Это была простая случайность, или, вернее, все произошло благодаря моей неосторожности. Вскочив на чужую лошадь, я не взял в руки поводья. Я привык управлять моей лошадью только голосом и коленями и пренебрег уздечкой. Я не предвидел того, что вскоре случилось. Не успели мы тронуться, как лошадь, на которой я сидел, повернула голову и вдруг, испугавшись чего-то, бросилась в сторону и помчалась бешеным галопом. Я сказал — «чего-то», но я хорошо знал, чего именно. Повернув голову, она увидела чудовищного всадника, который теперь при свете дня мог испугать не только любую лошадь, но и человека. Я схватился было за поводья; но, прежде чем я дотянулся до них, лошадь уже мчалась во весь опор. Сначала меня это мало встревожило. Я думал, что сейчас поводья будут у меня в руках и я остановлю ее. Но вскоре я обнаружил, что сделать это не так-то просто. Поводья соскользнули вперед, почти к самым ушам лошади, и, чтобы схватить их, мне нужно было лечь на ее шею. Пока я пытался поймать уздечку, я не следил за тем, куда мчала меня лошадь. Только когда меня больно хлестнула по лицу ветка, я заметил, что мы скачем уже не по просеке, а по зарослям. После этого у меня не было возможности ни смотреть по сторонам, ни ловить уздечку. Все мое внимание было поглощено тем, чтобы увертываться от веток акаций, которые, казалось, простирали свои колючие руки, чтобы стащить меня с седла. Я довольно успешно уклонялся от них, хотя и не мог избежать царапин. Но мне не удалось проскочить под суком огромного дерева, который протянулся поперек тропы так низко над землей, что приходился на уровне моей груди. Моя лошадь, видно снова чем-то испуганная, промчалась прямо под ним. Куда она ускакала дальше, я затрудняюсь сказать, — вы, наверно, знаете это лучше меня. Могу только сказать, что я остался лежать под этим деревом, с большой ссадиной на лбу и болезненной опухолью на колене. Однако я заметил это только часа два спустя. Когда ко мне вернулось сознание, я увидел, что солнце уже высоко, а надо мной кружат несколько десятков грифов. Я видел, как они вытягивали шеи, и мог сказать, кого они считают своей добычей. Это зрелище, а также мучительная жажда заставили меня подумать о том, чтобы уйти. Но когда я поднялся на ноги, то обнаружил, что не могу сделать ни шагу. Больше того — я едва мог стоять. Оставаться же на месте было равносильно смерти — так, по крайней мере, казалось мне тогда. Подгоняемый этой мыслью, я напряг все силы, чтобы добраться до воды. Мне помнилось, что где-то недалеко должен протекать ручей. То ползком на четвереньках, то опираясь на самодельный костыль, я наконец добрался до ручья. Утолив жажду, я почувствовал облегчение и скоро заснул. Проснувшись, я увидел, что окружен койотами. Их было не меньше двадцати; зная их трусость, я сначала не испугался; однако скоро мне пришлось изменить свое отношение к ним. Они увидели, что я ранен, и осмелели. Через некоторое время они накинулись на меня всей стаей. Единственное оружие, которое, по счастью, сохранилось у меня, был охотничий нож. Если бы не, он, хищники разорвали бы меня на клочки и сожрали. Некоторое время я отбивался от них ножом и убил с полдюжины. Но, несмотря на это, схватка кончилась для меня плохо. От большой потери крови я сильно ослабел и скоро упал бы в изнеможении, если бы не счастливый случай…

Мустангер на минуту умолк, и зрители перевели дыхание.

— Меня нашла моя верная собака Тара, — продолжал Морис. — Она убежала из дому, вероятно, чтобы искать меня; хотя я и слыхал потом другое объяснение, но не буду сейчас затруднять им вашего внимания. Так или иначе, но собака нашла меня — и как раз вовремя, чтобы спасти. При ее приближении койоты разбежались, и я был спасен от ужасной судьбы. Потом я снова уснул, а может быть, потерял сознание. Когда я очнулся, то мог уже обдумать свое положение. Я знал, что собака должна была прибежать из дому; я знал также, что мое хакале находится на расстоянии нескольких миль и что Фелим, мой слуга, отвел ее туда накануне. Я решил послать ему весточку, использовав собаку в качестве почтальона. Я написал несколько слов на визитной карточке, случайно оказавшейся со мной. Хотя мне было хорошо известно, что мой слуга неграмотен, я не сомневался, однако, что он догадается, от кого записка, увидев мою карточку, и найдет кого-нибудь, кто ее прочтет. Я был тем более уверен в этом, что писал кровью. Для большей сохранности я завернул карточку в кусочек клеенки и привязал пакетик к ошейнику Тары. Мне стоило больших усилий заставить собаку уйти от меня. Но в конце концов она ушла; я надеялся, что она побежит домой. Оказалось, что моя весточка попала по назначению; хотя об этом я узнал только вчера. Вскоре после того, как собака убежала, я еще раз заснул, а когда проснулся, увидел перед собой нового страшного врага. Это был ягуар. Между нами произошла схватка; но чем она кончилась и как долго продолжалась, я не могу сказать. Пусть это объяснит вам мой отважный спаситель — Зеб Стумп, который, надеюсь, скоро вернется и расскажет обо всем, и также о многом другом, о чем я знаю не больше вас. Больше я ничего не помню, кроме тяжелых кошмаров, которые изредка перемежались счастливыми сновидениями, — я очнулся от них только позавчера и обнаружил, что нахожусь в тюрьме и обвиняюсь в убийстве… Я кончил, господа присяжные.

«Если это неправда, то хорошо придумано», — таково мнение судьи, присяжных и зрителей, когда обвиняемый кончил свой рассказ. Многие поверили обвиняемому и отбрасывают мысль о вымысле: такой простой и подробный рассказ не мог бы выдумать человек, который только что оправился от горячки. Совершенно невероятно, что он мог состряпать такую историю — вот к какому выводу приходит большинство. Исповедь обвиняемого сделала гораздо больше для его оправдания, чем самые красноречивые выступления защитника.

Но все же это только его слова. Чтобы оправдать его, требуются еще подтверждающие показания свидетелей.

Где же тот свидетель, от которого столь многое зависит? Где Зеб Стумп?

Тысяча глаз всматривается в горизонт. Пятьсот человек нетерпеливо ждут старого охотника — с Кассием Колхауном или без него; со всадником без головы или без него — ведь он уже перестал быть загадкой.

Собравшиеся здесь знают, что в случившемся нет ничего невозможного. Это обитатели юго-западного Техаса, граничащего с Льяно-Эстакадо, откуда берет начало прозрачная река Леона и где Рио-де-Нуэсес собирает воды сотни кристальных ручейков; эти люди живут в стране, где разложение не является неизменным спутником смерти, где олень, подстреленный на бегу, или же дикий конь, случайно погибший в прерии, если только он не будет растерзан, через короткий промежуток времени бросит вызов закону разрушения и зубам койотов; где непохороненный и неприкрытый труп человека через сорок восемь часов станет похожим на египетскую мумию. Мало найдется среди присутствующих людей, не знакомых с этой особенностью климата Техаса, той ее части, которая расположена вблизи горного хребта Сиерра Мадре и особенно среди отрогов Льяно-Эстакадо. Если бы всадника без головы привели под дуб, никто не удивился бы, что на трупе Генри Пойндекстера почти не заметно признаков разложения. Эта часть рассказа не вызывает у слушателей никаких сомнений. Их нетерпение вызвано другой причиной — оно вызвано подозрением, которое возникло в самом начале судебного разбирательства, и чем дальше, тем становилось сильнее, пока, наконец, не превратилось в уверенность.

