Хаггард_Копи царя Соломона (Главы 1-10)

 Приключения

Генри Райдер Хаггард
Копи царя Соломона (Главы 1-10)

Оглавление

I Я встречаю сэра Генри Куртиса
II Предание о копях царя Соломона
III Омбопа поступает к нам на службу
IV Охота на слонов
V Наше путешествие в пустыне
VI Вода! Вода!
VII Соломонова дорога
VIII Мы вступаем в землю кукуанскую
IX Король Твала
X Колдовская охота

I
Я встречаю сэра Генри Куртиса

От роду я никогда ничего не писал, а вот теперь, прожив на свете пятьдесят пять лет, вдруг принимаюсь за писание, точно какой-нибудь сочинитель. И сам не могу на себя надивиться! Неужели это я, Аллэн Кватермэн, собираюсь написать книгу? Бог знает, кончу ли я ее когда-нибудь… Чего-чего я не делал в течение моей долгой жизни! Оттого она мне и кажется такой долгой, что уж очень рано я встал на ноги и начал зарабатывать себе на хлеб насущный в такие годы, когда другие мальчики еще в школу бегают. Промышлял и охотой, и торговлей, работал в рудниках, под землей, и вот только недавно, в последнее время, сколотил себе капиталец. Капиталец изрядный, но могу по совести сказать, что ни за какие деньги не согласился бы я пережить еще раз эти последние полтора года! Человек я от природы мирный, робкий, терпеть не могу насилий и жестокостей; а уж как мне надоели всякие приключения – и сказать не могу! А теперь еще вот принимаюсь писать книгу – право удивительно! Я человек простой, неученый, спрашивается, зачем же путаюсь не в свое дело и берусь сочинять книги? Если сказать правду, главное – потому, что сэр Генри Куртис и капитан Джон Гуд уж очень меня об этом просят. К тому же делать я теперь все равно ничего не могу и сижу у себя на квартире, в Порт-Натале, безвыходно: опять разболелась у меня левая нога, которую мне тогда изжевал этот разбойник, лев. Чудно́е, право, дело; ведь уж сколько лет с тех пор прошло, и раны мои все давным-давно зажили, а вот как придет это самое время, когда он меня искусал, – так и заноет опять больное место, хоть кричи. Должно быть, какой-нибудь особенный яд у этих проклятых львов в зубах. И ведь что досадно: шестьдесят пять львов я убил на своем веку, а на шестьдесят шестом взял да и осекся; изжевал он мне ногу ни за что ни про что. Изжевал, как щепоть табаку! Разве это порядок? Ужасно я этих непорядков не люблю, потому что я человек аккуратный.

Еще для того я хочу писать книгу, чтобы мой сынок Гарри, который учится теперь в лондонской медицинской школе, мог прочитать ее на досуге и поразвлечься немного после госпитальной работы. Ведь тоже и их дело не легкое, другой раз так умается, что голова кругом пойдет. Вот пускай и почитает, позабавится; а история будет занятная, если только у меня что-нибудь выйдет. Могу сказать, не хвастаясь, что во всю мою жизнь не слыхал ничего удивительнее и страннее того, что я буду рассказывать. Трудненько мне будет все это описать, да делать нечего. Человек я хотя и смирный, а тоже немало народу перебил и изувечил на своем веку. Конечно, невинной крови не проливал и из-за угла не целился, а убивал людей открыто, в честном бою. Что делать! На то нам и жизнь дана, чтобы ее защищать… Но пора мне, однако, приняться за мой рассказ. Начну смелее: смелость города берет!

Прошло ровно полтора года с тех пор, как я в первый раз встретился с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом. А случилось это вот как. Был я на слоновой охоте в лесной стороне, за Бамангвато^[1], и очень мне не везло. Охотился плохо, да вдобавок еще лихорадку схватил и провалялся довольно долго. Потом, как поправился, продал что было у меня слоновой кости и поехал домой через Капштадт. Тут я прожил с недельку и напоследок взял себе койку на корабле «Донкельд», отправлявшемся к нам, в Порт-Наталь. «Донкельд» только и дожидался парохода «Эдинбург-Кастль», который должен был прийти из Англии, чтобы сняться с якоря. Наконец ожидаемый пароход пришел. «Донкельд» принял новых пассажиров, какие там были, мы снялись с якоря и вышли в море.

Из всех пассажиров двое особенно привлекли мое внимание. Один из них, лет этак тридцати, поразил меня своим высоким ростом и богатырским сложением; такого огромного человека мне ни разу не случалось встречать. У него были светлые белокурые волосы, длинная густая борода, замечательно правильные черты и большие серые глаза; в жизнь свою не видел человека красивее его. Мне почему-то показалось, что он похож на древнего датчанина. Положим, что древних датчан я никогда не видывал, но я помню, что видел однажды картинку, на которой были нарисованы эти самые господа – что-то вроде белых зулусов^[2]. Они пили из огромных рогов, и у них были длинные волосы, развевающиеся по плечам. Когда я взглянул на господина, стоявшего у спуска в кают-компанию, мне сейчас же пришло в голову, что если бы он отрастил волосы подлиннее да надел стальную кольчугу на свою богатырскую грудь, дай ему только боевой топор и роговой кубок в руки, – и хоть сейчас пиши с него эту самую картину. И ведь поди ж ты, какое чудо! Потом я узнал, что сэр Генри Куртис – так звали этого гиганта – был в самом деле датчанин по происхождению.

Господин, разговаривавший с сэром Генри, был совсем в другом роде. Я сейчас же подумал, что он, должно быть, моряк. Не знаю отчего, но только моряка сейчас видно. Я их немало видел на своем веку, часто с ними охотился и очень их люблю; это самый лучший народ в мире. Одно только в них нехорошо: ужасно любят ругаться.

На этот раз я также не ошибся: господин действительно оказался отставным командором британского военного флота. Звали его, как я потом узнал, Гуд, капитан Джон Гуд. Это был плотный, коренастый мужчина среднего роста, смуглый, черноволосый и довольно любопытный с виду: был он всегда необыкновенно гладко выбрит, расчесан и вычищен просто на удивление и носил стеклышко в правом глазу. Это стеклышко точно к нему приросло, потому что носил он его без шнурка и никогда не снимал, разве для того, чтобы вытереть. Сначала я думал, что он так с ним и спит, но потом узнал, что на ночь он прячет его в карман своих брюк, вместе с превосходными фальшивыми зубами, которых у него были две перемены.

Вскоре после того, как мы вышли в море, стемнело и погода переменилась к худшему. С берега подул свежий ветер. Воздух наполнился таким густым туманом, что все ушли с палубы. Наш «Донкельд» был легкое плоскодонное суденышко; его качало из стороны в сторону самым неприятным манером. Ходить по палубе было совершенно невозможно; я стал около самой машины, чтобы погреться, и от нечего делать глядел на стрелку кренометра, которая показывала размахи судовой качки.

– Ну кренометр! Черт знает, что такое! – раздалось восклицание за моей спиной.

Я повернулся и увидел флотского, которого заметил прежде.

– А чем же он плох? – спросил я.

– Чем плох? Да всем! Если бы корабль хоть раз накренился под тем углом, как он показывает, – тут бы ему и конец; давно бы перекувырнулся. На этих купеческих судах всегда так: у них все как попало, черт бы их побрал!

В эту минуту позвонили к обеду. Мы с капитаном Гудом отправились обедать вместе и нашли сэра Генри уже за столом. Капитан сел с ним рядом, а я напротив, и скоро мы разговорились об охоте.

Капитан меня обо всем расспрашивал, я отвечал как мог, и наконец зашла у нас речь о слонах.

– Ну, сэр, ваше счастье, – сказал ему кто-то из моих соседей, – вы как раз напали на самого знающего человека. Уж кому и знать про слонов, как не охотнику Кватермэну; он вам все расскажет как следует.

Сэр Генри, который все время молчал, прислушиваясь к нашему разговору, при этих словах заметно вздрогнул.

– Извините, сэр, – обратился он ко мне звучным басом, вполне достойным его мощной груди, – вы – Аллэн Кватермэн?

Я отвечал утвердительно. Огромный человек не сказал больше ни слова, но я слышал, как он пробормотал себе в бороду: «Чрезвычайно счастливая случайность!»

После обеда сэр Генри подошел ко мне и пригласил меня идти курить в свою каюту. Я принял его предложение, и мы отправились к нему вместе с капитаном Гудом. В каюте сэра Генри было очень хорошо и уютно; корабельный лакей принес нам бутылку виски, зажег лампу; мы уселись вокруг стола, стоявшего посредине, и закурили трубки. Когда лакей ушел, сэр Генри обратился ко мне.

– Мистер Кватермэн, – сказал он, – в позапрошлом году, около этого самого времени, вы, кажется, были в селении Бамангвато, в северной части Трансвааля?

– Да, был, – отвечал я с большим удивлением. Мне странно было, что он это знает. Кажется, мои странствия всеобщего интереса не возбуждают, и человек я неизвестный.

Сэр Генри взглянул мне прямо в лицо проницательными серыми глазами, и мне показалось, что его взгляд выражает какую-то непонятную тревогу.

– Не встречали ли вы там господина по имени Невилл? – спросил он.

– Как же, как же! Он кочевал рядом со мной целых две недели, чтобы дать отдохнуть своим волам перед тем, как отправиться в глубь страны. Несколько месяцев тому назад я получил письмо от одного нотариуса, который спрашивал меня, не знаю ли я, что сталось потом с этим Невиллом. Я тогда же написал ему все, что знал.

– Да, – сказал сэр Генри, – он переслал мне ваше письмо. Вы писали, что джентльмен по имени Невилл выехал из Бамангвато в начале мая, что с ним была большая фура и три человека прислуги: кучер, проводник и охотник-кафр, по имени Джим; что, отправляясь в путь, он имел намерение проникнуть, если возможно, вплоть до Иниати – крайнего торгового пункта Матабельской земли^[3], а там продать свою фуру и продолжать путешествие пешком. Кроме этого, вы упомянули, что он действительно продал фуру, потому что полгода спустя вы видели ее у одного португальского купца, который сказал вам, что купил ее в Иниати у какого-то белого человека, имени которого он не помнит, и что этот белый отправился вместе с прислужником из туземцев в глубь страны, вероятно на охоту.

– Да, я это писал.

– Скажите мне, мистер Кватермэн, – спросил сэр Генри после минутного молчания, – вы ничего больше не знаете о путешествии моего… я хотел сказать, мистера Невилла? У вас нет никаких догадок или подозрений насчет того, какие были его намерения и куда именно он отправлялся?

– Кое-что я об этом слышал, – отвечал я, но сейчас же умолк: мне не хотелось распространяться об этом предмете.

Сэр Генри вопросительно посмотрел на капитана Гуда; капитан кивнул.

– Мистер Кватермэн, – сказал сэр Генри, – я сейчас расскажу вам один случай и попрошу вашего совета, а может быть, даже и содействия. Агент, переславший мне ваше письмо, заверил меня, что я могу вполне на вас положиться, так как вы, по его словам, человек известный во всем Натале и пользующийся всеобщим уважением. Но прежде всего вам необходимо знать, почему я так интересуюсь этим Невиллом: он мой родной брат.

– Вот как! – сказал я и невольно вздрогнул.

– Он был мой младший и единственный брат, – продолжал сэр Генри, – и мы с ним почти никогда не расставались, вплоть до того, что случилось пять лет тому назад. Но тут нашу семью неожиданно постигло ужасное бедствие: мы с братом поссорились не на жизнь, а на смерть, и я поступил с ним очень несправедливо.

Капитан Гуд энергично закивал, как бы в подтверждение этих слов. Мне его было отлично видно в зеркало, которое висело против нас.

– Вы, конечно, знаете, – говорил сэр Генри, – что, когда человек, имеющий только земельную собственность, умрет, не оставив завещания, то по английским законам все его имение переходит к старшему сыну. Так случилось и с нами: наш отец умер, не оставив никакого завещания, и как раз в то самое время, когда мы так ужасно поссорились. Поэтому брат мой, не подготовленный почти ни к какой профессии, остался без гроша. Конечно, я обязан был позаботиться о нем, но в это время ссора наша была в полном разгаре, и, к стыду моему, я должен признаться (тут он глубоко вздохнул), что ничего для него не сделал. Не то чтобы я ему чего-нибудь пожалел, – нисколько; но просто мне не хотелось самому начинать, я все ждал, что он сделает первые шаги, а он так ничего и не сделал. Мне очень совестно утруждать вас всеми этими подробностями, мистер Кватермэн, но я должен рассказать вам все без утайки. Ведь так, Гуд?

– Непременно, непременно, – подтвердил капитан. – Я убежден, что мистер Кватермэн никому ничего не расскажет.

– Само собой разумеется, – сказал я.

– Ну-с, – продолжал сэр Генри, – в то время у моего брата было еще немного денег. В один прекрасный день, не говоря мне ни единого слова, он забрал эти несчастные деньжонки и отправился в Южную Африку под вымышленным именем Невилл, с безумной надеждой нажить себе там состояние. Об этом узнал я уже впоследствии. Прошло три года; я ничего не слышал про брата, хотя писал ему несколько раз. Конечно, письма до него не доходили. Время шло, и я начинал все больше о нем беспокоиться. Тут я понял, как много значит кровное родство…

– Еще бы! – сказал я и подумал про своего сына Гарри.

– Я почувствовал, мистер Кватермэн, что готов отдать все на свете, лишь бы узнать, что мой брат Джордж жив и здоров и что когда-нибудь я его снова увижу!

– Только что-то мало надежды на это, – заметил капитан.

– Итак, чем дальше, тем больше тревожился я о брате, мистер Кватермэн, и раздумывал о том, жив он или умер, и если жив, то как бы мне вернуть его домой. Кроме него, у меня нет никого на свете. Я послал на разведки пеших гонцов, и в результате получилось ваше письмо. Письмо это было довольно утешительно, потому что оно доказывало, что Джордж еще недавно был жив и здоров, но все-таки мне этого было мало. В конце концов я решился отправиться на поиски сам, и капитан Гуд был так добр, что поехал со мной.

– Да, – сказал капитан, – тем более что мне ничего другого не оставалось. Оставили за штатом на половинном жалованье – просто хоть околевай. Теперь, сэр, вы, вероятно, не откажетесь сообщить нам все, что знаете про человека, называвшего себя Невиллом…

II
Предание о копях царя Соломона

– Что вы слышали в Бамангвато о путешествии моего брата? – спросил сэр Генри, пока я набивал свою трубку.

– Да кое-что действительно я слышал, – отвечал я, – но только не заикнулся об этом ни одной живой душе до нынешнего дня. Я слышал, что он собирается в Соломоновы копи.

– В Соломоновы копи! – воскликнули оба моих слушателя в один голос. – А где же они?..

– Этого я не знаю; знаю только, где они будто бы должны быть. Однажды мне привелось увидеть вершины гор, которые их ограждают, но только от того места, где я был, и до этих гор оставалось перейти пустыню – с лишком сто тридцать миль, – и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из белых людей ее перешел, кроме одного-единственного случая. Впрочем, я думаю, что мне всего лучше рассказать вам все предание о Соломоновых копях целиком, как я его знаю. Только вы должны обещать мне, что без моего позволения никому не откроете того, что я вам расскажу. Согласны вы или нет? Я имею на это свои причины.

Сэр Генри утвердительно кивнул, а капитан Гуд поспешил прибавить:

– Разумеется, разумеется.

– Ну-с, – начал я, – вы легко можете себе представить, что охотники на слонов – народ вообще грубый, неотесанный. Но иногда попадаются между ними и такие люди, которые собирают туземные предания и стараются понемногу выяснить историю этой темной, безвестной страны. Вот один из таких людей и рассказал мне когда-то предание о Соломоновых копях. Я тогда был в первый раз на слоновой охоте в Матабельской земле. Звали его Ивансом; на следующий год беднягу убил раненный им буйвол, и он похоронен около водопадов Замбези. Помнится, я рассказывал Ивансу как-то вечером об удивительных горных шахтах, на которые я однажды набрел в Трансваале во время охоты. В последнее время на них опять нечаянно напали при розысках золотоносных жил; мне же они давным-давно были известны. Я рассказал ему, какая там прекрасная дорога высечена в скале, какие устроены галереи, ходы и переходы; как хорошо выложены стены. – Это что!.. Я тебе еще лучше скажу! – отвечал мне Иванс и начал рассказывать, как он набрел внутри страны на целый разрушенный город. По его мнению, то были развалины библейского Офира, и с тех пор я не раз слышал то же предположение и от других людей, поученее бедного Иванса. Я тогда и уши развесил, слушая про эти чудеса; молод еще был, так оно и неудивительно. Вдруг Иванс говорит мне: – А что, милый, ты никогда не слыхал про Сулимановы горы, те, что лежат на северо-запад от Машукулумбы? – Нет, говорю, никогда не слыхал. – А вот там-то были у Соломона копи, знаменитые его алмазные копи. – А вы почем знаете? – спрашиваю я. – Да уж так, знаю. Ты сам посуди, ну что такое Сулиман, как не Соломон^[4]? К тому же одна старая колдунья из племени маника все мне про это рассказала. Она говорила, что народ, живущий за этими горами, тоже принадлежит к племени зулусов и говорит на одном из зулусских наречий, но только он сильнее и красивее зулусов. По ее словам, среди этого народа есть много волшебников, которые выучились своему волшебному искусству у белых людей в те далекие времена, «когда на земле царил мрак», и знают тайну чудесных копей, где добываются «сияющие камешки».

Тогда я посмеялся над этим рассказом: алмазные россыпи еще не были открыты. Бедный Иванс погиб, и я потом целых двадцать лет не вспоминал об этой истории. Но ровно двадцать лет спустя я услышал более определенный рассказ про Сулимановы горы и про ту страну, что лежит за ними. Был я однажды в деревушке Ситанда-Крааль. Прежалкая, скажу вам, деревушка: еды никакой, да и охотнику не много поживы. Но на меня напала лихорадка, и волей-неволей пришлось там оставаться. Было очень плохо, как вдруг в один прекрасный день приезжает туда португалец и при нем слуга-мулат. Я хорошо знаю своих делагойских португальцев; это самый отвратительный народ в мире, и все торгуют невольниками. Всех бы их на виселицу, дьяволов! Но только мой приезжий был ни чуточки не похож на тех негодяев, которых я привык встречать, даже совсем напротив. То был высокий худощавый человек, с большими темными глазами и вьющимися седыми усами. Мы с ним немножко потолковали, потому что он мог говорить на ломаном английском языке, а я кое-что понимаю по-португальски; он сообщил мне, что зовут его Хосе Сильвестра и что у него есть имение около Делагойской бухты. На другой день он уехал вместе со своим товарищем и очень вежливо со мной раскланялся. – До приятного свидания, синьор, – сказал он на прощание, – если мы когда-нибудь снова увидимся, я буду самым богатым человеком в целом мире и, уж конечно, не забуду и вас. – Я тогда только усмехнулся и посмотрел ему вслед, соображая, что он хотел этим сказать? Уж не рехнулся ли он; или в самом деле что-нибудь особенное затеял? Прошла неделя, и мне стало гораздо лучше. В один прекрасный вечер сижу я около своей палатки и смотрю, как садится знойное, багровое солнце за великой пустыней, как вдруг вижу какую-то фигуру – судя по одежде, европейца, – которая вдруг показалась из-за холма шагах в трехстах от меня. Фигура эта сначала ползла на четвереньках, потом встала на ноги, кое-как протащилась несколько шагов и опять упала. Вижу, дело плохо: должно быть, очень слаб человек; я кликнул одного из своих охотников и послал к нему на помощь. Ну, как вы думаете, кого он мне привел?