Почти каждый из присутствующих сгорает от нетерпения услышать свидетеля, показания которого должны вернуть обвиняемому свободу или послать его на виселицу. Вот почему все напряженно смотрят туда, где сапфировая синева неба растворяется в изумрудной зелени саванны.

Глава XCV. ПОСЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ

Напряженное ожидание среди торжественной тишины длится целых десять минут. Тишина время от времени нарушается отдельными восклицаниями. То тому, то другому чудится, что на горизонте показалась какая-то точка. Тогда по толпе проносится шум, и все становятся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Уже трижды тревога оказывалась ложной. Терпение зрителей иссякает, но вдруг в четвертый раз раздаются возгласы, более громкие и более уверенные. И действительно, на горизонте показываются темные точки, которые быстро вырастают в движущиеся фигуры.

Громкое «ура» раздается под дубом, когда три всадника появляются из марева раскаленной солнцем прерии и приближаются к дереву. Двух из них нетрудно узнать — это Зеб Стумп и Кассий Колхаун. Еще легче узнать третьего — слишком необычен его облик.

За первым возгласом толпы, приветствовавшей возвращение двух всадников, следует еще один, более бурный, вырвавшийся при виде их спутника, который так долго был предметом таинственных размышлений и странных предположений. Хотя окружавшая его тайна теперь уже рассеялась, он все еще вызывает трепетный страх. После громких приветствий наступает тишина — ее никто не нарушает до тех пор, пока всадники не подъезжают совсем близко; но и тогда раздается только робкий шепот, как будто мысли зрителей слишком сокровенны, чтобы произносить их громко. Многие бросаются навстречу вновь прибывшим и в изумлении сопровождают их к дубу. Три всадника останавливаются около толпы, которая тут же обступает их со всех сторон. Двое соскакивают с лошадей. Третий остается в седле. Колхаун отводит свою лошадь в сторону и исчезает в толпе. Его присутствие никого уже больше не интересует. Все взоры, так же как и мысли, обращены к всаднику без головы. Зеб Стумп, оставив свою старую кобылу, берет под уздцы лошадь всадника без головы и ведет ее к дубу, в тени которого заседает суд.

— Вот, господин судья и вы, двенадцать присяжных… — говорит старый охотник спокойно и властно, — вот свидетель, который, может быть, прольет свет на это темное дело. Допросите-ка его.

Раздается крик: «Боже мой, это он!» — и высокий старик, шатаясь, проходит вперед и останавливается около всадника без головы. Это его отец. Издали доносится крик, переходящий в подавленный стон, словно женщина упала в обморок. Это его сестра. Вудли Пойндекстера уводят. Он не сопротивляется и, по-видимому, даже не сознает, что происходит вокруг него. Его подводят к карете и усаживают рядом с дочерью. Но карета не трогается с места. Луиза Пойндекстер сама правит лошадьми, и она не уедет отсюда до самого окончания суда, пока не будет объявлен приговор, пока не настанет час казни, — если таков будет конец.

Старому охотнику предлагают занять место свидетеля.

По распоряжению судьи допрос ведет защитник.

Он обходится без многих формальностей. Так как Зеб Стумп уже присягал, ему просто предлагают рассказать, что он знает об этом деле; ему предоставляют возможность говорить, как он хочет. Он же говорит очень короткими фразами, видимо предполагая, что так принято в суде.

— В первый раз я услыхал об этом страшном деле на второй день после исчезновения молодого Пойндекстера. Мне об этом сказали, как раз когда я возвращался с охоты. Мне сказали, что мустангера обвиняют в убийстве. Я знал, что он не такой человек, но, чтобы не думалось, поехал повидаться с ним. Дома был только один Фелим, его слуга. Парень был так напуган всякими происшествиями, что я почти ничего не мог понять из того, что он мне рассказывал. Ну, пока мы говорили, прибежала собака — у нее на шее было что-то привязано; это была карточка мустангера. На ней оказались слова, написанные красными чернилами — попросту кровью. Эти слова говорили тому, кто мог читать по-писаному, где можно найти парня. Я отправился туда, взяв с собой Фелима и собаку. Мы пришли как раз вовремя, чтобы спасти мустангера из когтей одной из тех пятнистых пантер, которых мексиканцы называют тиграми; я же слыхал, как молодой ирландец называл их ягуарами. Я пустил пулю в эту пятнистую кошку. Тут ей и был конец. Ну, мы доставили мустангера в его хижину. Нам пришлось нести его вроде как на носилках, сам он не мог и шагу сделать. Да и с мозгами у него было неладно — парень соображал не лучше индюка в весеннюю пору. Так вот, привезли мы его домой; там он и лежал, пока не явился отряд, который его разыскивал…

Свидетель на минуту замолкает, как будто соображая, стоит ли ему рассказывать обо всех происшествиях, разыгравшихся в хижине мустангера. Не лучше ли будет умолчать о них?

Он выбирает последнее.

Однако это не нравится прокурору, и он начинает его допрашивать. В конце концов он заставляет его рассказать все, что произошло до того момента, когда Мориса Джеральда заперли на гауптвахте.

— Ну, а теперь, — говорит Зеб Стумп, когда его кончают допрашивать, — вы заставили меня рассказать, что я знаю об этой стороне дела, но кое-что вам не пришло в голову спросить, и я хочу сам добавить.

— Продолжайте, мистер Стумп, — говорит защитник из Сан-Антонио.

— Так вот что. То, о чем я буду говорить, не столько касается подсудимого, сколько того человека, который должен занять его место. Я сейчас не стану называть его имя. Я только скажу о том, что мне удалось узнать. Вы же, присяжные, сами догадаетесь об остальном…

Старый охотник на минуту останавливается и переводит дыхание, как бы готовясь к пространной речи. Никто не пытается ни прервать его, ни поторопить. Всем кажется, что он может открыть тайну убийства. Всадник без головы уже перестал быть тайной.

— Что же, друзья! — продолжал Зеб. — После того, что мне пришлось слышать, а главное — видеть, я понял, что молодого Пойндекстера больше нет в живых. Так же твердо я знал, что не мустангер, не Морис Джеральд совершил это подлое убийство. Кто же тогда? Вот вопрос, который мучил меня так же, как и многих из вас, кто над этим задумался. Не сомневаясь, что ирландец невиновен, я решил выяснить всю правду. Многое, черт возьми, было против него, этого я не отрицаю. И все же это не могло убедить меня. Я решил сам изучить следы в прерии. Я знал, что найду на том месте лошадиные следы, ведущие туда и обратно. Но, черт побери, там оказалось еще множество следов, идущих в разных направлениях, — если бы не это, все было бы просто. След одной лошади казался мне особенно интересным, и я решил пойти за ним хоть на край света. Это были следы американской лошади; одна подкова у нее была сломана. Вот эта самая подкова.

Свидетель запускает руку в глубокий карман своей куртки и не торопясь вытаскивает оттуда сломанную подкову. Он поднимает ее достаточно высоко, чтобы судья, присяжные и все присутствующие могли ее видеть.

— Так вот, господин судья и господа присяжные, лошадь с поломанной подковой скакала по прерии в ту самую ночь, когда было совершено убийство. Она шла по следам убитого, а также и того человека, которого здесь обвиняют в убийстве. Она скакала за ними и остановилась недалеко от места преступления. Но ее хозяин пошел дальше пешком, и он шел до того места, где нашли лужу крови: пролитая кровь — это дело его рук. Убийца ехал на лошади со сломанной подковой…

— Продолжайте, мистер Стумп, — говорит судья. — Объясните, что означает ваше неожиданное заявление.

— А вот что: человек, о котором я говорю, спрятался в чаще и оттуда пустил пулю, от которой погиб молодой Пойндекстер.

— Какой человек? Кто он? Назовите его имя! Его имя! — закричало двадцать голосов сразу.

— Вы найдете его имя там.

— Где?

— В этом теле… Посмотрите сюда, — продолжает свидетель, указывая на труп. — Видите красное пятно на полосатом серапе? Посредине пятна — дырочка. А на спине не видно отверстия. Так вот, я думаю, что пуля застряла в теле. Давайте-ка разденем его и посмотрим.

Никто не возражает. Несколько человек выступают вперед, среди них Сэм Мэнли. Они осторожно снимают серапе. Кругом царит глубокая, торжественная тишина, не нарушаемая ни одним звуком. Лишь когда серапе уже снято, по толпе проносится шепот. На трупе голубая блуза со складками на груди, застегнутая до самого верха; такого же цвета брюки с более светлой полоской вдоль шва; они видны только до колен, потому что на ногах у него — гетры из пятнистой шкуры. Талия дважды опоясана куском веревки, сплетенной из конского волоса. Концы веревки привязаны к лукам седла; благодаря этому труп удерживается в сидячем положении. Дополнительно он укреплен другим куском той же веревки, которая привязана к стременам и проходит как подпруга под животом лошади. Все так, как говорил обвиняемый, — нет только головы.

Где же она?

Никто не решается задать этот вопрос. Прислушиваясь к тому, что говорит Зеб Стумп, все внимательно рассматривают труп. Он прострелен в двух местах: одна пуля попала выше области сердца, другая прострелила грудную клетку как раз над брюшной полостью. Все взоры сосредоточены на нижней ране; вокруг простреленного отверстия запеклась кровь. Мягкая ткань блузы пропитана кровью. Верхняя — это даже не рана, а просто небольшая дырочка в ткани, величиной с горошину, издали почти не заметная. Вокруг нее совсем нет крови.

— Это, — говорит Зеб Стумп, указывая на верхнее отверстие, — не имеет значения. Вы видите, что крови здесь нет, а это доказывает, что пуля попала уже в труп. Это я пустил ее ночью у обрыва. А вот вторая — это уже другое дело. Это и была смертельная рана. И если я не ошибаюсь, то вы найдете эту пулю здесь. Надо сделать надрез и посмотреть.

Предложение старого охотника не встречает возражений. Напротив, сам судья приказывает извлечь пулю. Веревки развязаны, гетры расстегнуты, и труп снимают с седла. Он кажется очень твердым, одеревенелым — руки и ноги его совсем не сгибаются. Но все же он очень легок, как будто весь высох, — его вес почти не превышает вес мумии! Его бережно кладут на траву. Несколько человек молча склоняются над ним. Сэм Мэнли исполняет роль главного хирурга. По распоряжению судьи он делает надрез вокруг раны — той, у которой запеклась кровь. Надрез проводится через ребра к легким. В левом легком находят то, что искали. Острие охотничьего ножа касается чего-то твердого. Это похоже на свинцовую пулю. Так и есть! Пулю вынимают, обтирают и передают присяжным. Несмотря на то что она поцарапана винтовой нарезкой ружья, несмотря на зазубрину там, где она ударила по ребру, на ней все еще можно различить изображение полумесяца и буквы «К. К.».

Как много говорят эти инициалы! Среди тех, кто рассматривает их сейчас, некоторые помнят, что они слышали о них раньше. Они могут засвидетельствовать, кто хвастался такой меченой пулей во время охоты на ягуара.

Тот, кто хвастался тогда, теперь, должно быть, жалеет об этом.

Но где же он?

Этот вопрос уже начинают задавать в толпе.

— Как вы это объясните, мистер Стумп? — спрашивает защитник.

— Да что тут говорить — дело простое! Всякому молокососу должно быть ясно, как день, что эта пуля убила молодого Пойндекстера.

— Но кто выстрелил, как вы думаете?

— Что же, это не менее ясно. Когда человек подписывает свое имя на письме, никто не ошибается, кем оно послано. Правда, здесь только первые буквы, но догадаться нетрудно — они говорят сами за себя.

— Я в этом ничего особенного не вижу, — вмешивается прокурор. — Пуля меченая, это правда, — на ней стоят буквы, которые могут иметь — а могут и не иметь — отношение к уважаемому местному жителю. Предположим даже, что это его инициалы и его пуля. И все-таки этим еще ничего не доказано. Убийство, совершенное краденым оружием, — довольно обычная история. Кто станет возражать против этого? Кроме того, — продолжает прокурор, — зачем было совершать это убийство человеку, на которого вы намекаете? Мы все знаем, чьи это инициалы. Я думаю, он сам не будет этого отрицать. Однако это еще ничего не доказывает. Других улик, позволяющих связать его имя с этим преступлением, нет.

— Вы так думаете? — спрашивает Зеб Стумп, который с нетерпением ждал, когда прокурор кончит. — А как вы назовете вот это?

При этих словах Зеб вынимает из своего кисета клочок смятой бумаги, почерневший от пороха.

— Я нашел это в зарослях около места убийства, — говорит старый охотник, передавая бумажку присяжным. — Она зацепилась за шип акации, а попала туда из дула того самого ружья, из которого вылетела и пуля. Насколько я понимаю, это клочок конверта, использованный вместо пыжа. Любопытно, что на нем стоит имя, которое вполне соответствует инициалам на пуле. Присяжные могут сами прочитать.

Старшина присяжных берет бумажку и, расправив ее, читает вслух:

— «Капитану Кассию Колхауну».

Глава XCVI. БЕЖАЛ!

Провозглашение этого имени производит на суд сильное впечатление. Одновременно раздается дружный крик толпы. Это не крик удивления. Нет! Он говорит гораздо больше. Это оправдание обвиняемому и обвинение тому, кто был самым ярым из всех обвинителей.