– Да, конечно, Хосе Сильвестру, – сказал капитан Гуд.

– Да, Хосе Сильвестру или, лучше сказать, его тень: от него остались только кожа да кости. Лицо у него пожелтело, как лимон, от желтой лихорадки, и исхудал он так, что его черные глаза точно выскочить хотели вон из головы; волосы совсем побелели. – «Воды! воды!» – простонал он, и тут я заметил, что губы у него совсем растрескались и пересохли и даже язык почернел от жажды; просто страшно было смотреть. Я принес ему воды, разбавленной молоком, и он начал пить огромными глотками, с жадностью. Кажется, он готов был пить без конца, но только очень-то много я ему не дал сразу. После того с ним опять сделался жестокий приступ лихорадки, он упал в полном изнеможении и начал бредить как безумный, толкуя про Сулимановы горы, про алмазы и пустыню. Я перенес его к себе в палатку и сделал для него все, что мог; да только что уж тут сделаешь – сейчас было видно, к чему идет дело! На рассвете просыпаюсь, гляжу – а он сидит на постели, чудной такой, худой, весь иссохший, и смотрит так пристально в ту сторону, где виднеется пустыня сквозь утренний сумрак. В эту минуту первые лучи восходящего солнца ударили по ту сторону широкой равнины и озарили высочайшую вершину Сулимановых гор далеко, далеко, за сотни миль от нас. – Вот они! Вот они! – закричал умирающий, протягивая к пустыне длинную, исхудалую руку. – А я так никогда и не дойду до них, никогда, никогда… И никто, никто не дойдет.

Тут он умолк и задумался. Казалось, он принимает какое-то решение.

– Друг, – промолвил он внезапно, обращаясь в мою сторону, – ты здесь? Мое зрение становится смутно… я тебя не вижу. – Здесь, говорю, лежите себе спокойно и постарайтесь уснуть. – Нет, говорит, скоро я усну навеки, тогда успею лежать спокойно – целую вечность буду лежать! Послушай, я умираю… Ты сделал мне много добра. Я отдам тебе документ. Может быть, ты и дойдешь, если только удастся благополучно пройти ту пустыню, которая убила меня и моего бедного слугу. – Тут он порылся у себя за пазухой и вытащил оттуда какую-то вещь, которая показалась мне похожей на табачный кисет из шкуры антилопы, точно такой, какой обыкновенно носят буры^[5]. Он был крепко завязан бечевкой, которую бедняга никак не мог развязать.

– Возьми, развяжи это, – сказал он мне. – Я исполнил его желание и вынул из мешка лоскутки пожелтевшей холстины, на которой было что-то нацарапано полинявшими, точно ржавыми, чернилами. В лоскутке оказалась бумага. Португалец заговорил слабеющим голосом: – Тут на бумаге написано все то же, что и на лоскутке… Я употребил целые годы, чтобы прочесть и разобрать это… Дело вот в чем: мой прапрадед, переселившийся сюда из Лиссабона, один из первых португальцев, ступивших на африканский берег, написал это, умирая среди страшных гор, на которых не бывало ноги белого человека ни до, ни после него. Его звали Хосе да Сильвестра, и жил он триста лет тому назад. Невольник, дожидавшийся его по эту сторону гор, нашел его мертвым и принес то, что он написал, домой, в Делагоа. С тех пор в нашей семье хранился этот исписанный лоскуток, но никто не полюбопытствовал прочесть его, пока я не догадался это сделать. Из-за него я теперь погибаю, но, может быть, другому удастся… и будет этот человек величайшим богачом во всем мире, – да, во всем мире! Только не отдавай никому, лучше ступай туда сам… – Тут он снова впал в забытье, а через час все было кончено. Он умер очень спокойно, и я зарыл его как можно глубже и навалил больших камней ему на грудь, так что шакалы, вероятно, не могли его выкопать. После этого я оттуда уехал.

– Ну а документ? – спросил сэр Генри с величайшим интересом.

– Что там было написано? – прибавил капитан.

– Так и быть, господа, я вам все расскажу. До сих пор я никому этой бумаги не показывал, кроме покойницы жены, которая считала все это вздором, да еще одного старого пьяного торгаша-португальца, который перевел мне эту штуку и на другое утро обо всем позабыл. Подлинный холщовый лоскут и копия бедного дона Хосе хранятся у меня дома, в Порт-Натале; но английский перевод всегда со мной, в записной книжке, а равно и снимок с карты – если только можно назвать это картой. Вот, слушайте:

«Я, Хосе да Сильвестра, умирающий с голоду в маленькой пещере, там, где нет снега, на северном склоне южнейшей из двух гор, названных мною грудями Царицы Савской, пишу это в 1590 году, на лоскутке моей одежды, обломком кости и собственной моею кровью. Если мой невольник найдет его, когда придет, и отнесет домой, пусть друг мой такой-то (следует неразборчиво написанное имя) доведет обо всем этом до сведения короля, дабы он отправил туда свое войско. Если войско благополучно пройдет через пустыню и горы и восторжествует над храбрыми кукуанами и их волшебными богомерзкими чарами (для чего надлежит послать побольше священников), – тогда король станет самым богатым из властелинов мира со времен царя Соломона. Я видел собственными глазами несметные груды алмазов в сокровищнице Соломоновой, за белой Смертью, но мне изменила чародейка Гагула, и я не мог унести ничего и едва спас собственную жизнь. Пусть тот, кто пойдет по моим стопам, следует по пути, начертанному на карте, и потом идет вверх по снежному склону левой груди Царицы Савской, пока не взойдет на самую вершину до ее соска; там, на северной стороне, будет великий путь, проложенный Соломоном, – Соломонова дорога. Отсюда три дня пути к королевской столице. Пусть он убьет Гагулу. Прощайте.

Хосе да Сильвестра».

Когда я прочел этот документ и показал моим слушателям точный снимок с карты, начертанной рукою умирающего португальца его собственной кровью, наступило глубокое молчание. Все были страшно изумлены.

– Ну, – сказал капитан Гуд, – признаюсь! Два раза я обошел вокруг света, и в каких только местах не был – но при всем том пусть меня повесят, если я слышал что-нибудь чуднее этой истории! Разве что в сказке, да и то нет…

– В самом деле, очень странная история, мистер Кватермэн, – сказал сэр Генри. – Надеюсь, вы говорите серьезно и не хотите нас одурачить? Я знаю, что над новичками иногда жестоко подшучивают и что это считается вполне позволительным.

Меня так и взорвало. Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из тех дураков, которые воображают, что ложь – чрезвычайно остроумная вещь, и вечно рассказывают неопытным новичкам разные охотничьи небылицы.

– Если вы так думаете, сэр Генри, – сказал я, – нам нечего больше и толковать.

С этими словами я сунул бумагу в карман и встал, собираясь сейчас же уйти. Но сэр Генри положил на мое плечо свою огромную ручищу.

– Сядьте, мистер Кватермэн, – сказал он. – Извините меня, пожалуйста; я вижу, что вы не думаете нас обманывать, но ваш рассказ до такой степени необычен, что сразу трудно ему поверить.

– Я вам покажу подлинную карту и письмо, когда мы приедем в Дурбан, – сказал я, успокоившись.

Да и в самом деле, если хорошенько сообразить, неудивительно, что он усомнился в достоверности моего рассказа.

– Я вам еще недосказал про вашего брата, – продолжал я. – Я хорошо знал его слугу Джима, который был при нем. Этот Джим, бекуанец родом, отличный охотник и для туземца даже очень умный малый. Утром в тот самый день, как уехать мистеру Невиллу, вижу – стоит Джим недалеко от моей фуры и крошит табак.

– Джим, куда это вы собрались? Слонов, что ли, бить?

– Нет, – говорит, – баас (господин), наша добыча будет почище слоновой кости.

– Неужто? Что бы это такое было! – спрашиваю я с любопытством. – Уж не золото ли?

– Нет, – говорит, – еще дороже золота! – А сам ухмыляется во всю рожу.

Я не стал его больше расспрашивать; мне показалось, что я унижу свое достоинство, если буду слишком любопытствовать, но, признаюсь, это сильно меня задело за живое. Вижу, кончил Джим ворошить свой табак.

– Баас, а баас! – кличет он меня.

– Что, – говорю, – тебе?

– Баас, а ведь мы едем за алмазами!

– За алмазами? Так вы совсем не туда едете! Вам нужно держать путь на россыпи.

– А слыхали вы про Сулимановы горы, баас?

– Как не слыхать!

– А про алмазы, которые там запрятаны, слыхали?

– Мало ли что я слышал, Джим. Все это глупости, вздор.

– Нет, не вздор, баас! Я знавал одну женщину, которая пришла оттуда с ребенком и после отправилась в Порт-Наталь; она мне сама говорила. Только теперь она уже умерла.

– Если вы вздумаете прокатиться в Сулиманову землю, твой хозяин непременно пойдет на угощение хищным птицам, Джим, да и ты также.

А он себе ухмыляется:

– И то может быть, баас. Нам всем суждено умереть. А все-таки я с удовольствием побываю в новых местах; здесь у нас и слоны как будто переводиться стали.

Через полчаса вижу я, что фура Невилла тронулась в путь. Вдруг Джим бежит ко мне назад.

– Прощайте, баас, – говорит. – Мне не хотелось уехать, не простившись с вами: ведь по правде сказать, я и сам тоже думаю, что нам не вернуться оттуда.

– Неужто, – говорю, – твой хозяин в самом деле собрался в Сулимановы горы, Джим? Ты не врешь?