Показания Зеба Стумпа доказали виновность Колхауна, но все заподозрили его уже раньше, и, по мере того как раскрывались факты, это подозрение росло. Теперь ни у кого нет сомнений, что Морис Джеральд невиновен и не его надо судить за убийство Генри Пойндекстера.

Все верят также, что убийца — Колхаун. Клочок обожженной бумаги — последнее звено в цепи доказательств, и хотя это только косвенная улика, а мотив преступления по-прежнему остается тайной, однако среди присутствующих едва ли найдется человек, который еще сомневается, кто совершил преступление.

После того как присяжные по очереди осмотрели конверт, свидетелю снова предоставили слово, поскольку он заявил, что еще не все сказал. Он говорит о том, как у него возникли подозрения, которые и заставили его искать следы в прерии; о выстреле Колхауна из чащи и о том, как после этого капитан бросился в погоню, о мене лошадьми. Наконец он подробно рассказывает о сцене в зарослях, когда был пойман всадник без головы. После этого он делает паузу, словно ждет вопросов. Но на него уже больше не смотрят. Все знают, что он закончил свой рассказ, а если и нет, то доказательств все равно достаточно. Присутствующие даже не хотят ждать, пока суд будет совещаться. Такая задержка не по вкусу людям, которые только что были свидетелями, как правосудие едва не оказалось обманутым и они вместе с ним; и теперь, чувствуя упреки совести, они громко требуют:

— Освободите ирландца, он совершенно не виновен! Нам больше не нужно доказательств! Все ясно! Отпустите его!

Раздаются и другие, не менее настойчивые требования:

— Арестуйте Кассия Колхауна! Предайте его суду! Это он совершил преступление! Вот почему он всех натравливал на мустангера! Если он не виновен, то сможет это доказать. Его будут судить справедливо, но судить его необходимо. Мы ждем вашего слова, судья! Распорядитесь, чтобы Колхауна арестовали. Пусть место невиновного займет преступник!

Сначала раздается лишь несколько голосов, но потом этот крик подхватывают все собравшиеся. Судья не смеет противиться воле подавляющего большинства, и Кассия Колхауна, вопреки установленному порядку, вызывают в суд. Глашатай трижды выкликает его имя. Ответа нет. Все ищут глазами Колхауна.

Только Зеб Стумп смотрит в нужном направлении. Охотник бежит к своей старой кобыле — она по-прежнему стоит рядом с гнедым. С быстротой, поразившей всех присутствующих, Зеб вскакивает на спину своей лошади и отъезжает от дуба. Одновременно все видят, как кто-то другой пробирается между лошадьми, привязанными в прерии. Он продвигается крадучись, словно боясь, что его заметят, но быстро и, очевидно, к определенному месту.

— Это он! Это Колхаун! — кричит кто-то.

— Собирается удрать! — кричит другой.

— За ним! — раздается строгий и повелительный голос судьи. — За ним, и приведите его сюда!

Повторять не приходится: не успели прозвучать последние слова, как десятки людей бросаются к своим лошадям. Колхаун уже добежал до своего серого мустанга, который стоит с краю. Это тот самый мустанг, на котором он так недавно преследовал всадника без головы. Лошадь все еще оседлана и взнуздана. Колхаун заметил смятение под деревом, и одновременно до него донеслись крики — он понял, что его заметили. Теперь уже незачем скрываться, и капитан одним прыжком оказывается в седле. Бросив назад дикий взгляд, он мчится в прерию. Пятьдесят неистовых всадников несутся за ним, воодушевленные грозным напутствием:

— Привезите его живым или мертвым!

Эти суровые слова, кажется, произнес майор. Но не все ли равно, кто это сказал? Преследователям вовсе не требуется официального приказа, они возмущены гнусным преступлением и хотят отомстить за Генри Пойндекстера, которого любили и уважали. Никогда еще жизнь отставного капитана не была в такой опасности. Ни на кровавом поле боя при Буэна-Виста, ни тогда, когда он лежал в баре Обердофера и револьвер мустангера был приставлен к его виску. Капитан это знает — вот почему он так гонит коня и только изредка бросает назад взгляды, которые полны злобы и страха. Но отчаяния в его взгляде нет, хотя и странно, что вид мчавшихся за ним мстителей не лишил его последней надежды. Да, он еще надеется. Он знает, что сидит на быстром коне и что впереди лес. Правда, до него десять миль. Но что такое десять миль! Он скачет со скоростью двадцать миль в час; через полчаса он будет уже в зарослях. Не эта ли мысль поддерживает в нем бодрость? Вряд ли. Он знает, что не может скрыться в чаще леса — ведь среди его преследователей не меньше десятка опытных следопытов во главе с самим Зебом Стумпом. Что же тогда спасает его от отчаяния? Почему он не покоряется, казалось бы, неизбежной судьбе? Или это просто слепой инстинкт самосохранения?

Совсем нет. Убийца Генри Пойндекстера — не сумасшедший. В своей попытке избежать страшного для него правосудия он не станет полагаться ни на своего быстроногого коня, который мчит его по прерии, ни на заросли впереди. Но за лесом проходит граница — вот почему он надеется. Собственно говоря, там две границы. Одна, которая разделяет две нации, именуемые цивилизованными. Между ними существует соглашение о выдаче преступников. Впрочем, убийца может обмануть правосудие (как это часто делается), постоянно переходя границу и меняя национальность и место жительства. Однако не этот путь избрал Колхаун. Как ни слабо соблюдается упомянутое соглашение между Техасом и Мексикой, он не решается положиться на это — он боится рисковать. Его страх понятен: это слишком опасная игра для человека, запятнанного таким ужасным преступлением. Он скачет к Рио-Гранде, но не для того, чтобы перебраться через мексиканскую границу: он вспомнил о другой границе — о той, за пределами которой кочуют дикие команчи, ненавидящие всех людей с белой кожей. Но его они встретят как друга — ведь он пролил кровь одного из их врагов! В вигваме индейца убийца может найти не только приют — он надеется на гостеприимство и на продолжение кровавой карьеры. Вот почему Колхаун не теряет надежды на спасение, а поэтому и не поддается отчаянию; и, хотя он скачет по направлению к Рио-Гранде, он хочет под прикрытием леса свернуть в сторону Льяно-Эстакадо. Он не боится опасностей этой ужасной пустыни; никакие будущие невзгоды не могут сравниться с тем, что ждет его позади. Может быть, потом он пожалеет о том, что потерял богатство, друзей, общественное положение, удобства цивилизации; больше того — ему грозит разлука с той, которую он так безумно любит и с которой, быть может, никогда больше не встретится. Но сейчас нет времени подумать даже о ней. Этому низкому человеку жизнь дороже любви. Он думает, что впереди жизнь, и он знает, что сзади надвигается смерть. Убийца мчится со всей скоростью, на которую способен его мексиканский мустанг, быстрый, как арабский конь. Серому мустангу давно уже пора устать. С утра он проделал больше двадцати миль и притом весь путь галопом. Но он не проявляет никаких признаков утомления. Как и все мустанги, он может свободно пробежать пятьдесят и, если нужно, сто миль, не замедляя шага.