– Нет, – говорит, – в самом деле собрался. Он уверяет, что ему нужно во что бы то ни стало нажить себе состояние, так уж заодно хочет и там попробовать счастья.

– Коли так, – говорю, – подожди минутку. Отдай ему записку, да обещай, что не отдашь ее до тех пор, пока вы не приедете в Иниати (а это миль, должно быть, за сто оттуда). Обещаешь?

– Хорошо, баас.

Тогда я взял клочок бумаги и написал: «Пусть тот, кто пойдет… идет вверх по снежному склону левой горы Царицы, пока не взойдет на самую вершину; там, на северной стороне, будет великая Соломонова дорога».

– Слушай, Джим, когда ты отдашь своему хозяину эту записку, скажи ему, чтобы он исполнил как можно точнее все, что здесь написано. А теперь ни за что не отдавай, потому что я совсем не хочу, чтобы он приставал ко мне с вопросами, на которые я не хочу отвечать.

Джим взял мою записку и побежал догонять фуру, которая почти уже скрылась из виду. Вот все, что я знаю про вашего брата, сэр Генри. Боюсь только…

– Мистер Кватермэн, – перебил сэр Генри, – я собираюсь отыскивать брата; я решился идти за ним следом в Сулимановы горы, а если понадобится – и еще того дальше. Буду искать его до тех пор, пока не найду или пока не узнаю, что он умер. Согласны вы идти со мной?

Кажется, я уже говорил раньше, что я человек осторожный и даже, можно сказать, робкий; а потому такое предложение меня ничуть не обрадовало. Мне представилось, что решиться на подобное путешествие – все равно что идти на верную смерть.

– Очень вам благодарен, сэр Генри, – отвечал я, – но только вряд ли я с вами отправлюсь. Я уже слишком стар для таких отчаянных предприятий, и к тому же с нами, наверное, было бы то же самое, что с моим бедным другом Сильвестрой. А у меня сын на руках, так что я не имею права рисковать своей жизнью.

И сэр Генри, и капитан Гуд, видимо, остались очень недовольны.

– Мистер Кватермэн, – сказал первый из них, – я человек обеспеченный, а дело это мне очень дорого. Вы можете назначить какое угодно вознаграждение за ваши услуги, и оно будет вам выплачено, все сполна, сию же минуту, прежде чем мы отправимся в путь. Кроме того, я сделаю заблаговременно все необходимые распоряжения, чтобы ваш сын был обеспечен как следует, если с нами или с вами что-нибудь случится. По этому вы можете судить, до какой степени я считаю ваше присутствие необходимым. Если мы как-нибудь действительно доберемся до того места и найдем алмазы, вы разделите их пополам с Гудом. Мне они не нужны. Конечно, на это совершенно нечего рассчитывать; это условие скорее можно применить к слоновой кости, которую мы, может быть, добудем. Берите что хотите, только соглашайтесь. Само собой разумеется, что все издержки на мой счет.

– Сэр Генри, – отвечал я, – это самое выгодное предложение, какое мне случилось иметь в жизни, и, конечно, такому бедному охотнику, как я, сто́ит о нем серьезно подумать. Но зато и дело нелегкое – во всю мою жизнь на такой трудный подвиг не приходилось подниматься. Мне непременно нужно все это хорошенько обдумать. Я дам вам окончательный ответ прежде, чем мы будем в Порт-Натале.

– Прекрасно, – сказал сэр Генри.

Затем я пожелал им спокойной ночи и пошел спать. Всю ночь напролет снился мне бедный Сильвестра и грезились алмазы.

III
Омбопа поступает к нам на службу

От Капштадта до Дурбана всего от четырех до пяти дней пути, смотря по погоде и по кораблю.

По дороге в Наталь я все время обдумывал предложение сэра Генри. Дня два мы с ним об этом не говорили ни слова; наконец в один прекрасный январский вечер (январь ведь у нас самый жаркий месяц в году) мы очутились в виду Порт-Наталя и пошли вдоль берега, рассчитывая, что на закате как раз обогнем Дурбанский мыс. Начиная от самого Эст-Лондона, берег тут удивительно красив: красные песчаные холмы и широкие полосы яркой зелени, усеянные кафрскими хижинами и окаймленные белоснежной лентой морской пены, нагроможденной целыми грудами в тех местах, где прибой разбивается о береговые скалы. Но перед самым Наталем берег становится особенно живописен. Тут попадаются на каждом шагу глубокие овраги, промытые в холмах в течение целых столетий дождевыми потоками, и по этим оврагам стремительно низвергаются в море сверкающие речки; тут красуется темная зелень привольно растущих кустарников, и рядом зеленеют рощи хлебных деревьев и плантаций сахарного тростника. Там и сям выглядывают из зелени белые домики и улыбаются спокойному морю, точно нарочно для того, чтобы придать более законченности всему пейзажу и уютный домашний вид всей местности.

Мы немного ошиблись в расчетах, и солнце уже совсем село, когда мы бросали якорь по ту сторону мыса и услыхали пушечный выстрел, возвещавший добрым людям о благополучном прибытии английской почты.

Было так поздно, что ехать на берег в тот же вечер нечего было и думать, так что мы постояли, посмотрели, как отправляют почту на спасательных лодках, и спокойно пошли обедать.

Когда мы снова вышли на палубу, луна уже взошла и так ярко освещала море и берег, что в ее сиянии совсем побледнели быстро вспыхивающие огни маяка. С берега струился сладкий пряный аромат. Окна домов на Берейской набережной сияли бесчисленными огнями. С большого корабля, стоявшего рядом, доносилась песня матросов, поднимавших якорь, чтобы быть наготове, когда подует ветер.

Вообще-то была дивно прекрасная ночь, одна из тех чудных ночей, какие бывают только в Южной Африке. Как луна одевала всю природу серебряной тканью, так эта дивная ночь окутывала всякое живое существо покровом покоя и мира. Даже огромный бульдог, принадлежавший одному из наших пассажиров, и тот поддался ее чарующему обаянию: он не старался больше добыть из клетки несчастную обезьяну, помещенную у подножия фок-мачты, и сладко храпел у входа в каюту. Должно быть, он видел во сне, что уже прикончил обезьяну, – и был вполне счастлив.

Мы все, то есть сэр Генри Куртис, капитан Гуд и я, сели около рулевого колеса; некоторое время мы сидели молча.

– Что же, мистер Кватермэн, – сказал наконец сэр Генри, – обдумали вы мое предложение?

– Да, да! – подхватил капитан Гуд. – Что же вы надумали, мистер Кватермэн? Надеюсь, что вы осчастливите нас своим присутствием и отправитесь с нами в Соломоновы копи и вообще всюду, куда только мог забраться тот господин, которого вы знавали под именем Невилла?

Я встал и, прежде чем отвечать им, стал вытряхивать свою трубку. Я еще не совсем решил, что сказать, и мне нужно было выгадать минуточку на размышление, чтобы решиться вполне. И не успел горячий пепел из моей трубки упасть в море, как дело уже сладилось: на это как раз пошла лишняя минута. Это очень часто бывает, что долго никак не можешь что-нибудь решить, думаешь, думаешь – и вдруг сразу решишься.

– Да, господа, – отвечал я, снова усаживаясь на место, – я поеду с вами и, если позволите, сейчас сообщу вам, почему именно и на каких условиях я решаюсь это сделать. Прежде всего об условиях. Во-первых, все издержки на ваш счет и вся слоновая кость, все вообще ценное, что мы добудем во время нашего путешествия, должно быть разделено поровну между капитаном Гудом и мною. Во-вторых, прежде чем мы тронемся в путь, вы уплатите мне единовременно пятьсот фунтов за мои услуги, а я, со своей стороны, обязуюсь служить вам верой и правдой до тех пор, пока вы сами не откажетесь от вашего предприятия, или пока мы не достигнем нашей цели, или же наконец пока с нами не случится несчастья. В-третьих, прежде чем ехать, мы заключим письменный договор, в силу которого, в случае моей смерти или увечья, вы обязуетесь выплачивать моему сыну Гарри, изучающему в Лондоне медицину, по двести фунтов ежегодно в течение пяти лет. В эти пять лет он как раз станет на ноги и будет в состоянии сам себя содержать. Вот вам и все мои условия, да и то уж не много ли будет?

– Нисколько, – отвечал сэр Генри. – Я принимаю их с радостью. Я страшно держусь за свое предприятие и готов заплатить за ваше содействие еще дороже; особенно если принять во внимание, что вы обладаете такими драгоценными сведениями.

– Прекрасно. А теперь я скажу вам, по каким причинам я решился с вами отправиться. Во-первых, господа, я все время присматривался к вам, и не сочтите за дерзость, если я прямо скажу, что вы мне нравитесь. Мне сдается, что мы отлично пойдем в одной упряжке, а, право, это немало значит, когда собираешься вместе в такое длинное путешествие. Что касается самого путешествия… скажу вам напрямик, сэр Генри и капитан Гуд, вряд ли мы оттуда вернемся живыми и здоровыми, то есть, конечно, в том случае, если мы попытаемся перейти Сулимановы горы. Что сталось со старым португальцем да Сильвестрой триста лет назад? Что сталось с его потомком двадцать лет назад? Что сталось с вашим братом? Говоря откровенно, господа, мне кажется, что было с ними, то будет и с нами.

Я остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели мои слова. Капитан Гуд чувствовал себя не совсем приятно; но сэр Генри нисколько не изменился в лице.

– Попробуем, – сказал он.

– Может быть, вам покажется странным, – продолжал я, – что при таких мыслях я решаюсь предпринять подобное путешествие, несмотря на то что сам я, как я уже говорил раньше, человек робкий. На это есть две причины. Во-первых, я фаталист и думаю, что час мой придет в свое время, совершенно независимо от моих собственных поступков, так что если мне суждено отправиться в Сулимановы горы и быть там убитым, так оно непременно и будет. Во-вторых, я человек бедный. Вот уже скоро сорок лет, как я промышляю охотой, а все ничего себе не нажил; только и хватает мне на прожиток. К тому же, господа, не знаю, известно вам или нет, что охотники на слонов живут средним числом от четырех до пяти лет, начиная с того времени, как принимаются за свое ремесло. Так что я пережил уже семь с лишним поколений людей моего сословия, и мое время, наверно, должно быть недалеко. Ну а если теперь со мной случится какое-нибудь несчастье, что при нашем ремесле вещь довольно обыкновенная, тогда после уплаты моих долгов ровно ничего не останется для обеспечения моего сына Гарри, пока он будет учиться добывать себе хлеб насущный. Между тем как теперь он будет обеспечен на пять лет. Вот вам и все мои соображения как на ладони.

– Мистер Кватермэн, – отвечал сэр Генри, который все время слушал меня с величайшим вниманием, – все соображения, заставляющие вас решиться на такое предприятие, которое, по вашему собственному убеждению, может окончиться только несчастливо, делают вам большую честь. Без всякого сомнения, только время и события могут нам показать, насколько вы правы. Но так или иначе, говорю вам раз навсегда, что я намерен упорствовать до конца, каков бы он ни был. Скажу только одно: даже если нам несдобровать под конец, все-таки я надеюсь, что до тех пор нам удастся хоть немножко поохотиться в свое удовольствие. Правда, Гуд?

– Конечно, конечно, – подхватил капитан. – Мы, все трое, привыкли встречать опасность лицом к лицу и все не раз рисковали жизнью на разные лады, так что теперь, уж разумеется, не сто́ит отступать.

– А теперь пойдемте-ка вниз, в общую каюту, поглядим, нет ли там чего хорошего.

Так мы и сделали: пошли вниз и распили бутылочку.

На другой день мы съехали на берег, и я поместил сэра Генри и капитана Гуда в своей маленькой дачке на Верейской набережной, где я сам обыкновенно живу. В моем домике всего три комнаты и кухня, и выстроен он просто – из кирпича с железной крышей, но зато у меня хороший сад, с чудесными молодыми деревьями редких пород, подаренными мне директором ботанического сада. От этих деревьев я жду многого и очень на них надеюсь. За садом смотрит один из моих бывших охотников, по имени Джек; он был так тяжело ранен в бедро буйволицей, что, уж конечно, ему никогда больше не придется охотиться. Но кое-как ковылять с места на место и садовничать он может, тем более что он из племени грика. Вот зулуса уж ни за что не приохотишь к садоводству: это самое мирное занятие, а мирные занятия им совсем не по нутру.

Сэр Генри и капитан Гуд ночевали в палатке, которую я разбил для них в конце сада, посреди моей апельсиновой рощицы, потому что в домике негде было поместиться. Впрочем, и там было очень недурно, если сообразить, как чудно благоухали цветы и как красивы вместе незрелые зеленые плоды и зрелые золотые (у нас в Натале на апельсиновых деревьях все бывает разом: и цвет, и плод), к тому же и москитов здесь мало, разве после необыкновенно сильного дождя.

Однако пора мне продолжать рассказ, а не то он надоест вам гораздо раньше, чем мы доберемся до Сулимановых гор. Так как я уже решился ехать, то и приступил поскорее к необходимым приготовлениям. Прежде всего я получил от сэра Генри тот документ, в котором заключалось обеспечение моего мальчика на случай беды. Оформление этого документа на законных основаниях не обошлось без некоторых затруднений, так как сэр Генри был не здешний, но в конце концов дело уладил нам некий юрист, который, впрочем, содрал за это ужасные деньги – двадцать фунтов стерлингов! Приняв все эти предосторожности, я купил для сэра Генри фуру и быков – просто загляденье. Фура была в двадцать два фута длиной, на железных осях, очень прочная и легкая, вся из сухого дерева. Она была далеко не нова и уже успела проехаться на алмазные россыпи и обратно, но, по-моему, это только лучше: если и есть какой изъян, так на старой скорее его разглядишь. Если уж в фуре что-нибудь непрочно слажено или дерево сыро, она развалится в первое же путешествие.

Наша фура была крыта только наполовину, а спереди оставалось еще открытое пространство для всяких необходимых пожитков, которые мы брали с собой.

В закрытой части помещалась койка для двух человек, по́лки для оружия и разные другие приспособления. Я дал за нее сто двадцать пять фунтов, и, по-моему, это совсем не дорого. Потом я купил двадцать чудеснейших зулусских быков, на которых уже давно заглядывался. Обыкновенно на одну запряжку полагается шестнадцать быков, но я прихватил еще две лишние пары на всякий случай. Эти зулусские быки малорослы и легки; по величине они, пожалуй, вдвое меньше африканских, которые обыкновенно употребляются для перевозки тяжестей; но зато они преблагополучно кормятся в таких местах, где африканские голодают, и с легкой ношей отлично проходят по пяти миль в день, потому что они гораздо резвее и не так легко стирают себе копыта. Кроме того, наши быки исходили уже всю Южную Африку и потому были застрахованы от разных болезней, истребляющих целые стада при перемене места и корма.

Далее надо было разрешить важный вопрос насчет наших припасов и лекарств, что требовало самой величайшей заботливости, ибо невозможно было чересчур нагружать фуру, а вместе с тем необходимо взять с собой множество вещей. К счастью, оказалось, что Гуд кое-что смыслит в медицине, так как, между прочим, умудрился каким-то образом прослушать курс медицины и хирургии и до сих пор до некоторой степени поддерживал свои знания. У него не было докторского звания, что не мешало ему знать побольше многих господ, которые преважно расписываются докторами медицины; впоследствии нам пришлось в этом убедиться на деле. У него была великолепная походная аптечка и целый набор инструментов. Пока еще мы были в Натале, он так ловко отрезал одному кафру больной палец на ноге, что просто весело было смотреть. Только ужасно он был озадачен, когда этот кафр, все время очень спокойно следивший за ходом операции, попросил приставить ему новый палец, прибавив, что в крайнем случае, пожалуй, годится и белый.

Когда с этими делами было покончено, нам осталось уладить еще два существенных вопроса: сколько и какое оружие с собой взять и какую прислугу. Насчет оружия мы могли быть спокойны, потому что сэр Генри навез из Англии всевозможных охотничьих двустволок, карабинов и револьверов, да у меня и своих довольно, так что оставалось только выбирать. Гораздо труднее было разрешить вопрос относительно прислуги. После долгих совещаний мы решили взять с собой пять человек, а именно кучера, проводника и троих слуг.

Кучера и проводника я нашел без особенных затруднений и нанял для этого двух зулусов, Госу и Тома; найти слуг оказалось гораздо труднее. Нам нужны были люди храбрые и такие, на которых можно было бы положиться вполне, потому что при наших обстоятельствах от их поведения могла зависеть наша жизнь. Наконец я приискал двух: во-первых, готтентота Вентфогеля, что по-голландски значит «птица ветра», и мальчика зулуса, Хиву, который имел за собой то преимущество, что превосходно говорил по-английски. Вентфогеля я знал уже давно; лучше его никто не умел выслеживать диких зверей на охоте, что я знал по опыту. Он был крепок, как струна, и совершенно неутомим, но у него был один недостаток, свойственный его племени: пристрастие к выпивке. Если оставить его невзначай наедине с бутылкой – пиши пропало. Впрочем, для нас это было безразлично, потому что мы отправлялись за пределы всяких кабаков.

Заручившись этими двумя слугами, я никак не мог найти третьего подходящего человека, так что мы уже решили отправиться в путь без него в надежде, что по дороге авось кто-нибудь подвернется. Вдруг вечером накануне нашего отъезда зулус Хива пришел сказать мне, что какой-то человек желает меня видеть. В это время мы сидели за столом; тотчас после обеда я велел его впустить, и в комнату вошел высокий, красивый человек лет тридцати, с очень светлой кожей для зулуса. Он поднял свою узловатую палку в знак приветствия и уселся на корточках в углу, сохраняя полное молчание. Некоторое время я не обращал на него внимания; с зулусами иначе нельзя: если вы сразу вступите в разговор с зулусом, он непременно подумает, что вы человек незначительный и без всякого достоинства. Однако я сейчас же заметил, что он то, что называется кешла, – человек с обручем: на голове у него был черный обруч из клейкой полированной смолы, вплетенный в волосы; такой обруч зулусы обыкновенно носят по достижении известного возраста или в знак высокого сана.

– Ну, – сказал я наконец, – как тебя зовут?

– Омбопа, – отвечал незнакомец звучным, густым басом.

– Я уже видел тебя прежде.

– Да, инкоози (вождь) видел лицо мое в Изандлаване, накануне великой битвы.

Тут я все вспомнил. Я был одним из проводников лорда Чельмсфорда в злополучной войне с зулусами, и, на мое счастье, меня отправили из лагеря с несколькими фурами как раз накануне битвы. Дожидаясь, пока запрягут быков, я разговорился с этим человеком, который командовал небольшим отрядом союзников-туземцев, и он выразил мне свои сомнения насчет безопасности лагеря. Тогда я отвечал ему, что не его дело об этом рассуждать, чтобы он предоставил это другим, поумнее его; но потом я невольно призадумался об его словах.

– Да, я помню, – сказал я. – Что же тебе нужно?

– Вот что, Макумацан (так меня зовут кафры, и значит это – человек, что встает с полуночи, то есть, говоря попросту, бдительный, бодрствующий), я слышал, что ты собираешься в далекий путь на север вместе с белыми вождями, приплывшими из-за великой воды. Правда это?

– Правда.

– Я слышал, что вы пойдете вплоть до самой реки Луканги – на целый месяц пути от земли Маника. Правда это, Макумацан?

– Зачем ты спрашиваешь, куда мы идем? Что тебе за дело? – спросил я с неудовольствием, памятуя, что цель нашего путешествия должна оставаться тайной для всех.