«Какое счастье, что я обменялся лошадью с мексиканкой! — думает Кассий Колхаун. — Если бы не ее мустанг, я уже стоял бы теперь в мрачной тени дуба, перед судьей и присяжными, слушая, как толпа требует моей смерти».

Кассий Колхаун больше не боится этой участи, он думает, что опасность миновала. Он оглядывается назад и видит, что всадники остались далеко позади. Он смотрит вперед — над изумрудной зеленью саванны вырисовывается темная полоса леса. Колхаун не сомневается, что успеет достичь его и спастись.

Глава XCVII. ПОГОНЯ ЗА УБИЙЦЕЙ

Удастся ли преступнику спастись? Зрители наши не сомневаются в этом, видя, как Колхаун мчится прочь галопом; но в них пробуждается надежда, когда за ним бросается Зеб Стумп. Надежда эта крепнет, когда сотня всадников — военных и штатских — срывается с места и пускается в погоню.

Она переходит в уверенность, когда к погоне присоединяется еще один всадник; и, хотя он выехал последним, зрители уверены, что он перегонит всех, — ведь это Морис Джеральд верхом на своем быстроногом мустанге!

Все только что происшедшее под дубом означает не перерыв судебного разбирательства, но его прекращение. Хоть об этом не было объявлено, Морис Джеральд знает, что он свободен, как этого требовала толпа. Не теряя ни минуты, он бросается к гнедому мустангу, на котором еще так недавно ездил всадник без головы. Гнедой узнал хозяина и, радостно заржав, рысью бежит к нему навстречу. Как ни долга была разлука, нет времени, чтобы по-настоящему поздороваться. Только одно слово срывается с уст мустангера в ответ на приветственное ржание; в следующее мгновение он уже в седле и держит поводья. У него нет лассо; он просит тех, кто стоит поближе, не одолжит ли ему кто-нибудь свое. Вот кто-то бросает ему свернутую кольцом веревку; еще мгновение — и мустангер ускакал. Все глядят ему вслед, никто уже больше не сомневается в исходе. Преступнику не суждено скрыться, его догонят и приведут на суд в тень того самого дерева, под которым он еще недавно с таким рвением давал показания. И схватит его тот, кому его лжесвидетельство грозило смертью. Все взволнованно смотрят, как гнедой мчится по прерии. Никто не обратил внимания на маленькую сценку, разыгравшуюся в тени дуба; но не потому, что это происходило в тени, а потому, что все смотрят в прерию, следя за погоней. Кто-то смотрит туда же, в даль прерии, но не так, как другие. Это девушка напряженно глядит из-за занавесок кареты, и в ее глазах можно прочесть мысль, которой нет у других. Не простое любопытство заставляет вздыматься ее грудь. В ее грустных глазах зажигается радость, когда она следит за преследователем, и сострадание, когда она смотрит на беглеца; с ее полуоткрытых уст слетает молитва: «Боже, смилостивься над преступником!»

Когда Морис выбирается из толпы, теперь рассыпавшейся по всему плац-параду, он видит, что отстал от последнего всадника на несколько сот ярдов. Но это не пугает его: Морис знает, что на своем прекрасном коне он недолго останется позади. Гнедой не обманывает его надежды. Как будто обрадованный освобождением от тяжелой, непонятной ноши, чувствуя живое прикосновение колена своего хозяина, благородный конь несется по прерии длинными прыжками, доказывая, что он по-прежнему силен, а ноги его сохранили свою гибкость. Скоро Морис приближается к тем, кто скачет последними, перегоняет одного, потом другого и еще одного, пока не оказывается впереди всех. Он мчится через холмы и овражки по мягкой траве и острым камням, пока, наконец, остальные не теряют его из виду, как давно уже потеряли Колхауна. Только один из всех участников погони все еще видит его. Он сидит верхом на самой жалкой кляче, какую только можно себе представить. Чем объяснить, что она так быстро бежит? Ее подгоняет очень странная «шпора» — охотничий нож, который время от времени вонзается ей в круп. Так жестоко подгоняет свою лошадь Зеб Стумп. И, несмотря на это, старая кобыла не в силах состязаться с конем мустангера. Зеб и не рассчитывает на это: его единственное желание — не упустить гнедого из виду, и это ему удается.

И еще один человек видит мчащегося гнедого. Но он смотрит на него через плечо — это беглец. Не успел Колхаун поверить в свое спасение, как, оглянувшись назад, он увидел гнедого и на нем не изуродованный труп, а еще более страшного для него всадника: Мориса-мустангера — человека, которого он чуть было не обрек на позорную смерть. Это — мститель, от которого не уйти. Холодная дрожь пробегает по телу беглеца. Ему чудится, что он борется с самой судьбой и что нет смысла продолжать эту борьбу. Отчаявшийся преступник не погоняет коня, не веря больше в спасение. Его душа объята страхом смерти. Но тут он замечает, что заросли уже близко, и немного приободряется; он заставляет своего измученного коня сделать последнее усилие и направляется к лесу. Перед ним открывается просека. Колхаун успевает проскакать по ней полмили. Он подъезжает к повороту. Дальше легко будет скрыться в зарослях. Он слишком хорошо знает это место. Оно уже было роковым для него. Будет ли оно роковым и на этот раз? Да! Он чувствует это и окончательно теряет самообладание. Стук копыт слышен совсем близко, раздается голос мстителя, требующего, чтобы он остановился. Нет, он не успеет свернуть, не успеет скрыться! Вскрикнув, он останавливает коня. Это крик отчаяния и ненависти, подобный вою окруженного собаками ягуара. Крик сопровождается жестом, вслед за которым мелькает огонек, вырывается облачко дыма, раздается резкий треск — это выстрел из револьвера.

Но пуля не попадает в цель.

В ответ слышится свист, словно гибкий прут разрезает воздух, и как будто длинная змея взвивается вверх. Колхаун видит ее сквозь пелену дыма. Змея падает прямо на него. Нет уже времени второй раз спустить курок, нет даже времени увернуться от лассо: петля опускается на его плечи. Раздается крик: «Сдавайся, убийца!» Кассий Колхаун видит, что гнедой поворачивается, и в следующий миг ему кажется, словно его сбросили с эшафота. Больше он ничего не слышит, не видит и не чувствует. Он был выбит из седла и, ударившись о землю, потерял сознание.

Глава XCVIII. ЕЩЕ ЖИВ

Убийца неподвижно лежит на земле. Его руки стянуты петлей лассо. Он кажется мертвым. Но мустангер знает, что это лишь обморок — может быть, притворный, — и поэтому он остается в седле, держа лассо натянутым. Гнедой, послушный воле хозяина, стоит неподвижно, каждую минуту готовый либо отступить назад, либо ринуться вперед.

На выстрел слетелись черные грифы — они вытянули свои голые шеи, чуя добычу. Человеку в седле достаточно сделать одно движение шпорой — и они получат то, чего хотят.

— И он это заслужил, — бормочет про себя мустангер. — Страшно даже подумать, на какое преступление он решился! Убил своего двоюродного брата и отсек ему голову! Нет сомнения, и то и другое — дело его рук. Но зачем он это сделал? Это может объяснить только он сам… Я, кажется, догадываюсь. Я знаю, что он любит ее; может быть, брат мешал ему? Но как и почему? Это известно только ему.

— Ошибаешься, парень, — вдруг раздается чей-то голос. — Есть человек, который может ответить на все эти вопросы. Старый Зеб Стумп к нашим услугам. Но сейчас не время об этом говорить и здесь не место для таких разговоров. Мы должны доставить его к дубу, и там он получит, что ему полагается. Стоило бы проволочить его страшную образину на конце лассо!.. Впрочем, это так, к слову пришлось. Не нам с вами мстить за Генри Пойндекстера. Я думаю, этим займутся «регулярники».

— Но как мы доставим его? Серый уже ускакал.

— Очень просто, мистер Джеральд. Ведь это только обморок, а может быть, молодец просто притворяется. Если он не может дойти пешком, то пусть едет верхом — моя кобыла довезет его. Мне чертовски надоело седло. Кажется, и я тоже достаточно опротивел своей старухе — во всяком случае, моя «шпора». Если он не бросит валять дурака и не захочет сидеть, как полагается, то мы его взвалим поперек лошади, как тушу оленя… Стой! Он как будто приходит в себя… Вставайте-ка, дружище! — продолжает Зеб, схватив Колхауна за ворот и как следует тряхнув его. — Вставайте, вам говорят, и поедем! Вас ждут. Кое-кто хочет потолковать с вами.

— Кто? Где? — спрашивает пленник, приходя в себя и озираясь в недоумении. — Кто хочет говорить со мной?

— Прежде всего я.

— А! Это вы, Зеб Стумп? И… и…

— И мистер Морис Джеральд, мустангер. Вы как будто встречали его раньше. Он тоже хочет потолковать с вами. А кроме того, еще много всякого народа там, около форта, ждет вас. Так что лучше вставайте поскорее, и поедемте с нами.

Колхаун медленно встает на ноги. Его руки крепко стянуты лассо.

— Моя лошадь? — воскликнул он, вопросительно озираясь. — Где моя лошадь?

— Кто ее знает, куда она удрала. Может, вернулась к себе домой, на Рио-Гранде. Вы ее здорово загоняли; бедная скотина, видно, прокляла ваш обмен и побежала к родным пастбищам, чтобы малость отдохнуть.

Колхаун с изумлением смотрит на старого охотника. Обмен? Даже это он знает!

— Ну-с, — продолжает Зеб с нетерпением, — неудобно заставлять суд ждать. Вы готовы?

— К чему?

— Во-первых, к тому, чтобы вернуться вместе со мной и с мистером Джеральдом. Во-вторых, что особенно важно, чтобы предстать перед судом.

— Перед судом? Мне предстать перед судом?

— Да, вам, мистер Кассий Колхаун.

— По какому обвинению?

— По обвинению в убийстве Генри Пойндекстера, вашего двоюродного брата.

— Это ложь! Подлая клевета! И тот, кто осмеливается утверждать это…

— Молчать! — повелительно кричит Зеб. — Не утомляйте себя разговорами. Если только Зеб Стумп не ошибается, вам придется еще много говорить. Ну, а теперь поедем. Судья ждет, ждут присяжные, да и «регулярники» тоже.

— Я не вернусь! — упрямо отвечает Колхаун. — Кто дал вам право приказывать мне? У вас есть приказ на арест?..

— А как же! — прерывает его Зеб. — Вот он, — продолжает охотник, берясь за свое ружье. — Вы это видите? Так что лучше бросьте болтать. Мне это надоело. Садитесь лучше на мою кобылу, и давайте спокойно двигаться в путь. А то, пожалуй, придется привязать вас к лошади, как обыкновенный тюк. Так или иначе, а вернуться вам придется.

Колхаун не отвечает. Он в отчаянии смотрит то на Стумпа, то на Джеральда, то вокруг себя, потом украдкой на свой второй револьвер, торчащий из нагрудного кармана сюртука; первый он выронил, когда его захлестнула петля. Он пытается достать его. Ему мешает лассо, а кроме лассо — старый Зеб, направивший на него дуло своего ружья.

— Пошевеливайтесь! — кричит охотник. — Влезайте на лошадь, мистер Колхаун! Кобыла ждет вас. В седло!

С механической покорностью, словно марионетка, подчиняется Колхаун приказу охотника. Он понимает, что всякая попытка сопротивляться означает неминуемую смерть. Зеб Стумп берет кобылу под уздцы и ведет за собой. Мустангер в задумчивости едет сзади. Он думает не о своем пленнике, а о той, чье самопожертвование сковало его сердце золотой цепью, разбить которую может только смерть.

Глава ХСIX. ДВА ВЫСТРЕЛА

После второго неожиданного перерыва, менее длительного, чем первый, суд снова возобновил свое заседание под огромным дубом. Наступил вечер. Косые лучи заходящего солнца проникают под густую крону. На Мориса Джеральда уже не смотрят с угрозой со всех сторон — он полностью оправдан, и теперь он только свидетель. Место обвиняемого занял Кассий Колхаун. Но это единственная перемена. Судья тот же, те же присяжные, та же толпа. Разница в их отношении к обвиняемому. Виновность подсудимого не вызывает сомнений. Все доказательства налицо; и, хотя большинство улик — косвенные, как это обычно бывает, когда разбирается дело об убийстве, они составляют неразрывную цепь, в которой не хватает только одного звена — мотива.

Что заставило Кассия Колхауна застрелить человека и потом отрубить ему голову? Показания Джеральда подтвердились при обследовании трупа — хирург форта установил, что голова была отрублена уже после того, как наступила смерть, причиной которой было пулевое ранение.

Почему Кассий Колхаун убил своего двоюродного брата? Почему он отрубил ему голову?

Никто не может ответить на эти вопросы, кроме самого убийцы.

Преступник скоро получит заслуженную кару, потому что выяснение мотива преступления не является обязательным. Судебное разбирательство закончилось быстро. Присяжные вынесли решение: «виновен». И судья, сняв панаму, уже собирается надеть черную шапочку — мрачную эмблему смерти, чтобы огласить приговор.

Соблюдая формальности, осужденному предоставляют последнее слово. Он вздрагивает. Эта фраза судьи звучит в его ушах похоронным звоном. Он дико озирается, в глазах его отчаяние, но кругом он видит лишь суровые лица, на них не заметно ни сочувствия, ни сострадания. Соучастники, подкупленные негодяи, которые до последнего момента поддерживали его, теперь уже не могут помочь ему — их сочувствие бесполезно. Они отступили перед величием закона и неумолимой очевидностью преступления. Несмотря на свое богатство и высокое общественное положение, он одинок — у него нет ни друзей, ни сторонников. Такова участь убийц в Техасе. Выражение его лица резко изменилось — вместо обычной надменности и заносчивости оно отражает малодушный страх. Нужно ли этому удивляться? Он чувствует, что положение его безнадежно, что он стоит на краю могилы, перед лицом смерти, слишком страшным, чтобы взглянуть на него. И вдруг его погасшие глаза оживают, словно какая-то мысль осенила его. У него такой вид, как будто он хочет в чем-то признаться. Будет ли это признанием вины? Хочет ли он облегчить свою совесть от гнета, который давит ее?