– Затем, о белые люди, что, если вы действительно собрались так далеко, я пойду вместе с вами!

В его манере говорить было какое-то величие; особенно меня поразило обращение «о белые люди». Обыкновенно зулусы зовут белых вождями – инкоози.

– Ты забываешься, – сказал я. – Ты не обдумал свои слова. Не так подобает тебе говорить с нами. Как твое имя и где твой крааль^[6]? Поведай нам это, чтобы мы могли знать, с кем имеем дело.

– Меня зовут Омбопа. Я принадлежу к племени зулусов, но я не зулус. Родина моего племени на далеком севере: она осталась позади, когда зулусы спустились в здешние равнины тысячу лет тому назад, гораздо раньше, чем Чака царствовал в стране зулусов. У меня нет крааля. Я странствую многие годы. Я пришел с севера в страну зулусов, когда был еще ребенком. Я служил королю Сетивайо в отряде Нкомабакози. Я бежал из страны зулусов и пришел в Наталь, потому что хотел узнать, как живут белые люди. Потом сражался против Сетивайо. После работал в Натале. Теперь мне это наскучило, и я хочу снова идти на север. Здесь мне не место. Мне не нужно денег, но я силен и храбр и стою той пищи, которую ты мне дашь. Я сказал!

Этот человек положительно сбивал меня с толку своими речами. По всему было видно, что он говорит правду, но он был как-то не похож на обыкновенных зулусов, а его предложение отправиться с нами без всякого вознаграждения показалось мне несколько подозрительным. Не зная, как быть, я перевел его слова сэру Генри и капитану Гуду и спросил их, какого они мнения на этот счет. Сэр Генри сказал мне, чтобы я попросил его встать. Омбопа исполнил его желание и выпрямился во весь рост, причем его длинная воинская мантия спустилась с плеч, и он предстал пред нами почти совершенно нагой; на нем не было ничего, кроме широкого пояса (муча) и ожерелья из львиных зубов. При своем огромном росте он был вполне соразмерно широк в плечах и вообще великолепно сложен. При вечернем освещении кожа его казалась разве немножко темнее, чем у смуглого европейца; только местами чернели глубокие шрамы от ран. Сэр Генри подошел к нему и устремил пристальный взгляд на его гордое, прекрасное лицо.

– А они хорошо смотрятся рядом, не правда ли? – сказал Гуд. – И роста совсем одинакового.

– Ваша наружность мне нравится, мистер Омбопа, и я принимаю вас к себе на службу, – сказал сэр Генри по-английски.

По-видимому, Омбопа понял его слова, потому что он спокойно ответил по-зулусски:

– Хорошо. – И затем, оглядев богатырскую фигуру белого человека, прибавил: – Мы – мужчины, ты и я.

IV
Охота на слонов

Мы выехали из Дурбана в конце января и только к середине мая добрались до Ситанды и расположились лагерем около нее. По дороге с нами случилось много разнообразных приключений, но все такого рода, какие постоянно случаются со всяким африканским охотником, и потому, не желая удлинять свой рассказ, я не стану их здесь описывать, кроме только одного особенного случая.

В Ипиати, самой отдаленной торговой станции Матабельской земли (где, к слову сказать, царствует отъявленный негодяй, король Лобенгула), мы с превеликим сожалением расстались с нашей благоустроенной фурой. Из двадцати чудесных быков, купленных мной в Натале, у нас оставалось только двенадцать. Один погиб от укуса кобры (ядовитой змеи), трое околели от недостатка воды, один просто пропал, и трое остальных издохли, наевшись ядовитой травы, которая здесь зовется тюльпанной. От этой травы у нас заболели еще пять быков, но нам удалось их вылечить. Мы оставили фуру и быков на попечение Госы и Тома, оказавшихся очень надежными малыми, и, кроме того, попросили приглядеть за ними одного почтенного шотландца, поселившегося в этой глуши.

Затем мы отправились пешком в свое далекое странствие в сопровождении Омбопы, Хивы, Вентфогеля и полудюжины носильщиков, которых наняли тут же, на месте. Помнится, все мы были довольно молчаливы, когда тронулись в путь, и, вероятно, каждый размышлял о том, приведется ли ему когда-нибудь снова увидеть нашу фуру. Некоторое время мы шли молча, как вдруг Омбопа, открывавший наше шествие, затянул звучную зулусскую песнь о том, как несколько храбрых воинов, которым наскучила однообразная домашняя жизнь без приключений и подвигов, снарядились и пошли в великую пустыню, чтобы найти новую жизнь или умереть. И вдруг – о счастье! о радость! – когда они зашли далеко, далеко в пустыню, она оказалась совсем не пустыней, а напротив, то был чудный, невиданный край, где паслись тучные стада и плясали юные женщины, где было много диких зверей, на добычу охотникам, и много сильных врагов, на славу воинам.

Тут мы расхохотались и приняли это за добрый знак. Наш Омбопа был превеселый дикарь, хотя, конечно, по-своему, – как-то величаво-веселый. По временам на него находили припадки задумчивости, но вообще у него была удивительная способность поддерживать в нас хорошее расположение духа. Мы все очень его полюбили.

А теперь я доставлю себе удовольствие и расскажу вам одно наше охотничье приключение; это моя страсть: рассказывать об охоте.

Через две недели после того, как мы выступили из Иниати, пришли мы в необыкновенно красивую лесистую местность, обильно снабженную водой. Тут росли во множестве прекрасные махабеловые деревья, увешанные освежительными желтыми плодами с огромными косточками. Дерево это составляет любимую пищу слонов, и по всему было видно, что эти гиганты должны здесь водиться: нам часто попадались их свежие следы; во многих местах деревья были поломаны, а иногда и совсем выворочены с корнем. Слон питается очень разрушительным манером.

Выйдя на тропинку, извивавшуюся по высохшему руслу, мы неожиданно спугнули целое стадо высоких жирафов, которые ускакали своей странной иноходью, высоко задрав хвосты и звеня копытами, точно кастаньетами. Они были уже довольно далеко от нас, и по-настоящему – вне выстрела; но Гуд, который шел впереди всех и держал в руках скорострелку, заряженную пулей большого калибра, не утерпел, прицелился и выстрелил по молодой самке, бежавшей сзади всех. По какой-то совершенно необъяснимой случайности пуля угодила ей прямо в затылок и перешибла позвонки, так что она кувыркнулась вниз головой, вверх ногами, точно кролик. В жизнь свою не видывал ничего подобного.

– Черт побери! – воскликнул Гуд. (К сожалению, в минуты волнения он имел привычку очень сильно выражаться; по всей вероятности, он привык к этому во время своих морских странствий.) – Черт возьми! Убил!

– У, Богван! – завопили кафры. – У! у!

Они прозвали Гуда Богван (стеклянный глаз) за его монокль.

– Ай да Богван! – подхватили мы с сэром Генри, и с этого дня репутация Гуда как отличного стрелка установилась раз навсегда, по крайней мере между кафрами. В сущности, он был плохой стрелок; но всякий раз, как ему случалось дать промах, мы смотрели на это сквозь пальцы, памятуя знаменитого жирафа.

Мы сейчас же отрядили несколько человек, чтобы снять с костей лучшее мясо убитого животного, а сами принялись устраивать себе шерм неподалеку от воды. Для этого обыкновенно нарубают как можно больше терновника и складывают его наподобие круглой изгороди; пространство, заключенное внутри, сглаживают и утаптывают и посредине устраивают настилку из сухой травы для спанья, разумеется, если можно ее достать. Кругом зажигают костры. К тому времени, как мы кончили свой шерм, взошла луна и поспел наш обед, состоявший из жареного мяса и мозговых костей жирафа. Грызть эти кости было делом не легким, но с каким удовольствием мы их смаковали! По-моему, только слоновое сердце вкуснее мозгов жирафа; это сердце нам посчастливилось есть на другой же день. Мы с аппетитом уничтожили свою несложную трапезу при свете полной луны и несколько раз принимались благодарить Гуда за его удивительный выстрел. Потом принялись курить и болтать друг с другом. Должно быть, мы представляли собой довольно-таки странное зрелище, сидя вокруг нашего костра. Я с короткими седеющими волосами, вечно стоявшими дыбом на голове, конечно, составлял разительный контраст с сэром Генри, у которого уже порядочно отросли его золотистые кудри, тем более что я человек худощавый, невысокий и смуглый, а сэр Генри высок, плотен и очень белокур. Но если принять во внимание все обстоятельства дела, то, разумеется, самое удивительное зрелище из всех нас представлял собой капитан флота ее величества Джон Гуд. Он восседал на кожаном чемодане и имел такой вид, как будто только что успел вернуться с благоустроенной охоты в цивилизованной стране, – такой чистенький, прибранный и прекрасно одетый. На нем были коричневый охотничий костюм, такая же шляпа и щегольские штиблеты. Выбрит он был, по обыкновению, прекрасно; его стеклышко и вставные зубы блестели в образцовом порядке; и вообще, то был самый щеголеватый и опрятный господин, с каким мне когда-либо приходилось иметь дело в пустыне. У него были даже белоснежные воротнички из гуттаперчи, и не одна перемена!

– Ведь их совсем не тяжело носить, – сказал он мне в простоте душевной, когда я выразил ему мое удивление по этому поводу. – А я люблю, чтобы на мне было все как следует.

Так вот мы сидели тут и болтали при чудном лунном свете, посматривая на кафров, которые расположились недалеко от нас и сосали свою опьяняющую дакчу из роговых трубок. Наконец они стали укладываться спать и один за другим завернулись в свои одеяла и улеглись вокруг костра. Только Омбопа сидел несколько поодаль, опершись головой на руку, погруженный в глубокое раздумье. Я заметил, что он никогда не водил компании с остальными кафрами.