Зрители, угадывая его намерение, стоят затаив дыхание. Кажется, что даже цикады притихли. Тишина нарушена голосом судьи:

— Что вы можете сказать в свое оправдание, чтобы облегчить свою участь? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечает Колхаун. — Мне нечего сказать. Приговор справедлив. Я заслуживаю смертной казни.

Еще ни разу в течение дня, полного волнующих происшествий, присутствующие не были так ошеломлены, как сейчас. Они не в состоянии даже говорить. В полной тишине раздается голос осужденного; все ждут, что это будет исповедь.

— Это правда, — продолжает Колхаун, — я убил Генри Пойндекстера — застрелил его в чаще леса.

Зрители испускают невольный крик. Это скорее крик ужаса, чем негодования. Так же непроизвольно вырывается и стон, — все знают, что это стон отца убитого. Когда замирают эти звуки, ничто больше не мешает осужденному говорить.

— Я знаю, что я должен умереть, — продолжает Колхаун с показным безразличием. — Таков ваш приговор, и, судя по вашим лицам, вы не намерены изменить свое решение. После моего признания было бы нелепо рассчитывать на помилование. Я был плохим человеком и, несомненно, заслужил свою судьбу. Но все-таки я не такой злодей, как вы думаете, и не хочу уходить из жизни с позорным клеймом братоубийцы. Правда, он пал от моей руки. Вы спрашиваете, что толкнуло меня на преступление? У меня не было причины убивать его.

Зрители снова взволнованы: они удивлены, заинтригованы и недоумевают. Но все молчат, и никто не мешает преступнику говорить.

— Вы удивлены? Объяснение просто: я убил его по ошибке.

В толпе раздаются возгласы удивления, но все замолкают, когда Колхаун продолжает свою речь:

— Да, по ошибке. Трудно передать, что я пережил, когда обнаружил это. Я узнал о своей ошибке много времени спустя…

Осужденный поднимает глаза, словно надеясь на смягчение своей участи. Но на суровых лицах он не видит снисхождения.

— Я не отрицаю, — говорит Колхаун, — что был человек, которого я хотел убить. Не скрою также его имени. Вот он, этот презренный негодяй!

С ненавистью смотрит Колхаун на Мориса Джеральда. Тот отвечает ему спокойным и равнодушным взглядом.

— Да, я его хотел убить! На это у меня были свои причины, о них я не буду говорить. Сейчас это бесполезно. Я думал, что убил его. Как мог я предположить, что эта ирландская собака обменялась плащом и шляпой с моим двоюродным братом? Остальное вам известно. Я метил в своего врага, а попал в друга. Выстрел, по-видимому, был роковым, и бедный Генри упал с лошади. Но для большей уверенности я вынул нож — проклятое серапе все еще обманывало меня — и отсек ему голову…

Зрители содрогаются от ужаса и кричат, требуя возмездия, по толпе пробегает ропот — напряжение спало. Теперь уже нет ничего таинственного ни в самом убийстве, ни в мотиве, и Колхаун освобожден от дальнейших описаний своего страшного преступления.

— А теперь, — кричит он, когда волнение немного стихает, — вы знаете обо всем, что произошло, но вам еще неизвестно, чем это кончится! Вы видите, что я стою на краю могилы, но я не спущусь в нее, пока и его не отправлю туда же!

Понять смысл этих слов, последних в жизни Колхауна, нетрудно. Сопровождающий их поступок объясняет все…

Во время своей речи Колхаун держал правую руку за левым бортом сюртука, и, кончив говорить, он выхватил револьвер. Не успели зрители заметить револьвер, блеснувший в лучах заходящего солнца, как прогремели два выстрела. Два человека падают ничком так близко, что их головы почти соприкасаются. Один из них — Морис Джеральд, мустангер, другой — Кассий Колхаун, отставной капитан кавалерии.

Толпа окружает их — все думают, что оба мертвы. Среди напряженной тишины раздается крик женщины, исполненный такой безысходной тоски и горя, что, кажется, сердце ее разорвалось на части.

Глава С. РАДОСТЬ

Радость!

Да, именно это чувство испытала Луиза в тени огромного дуба, когда оказалось, что произошло только самоубийство, убийство же не удалось, что ее возлюбленный жив. Даже печаль, вызванная трагическими происшествиями последних дней, не могла заглушить радости.

И кто осудит за это молодую девушку?

Только не я. И не вы, если будете искренни.

Радость ее стала еще больше, когда она узнала, что сохранило жизнь ее возлюбленному. Рука убийцы не дрогнула. Он был в этом уверен, иначе он не поднес бы револьвера к своему виску и не спустил бы курка. Он целился прямо в сердце Мориса Джеральда, и пуля пронзила бы его, если бы не ударилась о медальон — подарок Луизы. Отскочив от него, она рикошетом ранила одного из зрителей. Не прошел выстрел бесследно и для Мориса Джеральда, еще неокрепшего после болезни, — новое потрясение вызвало новое помрачение рассудка. Но больной лежал теперь не в зарослях, где вокруг него рыскали койоты, а над ним кружили черные грифы, не в хижине и не в тюрьме, где за ним почти не было ухода. Когда сознание вернулось к нему, он понял, что прелестное лицо, которое грезилось ему во сне, было не видением, но принадлежало первой красавице на Леоне — во всем Техасе, если хотите, — Луизе Пойндекстер.

Теперь уже никто не мешал ей ухаживать за больным.

Никто, даже отец. Пережитое горе сломило ложную гордость старика плантатора. Он уже не возражал против брака дочери с любимым человеком, хотя, по правде сказать, и возражать было нечего. Его зятем стал не безвестный Морис-мустангер, а ирландский баронет сэр Морис Джеральд. Титул в Техасе не имеет никакой цены; не придавал ему значения и сам Морис. Зато он оказался обладателем большого состояния — чем не избалованы ирландские баронеты, — достаточно большого, чтобы выкупить имение Каса-дель-Корво, заложенное в свое время Вудли Пойндекстером, у наследника Кассия Колхауна. Выяснилось, что Кассий Колхаун уже был женат, и его имущество отошло к сыну, который жил в Новом Орлеане.

После свадьбы Луиза и Морис Джеральд отправились путешествовать по Европе. Они побывали на родине Мориса, но снова вернулись в Техас — в асиенду Каса-дель-Корво.

Голубоглазая красавица, тоскующая в замке Баллах по молодому ирландцу, существовала только в буйном воображении Фелима. Или, быть может, это было юношеское увлечение, одно из тех, которые не выдерживают испытания разлуки. Как бы то ни было, за время пребывания в Ирландии у Луизы Пойндекстер — теперь ее надо называть леди Джеральд — ни разу не проснулось чувство ревности. Только один раз это мучительное чувство снова овладело ею, но оно прошло быстро и бесследно, как тень. Это было в тот день, когда ее муж вернулся домой, неся на руках красивую женщину. Кровь струилась из рань на ее груди. Она была еще жива, но минуты ее были сочтены.