Вдруг из чащи кустарников, расстилавшейся позади нас, раздалось громкое, протяжное рыканье: «Ууф! Ууф!»

– Лев! – воскликнул я.

Мы вскочили и стали прислушиваться. Не успели мы встать, как у водопоя, в ста шагах от нас, послышался пронзительный, трубный рев слона. «Ункунгунклово! Ункунгунклово!» (Слон! Слон!) – зашептали и заволновались кафры, и через несколько минут мы увидели целую вереницу огромных темных силуэтов, которые медленно двигались по направлению к чаще. Гуд вскочил как сумасшедший, обуреваемый жаждой истребления; кажется, он воображал, что убьет слона с такой же легкостью, как подстрелил своего жирафа. Но я схватил его за руку и удержал на месте.

– Это ни к чему не приведет, – сказал я. – Пусть себе уходят.

– Да тут настоящий рай для охотника! Не остаться ли нам здесь денька на два, чтобы поохотиться? – предложил сэр Генри.

Это меня удивило, так как до сих пор сэр Генри только и делал, что торопил нас идти как можно скорее, особенно с той поры, как мы достоверно узнали в Иниати, что два года тому назад некий англичанин, по имени Невилл, действительно продал там свою фуру и отправился дальше. Вероятно, охотничьи наклонности сэра Генри на этот раз пересилили все остальные соображения.

Гуд с радостью ухватился за эту мысль, потому что ему ужасно хотелось пострелять слонов, да и мне также, по правде сказать; упустить такое стадо без единого выстрела было положительно против моей совести.

– Ладно, други сердечные, – сказал я. – Мне кажется, что нам не мешает немножко поразвлечься. А теперь пойдемте-ка спать: завтра нам надо быть на ногах чуть свет и тогда мы авось застанем слонов на корму, прежде чем они соберутся уйти подальше.

Все согласились, и мы пошли укладываться спать. Гуд снял верхнее платье, встряхнул его хорошенько, спрятал зубы и стеклышко в карман панталон, аккуратно все это сложил и прикрыл на ночь краешком своей прорезиненной простыни, чтобы не отсырело от росы. Мы с сэром Генри удовольствовались менее сложными приготовлениями и, завернувшись в свои одеяла, заснули тем спокойным, глубоким сном без всяких сновидений, который достается путешественнику в награду за дневные труды и лишения.

Вдруг нас всех разбудило что-то необычайное. Но что это было?

Со стороны водопоя внезапно раздался шум; было очевидно, что там происходит отчаянная борьба; еще минута – и нас положительно оглушили страшные, громовые рыканья. Ошибиться было невозможно: только лев может рычать таким образом. Мы все вскочили и уставились в ту сторону, откуда раздавался шум, по направлению к воде. Тут мы увидели какую-то непонятную, черно-желтую массу, которая вся сотрясалась и двигалась прямо на нас. Мы схватили карабины и, неслышно скользя на своих фельдтшоонах (полевые лапти из невыделанной кожи), выскочили из шерма и побежали. Между тем странная масса повалилась и с ожесточением каталась по земле, когда же мы к ней подошли, она уже не двигалась и лежала совершенно смирно.

И вот что оказалось: на траве лежал самец сабельной антилопы – самой красивой из всех африканских антилоп, – совершенно мертвый, и тут же великолепный черногривый лев, пронзенный насквозь ее огромными загнутыми рогами, также мертвый. Очевидно, произошло следующее: сабельная антилопа пришла напиться к водопою, где уже ждал в засаде лев, вероятно тот самый, которого мы слышали с вечера. Пока антилопа пила, лев сорвался с места и прыгнул к ней на спину, но она приняла его на свои острые рога и проколола насквозь. Однажды я уже видел подобный случай. Лев, конечно, никак не мог высвободиться и все время терзал и кусал спину и шею несчастной антилопы, которая обезумела от боли и ужаса и рвалась вперед до тех пор, пока не упала мертвая.

Насмотревшись вдоволь на мертвых зверей, мы соединенными силами кое-как притащили их к своему шерму. Потом уже окончательно улеглись и проспали до рассвета.

Мы поднялись чуть свет и стали собираться на охоту; взяли с собой три карабина самого крупного калибра, порядочное количество зарядов и большие походные фляжки, наполненные жидким холодным чаем; я знаю по опыту, что нет ничего лучше этого напитка во время охоты.

Нетрудно нам было напасть на широкую тропу, проложенную слонами. Вентфогель внимательно осмотрел ее и объявил, что, судя по следам, в стаде должно быть от двадцати до тридцати слонов, большей частью взрослых самцов. Но за ночь они успели уйти довольно далеко, так что было уже девять часов утра и солнце сильно пекло, когда мы наконец увидели, что они должны быть где-нибудь поблизости, судя по изломанным деревьям, оборванным листьям и коре. И в самом деле, вскоре мы заметили все стадо, состоявшее из двадцати-тридцати больших слонов, как сказал Вентфогель. По-видимому, они только что окончили свою утреннюю трапезу и спокойно стояли в небольшой лощине, слегка похлопывая своими огромными ушами. Это было великолепное зрелище.

Слоны находились шагов за двести от нас. Я взял горсть сухой травы и бросил ее на воздух, чтобы посмотреть, откуда дует ветер, зная по опыту, что, если они почуют нас по ветру, все пропало: уйдут, прежде чем мы успеем хоть раз выстрелить. Оказалось, что ветер – какой ни на есть – дует от слонов к нам, так что мы осторожно поползли крадучись в высокой траве и, благодаря этому прикрытию, приблизились к огромным животным шагов на сорок. Как раз против нас, боком и, следовательно, во всю свою длину, стояли три великолепных слона; у одного из них были огромные бивни. Я шепнул моим спутникам, что буду стрелять в среднего, сэр Генри прицелился в крайнего левого, а Гуду достался самец с огромными бивнями.

– Пора! – скомандовал я потихоньку.

Бум! Бум! Бум! – выпалили один за другим наши тяжелые карабины, и слон, намеченный сэром Генри, повалился как сноп на землю мертвым: пуля угодила ему в самое сердце. Мой слон упал на колени, и я уже думал, что ему пришел конец, как вдруг он вскочил и бросился бежать как раз мимо меня. Я всадил ему еще одну пулю в ребра, и на этот раз он упал совсем. Тогда я поспешно зарядил карабин двумя новыми патронами, подбежал к нему и прекратил страдания бедного животного, пустив ему пулю в упор прямо в голову. Затем повернул к Гуду, чтобы посмотреть, как он справился со своим огромным слоном; я слышал, как тот вопил от боли и ярости, пока я добивал своего. Подойдя к капитану, я застал его в самом возбужденном состоянии. Оказалось, что после первого выстрела слон бросился прямо на охотника, который едва успел отскочить в сторону, после чего разъяренное животное бешено промчалось дальше, по направлению к нашему лагерю.

Между тем остальное стадо удирало с громом и треском в другую сторону, обуреваемое диким ужасом.

С минуту мы совещались о том, что нам делать: отправиться ли по следам раненого слона или преследовать стадо. Наконец мы решились на последнее и тронулись в путь, думая, что слона с большими бивнями нам больше не видать как своих ушей. С тех пор я пожалел не один раз о том, что этого не случилось. Преследовать слонов было необыкновенно удобно, потому что они оставляли за собой такую широкую дорогу, что хоть в карете поезжай, и в своем безумном бегстве примяли и растоптали кустарники, точно легкую траву тамбуки. Но угнаться за ними было не так-то легко, и, прежде чем мы их опять нашли, нам пришлось тащиться два часа с лишним под палящим солнцем. Все слоны, кроме одного, сбились в кучу, и сейчас было заметно по их беспокойному виду и по тому, как они поднимали хобот и нюхали воздух, что они настороже и чуют недоброе. Одинокий слон стоял по сю сторону стада, шагов за пятьдесят от него, и, очевидно, сторожил. От нас он был немного дальше, чем от своих. Рассудив, что он легко может нас увидеть или почуять по ветру и спугнуть всю остальную компанию, если мы попробуем подойти ближе (тем более что место было довольно открытое), мы прицелились в него втроем и выстрелили все разом.

Все три заряда попали в цель, и грозное животное замертво рухнуло наземь. Тогда стадо снова обратилось в бегство, но, на беду, ему встретилось нуллах, то есть высохшее ложе ручья с очень крутыми берегами, местоположение, очень похожее на то, в котором убили принца^[7] в стране зулусов.

Сюда-то и устремились злополучные слоны, так что, когда мы подошли к краю обрыва, мы застали их в неописуемом смятении: они тщетно карабкались на противоположный берег, наполняли воздух дикими криками, трубили, ревели и нещадно толкали друг дружку, в эгоистическом стремлении спастись в ущерб ближним – точь-в-точь как люди. Теперь мы могли пострелять в свое удовольствие и принялись палить взапуски кто во что горазд. Мы убили пять слонов и перестреляли бы, вероятно, все стадо, если бы они вдруг не перестали карабкаться на тот берег и не догадались бежать прямо вдоль ложа ручья. Мы так устали, что решились их не преследовать; к тому же нам опротивела эта бойня: кажется, довольно было восьми слонов на один день. Итак, после того как мы немножко отдохнули, а кафры вырезали два слоновых сердца нам на ужин, мы отправились восвояси, очень довольные собой, и решили прислать сюда на другой день носильщиков, чтобы вырезать слоновьи бивни.

Вскоре после того, как мы прошли то место, где Гуд ранил своего патриарха, нам попалось навстречу стадо ланей, по которым мы, впрочем, не стреляли, так как у нас и без того было довольно мяса. Они пронеслись мимо нас и остановились за небольшой рощицей, откуда стали нас разглядывать. Гуд, никогда не видевший их вблизи, непременно захотел посмотреть на них поближе. Он отдал свой карабин Омбопе и отправился в рощицу в сопровождении Хивы. А мы уселись отдыхать в ожидании его возвращения, очень довольные этим предлогом.