На вопрос: «Кто сделал это?» — она могла ответить только: «Диас, Диас!»

Это были последние слова Исидоры Коварубио де Лос Льянос.

Вместе со смертью Исидоры умерло и чувство ревности Луизы. Оно больше никогда не волновало ее сердце. Ревность сменилась жалостью к несчастной. Молодая креолка сама помогала своему мужу оседлать гнедого мустанга, сама послала его в погоню за убийцей. Луиза была рада, когда увидела, что он возвращается, ведя на лассо Диаса. Она не вступилась за мексиканца, когда спешно созванные «регулярники» повесили его тут же на дереве.

Была ли это жестокость? Нет, это была первобытная форма справедливости — «Око за око и зуб за зуб».

Прошло десять лет. Большие перемены произошли за это время в Техасе и особенно в поселениях на Леоне и Нуэсес.

Появились плантации там, где раньше были непроходимые заросли. Города выросли там, где в дикой прерии паслись когда-то табуны мустангов.

Вы услышите теперь новые имена и географические названия.

Но старая асиенда Каса-дель-Корво сохранила свое прежнее название. Там вы найдете и знакомых вам людей.

Хозяин асиенды — один из самых красивых мужчин в Техасе, его жена — одна из самых красивых женщин этого края. И он и она еще молоды.

Вы встретите там и седовласого старика аристократической внешности, очень любезного и разговорчивого. Он поведет вас к коралям, покажет вам скот и будет с гордостью рассказывать о табунах лошадей, которые пасутся на пастбищах плантации.

Но больше всего он гордится своей дочерью — хозяйкой асиенды — и шестью прелестными малышами, которые льнут к нему и называют его дедушкой.

Если вы заглянете в конюшню, то увидите там старого знакомого — Фелима О'Нила. Он занимает должность главного конюха Каса-дель-Корво. Здесь же вы можете встретить и чернокожего Плутона, который теперь исполняет обязанности кучера и редко когда соблаговолит взглянуть на лошадь, прежде чем взберется на козлы и возьмет в руки вожжи. Плутон женат. Его супруга — известная читателю Флоринда.

За обеденным столом в Каса-дель-Корво вы непременно услышите имя некоего охотника. За обедом вам обязательно сообщат, что этот жареный индюк или оленина — результат его не знающего промаха ружья. За обедом и особенно за вином вы услышите бесчисленные истории о Зебе Стумпе. Правда, самого Зеба вы редко там встретите. Он уходит из асиенды, когда все ее обитатели еще в постели, и возвращается, когда они уже спят или ложатся спать. Но большой индюк или четверть туши оленя в кладовой доказывают, что он здесь был.

Во время пребывания в Каса-дель-Корво вы, наверно, услышите обрывки загадочной истории, ставшей почти легендой.

Слуги не откажутся рассказать вам ее всю — с начала до конца, но только шепотом. Это запрещенная тема, она вызывает грустные воспоминания у хозяев асиенды.

Это — повесть о всаднике без головы.

Примечания

1

Саванна — американская степь, покрытая высокой сочной травой.

(обратно)

2

Серапе — широкий мексиканский плащ.

(обратно)

3

Креолы — потомки французов или испанцев, ранних переселенцев в Америку. Они сохраняют свой национальный язык и обычаи.

(обратно)

4

Алгаробо — рожковое дерево.

(обратно)

5

Мескито — колючий кустарник.

(обратно)

6

Ранчеро — скотовод.

(обратно)

7

Мастер — обращение к мальчику из богатой семьи; негры-невольники произносили «масса» и называли так хозяев.

(обратно)

8

Плутон — в древнегреческой мифологии бог ада.

(обратно)

9

Прозерпина — богиня ада.

(обратно)

10

Эол — в греческой мифологии бог ветра.

(обратно)

11

Мустангер — охотник за дикими лошадьми, мустангами.

(обратно)

12

Люцифер — по преданию, архангел, восставший против Бога и низвергнутый в ад.

(обратно)

13

Гикори — американское ореховое дерево.

(обратно)

14

Команчи — индейское племя.

(обратно)

15

Оцелот и пума (кугуар) — хищники из семейства кошачьих.

(обратно)

16

Святой Патрик считался покровителем Ирландии.

(обратно)

17

По преданию, Святой Патрик уничтожил в Ирландии всех ядовитых змей.

(обратно)

18

Фараон и монте — азартные карточные игры.

(обратно)

19

Асиенда — поместье; так же называется и помещичий дом в Мексике, Техасе и Южной Америке.

(обратно)

20

Пеон — поденщик, полевой рабочий, находившийся в полурабской зависимости от помещика-испанца.

(обратно)

21

Вакеро (исп.) — пастух.

(обратно)

22

Ацтеки — индейцы, в древности населявшие Мексику.

(обратно)

23

Олигархия (греч. — власть немногих) — политическое и экономическое господство, правление небольшой кучки эксплуататоров.

(обратно)

24

Англия, с одной стороны, боролась против работорговли, а с другой — покупая хлопок у рабовладельцев, поддерживала противников уничтожения рабства.

(обратно)

25

Идальго — испанский дворянин.

(обратно)

26

Cavallada (исп.) — стадо диких жеребцов.

(обратно)

27

Дикий осел. Самец (исп.).

(обратно)

28

Мачете (исп.) — большой, тяжелый нож.

(обратно)

29

«Страной мускатных орехов» называется в Америке штат Коннектикут, где в городе Хартфорде находится оружейный завод.

(обратно)

30

Изумрудный Остров — поэтическое название Ирландии.

(обратно)

31

Захарий Тейлор (1786–1850) — американский генерал, принимавший участие в войне с Мексикой (1846–1848). Впоследствии президент США.

(обратно)

32

Майн готт! (нем.) — Боже мой!

(обратно)

33

Эль-Койот (исп.) — степной волк.

(обратно)

34

Томагавк — индейское оружие: маленький топорик. «Закопать томагавк» — значит заключить мир.

(обратно)

35

Пекари — американская дикая свинья.

(обратно)

36

Черт побери! (исп.)

(обратно)

37

Кондэ (1621–1686) — французский полководец. Сид Кампеадор (1040–1089) — знаменитый испанский рыцарь, прославившийся в войнах с маврами.

(обратно)

38

Малинче (Марина) — переводчица Кортеса, ставшая потом его женой.

(обратно)

39

Тамаулипас, Коауила и Нуэво Леон — штаты Мексики.

(обратно)

40

Кварта–2,14 литра.

(обратно)

41

Монтесума — верховный вождь ацтеков в период завоевания Мексики испанцами.

(обратно)

42

Вакх — в греческой мифологии бог вина.

(обратно)

43

Канова Антонио (1757–1822) — знаменитый итальянский скульптор.

(обратно)

44

Даниэль Бун (1735–1820) — американский исследователь и следопыт.

(обратно)

45

Алиби (лат.) — доказанное отсутствие обвиняемого на месте преступления во время его совершения.