Как раз в эту минуту солнце стало садиться в полном блеске своих багряных лучей, и мы с сэром Генри любовались этим восхитительным зрелищем, как вдруг раздался рев слона, и на фоне пламенно-багрового солнечного диска вырезался перед нами его гигантский силуэт с поднятыми кверху хоботом и хвостом. Еще секунда – и нам предстало новое зрелище, а именно Гуд и Хива, бегущие к нам во всю прыть и преследуемые раненым слоном: это был тот самый. Сначала мы не решились стрелять (да оно бы ни к чему и не привело на таком расстоянии), опасаясь, что попадем в одного из них; а затем произошло нечто ужасное. Гуд пал жертвой своего щегольства – пристрастия к европейской одежде. Если бы он решился расстаться со своими узкими панталонами и гетрами, как сделали мы, и охотиться просто во фланелевой рубашке и полевых лаптях, все обошлось бы благополучно; но теперь тесные панталоны только затрудняли его отчаянное бегство, и в довершение всего шагах в шестидесяти от нас он поскользнулся из-за своих дурацких ботинок со скользкими, отполированными травой подошвами, и растянулся на траве как раз перед самым слоном.

У нас просто дух захватило от ужаса: мы знали, что он сейчас умрет, и бросились к нему что было силы. В три секунды все было кончено, но совсем не так, как мы думали. Храбрый Хива видел, как упал его господин, и в одну минуту обернулся и со всего размаху бросил свой ассегай (род кинжала) прямо в голову слона. Кинжал вонзился в хобот.

От боли зверь испустил яростный рев, схватил несчастного зулуса, ударил его оземь и, наступив своей огромной ногой ему на грудь, обвил хоботом нижнюю часть его тела и разодрал его надвое. Мы бросились к нему, почти обезумев от ужаса, и принялись палить в слона как попало, пока он не повалился рядом с останками несчастного зулуса. Что до Гуда, он сейчас же вскочил и в отчаянии ломал руки над телом отважного мальчика, который пожертвовал своей жизнью, чтобы спасти его. Даже я почувствовал, что мне точно что-то сдавило горло; а уж кажется, человек бывалый. Омбопа стоял и созерцал огромный труп мертвого слона и изуродованные останки бедного Хивы.

– Что ж, – произнес он наконец, – он мертв; но зато он умер как мужчина!

V
Наше путешествие в пустыне

Мы убили девять слонов, и нам пришлось употребить два дня, чтобы вырезать бивни, перетащить их на место и тщательно закопать в песок под огромным деревом, которое было заметно издали на несколько миль в окружности. Это была удивительно богатая добыча слоновой кости. Я такой просто не припомню, если сообразить, что каждый клык весил средним числом от сорока до пятидесяти фунтов. Насколько мы могли судить, одна пара клыков того великана, который убил бедного Хиву, весила около ста семидесяти фунтов.

Что касается самого Хивы, мы зарыли то, что от него осталось, в норе муравьеда и, по обычаю, положили с ним ассегай, чтобы ему не пришлось оставаться безоружным на пути в лучший мир. На третий день мы отправились дальше в надежде, что когда-нибудь вернемся и откопаем свою слоновую кость. После длинного, утомительного путешествия и целого ряда приключений, которых не сто́ит описывать, мы добрались в свое время до селения Ситанда-Крааль, настоящего исходного пункта нашей экспедиции, расположенного вблизи реки Луканги. Как сейчас помню наше прибытие в это место. Направо виднелись разбросанные хижины туземцев, несколько каменных лачуг для скота и ниже, у самой воды, полоски обработанной земли, на которой эти дикари высевают свои скудные запасы зернового хлеба. За рекой расстилались обширные луга, поросшие высокой травой. Налево лежала широкая пустыня. Казалось, что селение стои́т на самой границе плодородной местности, занимая последний клочок удобной земли. Под самым местом нашей стоянки протекал небольшой ручеек, а за ним возвышалась каменистая покатость, та самая, на которую карабкался бедный дон Хосе Сильвестра двадцать лет тому назад, вернувшись после своих бесплодных попыток проникнуть в Соломоновы копи.

За этой покатостью начиналась безводная пустыня, поросшая каким-то дрянным кустарником.

Когда мы разбили лагерь, вечер уже приближался, и огромный огненный шар солнца склонялся в пустыню, наполняя все ее неизмеримое пространство разноцветными огнями лучей. Предоставив Гуду распорядиться устройством нашего маленького бивака, я позвал с собой сэра Генри, и мы взошли на вершину каменистого склона, который поднимался против нас, и остановились, обозревая пустыню. Воздух был очень чист и прозрачен, и на горизонте далеко-далеко от нас можно было различить туманные голубые очертания великих Сулимановых гор, увенчанных снегами.

– Смотрите, – сказал я, – вон они, эти неприступные стены, которые окружают Соломоновы копи. Кто знает, приведется ли нам когда-нибудь взобраться на них!

– Верно, мой брат уже там, а если он там, то и я как-нибудь до него доберусь, – сказал сэр Генри с той спокойной уверенностью, которая всегда его отличала.

– Надеюсь, что так, – отвечал я и уже повернулся было, чтобы идти назад в лагерь, как вдруг заметил, что мы не одни. За нами стоял величавый зулус, Омбопа, и так же пристально смотрел на далекие горы.

Видя, что я его заметил, он заговорил, но при этом обратился к сэру Генри, к которому он очень привязался.

– Так это та страна, куда ты стремишься, Инкубу (на туземном языке это значит, кажется, слон, – так прозвали кафры сэра Генри), – сказал он, указывая на далекие горы своим широким ассегаем.

Я строго спросил его, как он смеет так бесцеремонно обращаться к своему господину. Конечно, между собой эти проклятые туземцы вольны выдумывать какие угодно клички, но величать человека прямо в глаза этими дурацкими прозвищами уж совсем не подобает. Зулус засмеялся спокойным, тихим смехом, который меня ужасно взбесил.

– А откуда ты знаешь, что я не равный вождю, которому служу? – сказал он. – Конечно, он царского рода; это видно по его росту и взгляду; но ведь и я, может быть, тоже не простой человек. Будь моим языком, о Макумацан, и говори мои слова Инкубу, моему господину: я хочу беседовать с ним и с тобой.

Я был на него ужасно сердит, так как совсем не привык, чтобы кафры обращались ко мне подобным образом. Но сам не знаю почему, я испытывал к нему симпатию, и, кроме того, мне было интересно знать, что он хочет сказать; а потому я перевел его слова, прибавив, что, по-моему, он ужасный нахал и что дерзость его возмутительна.

– Да, Омбопа, – отвечал сэр Генри, – я иду именно туда.

– Пустыня пространна и безводна, горы высоки и одеты снегом; ни один человек не может сказать, что там, за тем местом, куда село солнце; как же ты туда пойдешь, о Инкубу, и зачем ты туда идешь?

Я опять перевел его слова.

– Скажите ему, – отвечал сэр Генри, – что я туда иду потому, что уверен, что мой родной брат, человек одной со мной крови, ушел туда прежде меня, и теперь я иду его искать.

– Это правда, Инкубу: человек, которого я встретил по дороге, сказал мне, что два года тому назад один белый ушел в пустыню к тем далеким горам вместе со слугой-охотником. И с тех пор они не возвращались.

– Откуда ты знаешь, что то был мой брат? – воскликнул сэр Генри.

– Сам я этого не знаю. Но когда я спросил того, кто мне сказал, какого вида был белый человек, он отвечал мне, что у него были твои глаза и черная борода. Еще он сказал, что охотника, бывшего с ним, звали Джимом, что он был из племени бекуана и покрыт одеждой.

– Тут не может быть никакого сомнения, – подтвердил я. – Я сам хорошо знал Джима.

Сэр Генри кивнул.

– Я был в этом уверен, – сказал он. – Уж если Джорджзаберет себе что-нибудь в голову, он непременно это сделает. Он был с самого детства упрям и настойчив. Если он забрал себе в голову перейти Сулимановы горы, так он их перешел, если только его не постигло какое-нибудь несчастье. Мы должны искать его по ту сторону гор.

Омбопа понимал по-английски, но сам почему-то говорил на этом языке редко.

– Это далеко, Инкубу, – заметил он.

Я перевел его замечание.

– Да, – отвечал сэр Генри, – далеко. Но нет на свете такого далекого пути, которого человек не мог бы пройти, если он положил на это всю свою душу. Когда великое чувство любви руководит человеком, когда он не дорожит своей жизнью и готов ежеминутно ее лишиться, тогда нет ничего такого, Омбопа, чего бы он не мог совершить: нет для него ни гор непреодолимых, ни пустынь непроходимых, кроме той неведомой пустыни и тех таинственных высот, которых никому не дано узнать при жизни.

Я перевел.

– Великие слова, о отец мой! – отвечал зулус (я всегда называл его зулусом, хотя по-настоящему он вовсе не был зулусом). – Великие, высоко царящие слова, достойные наполнять уста мужчины! Ты прав, отец мой Инкубу. Скажи мне, что есть жизнь? Жизнь – легкое перо, жизнь – ничтожное семечко полевой былинки: ветер носит его во все стороны, оно размножается и при этом умирает или уносится в небеса. Но если семечко хорошее и тяжелое, оно еще может постранствовать. Хорошо странствовать по назначенному пути и бороться со встречным ветром. Всякий человек должен умереть. В худшем случае он может умереть только немного раньше. Я пойду через пустыню вместе с тобой, пойду через горы, если только смерть не скосит меня на пути, мой отец!

Он умолк на минуту и потом продолжал в порыве того странного красноречия, которое по временам находит на зулусов и доказывает, что это племя отнюдь не лишено интеллектуальных способностей и поэтического чутья:

– Что такое жизнь? Отвечайте, о белые люди! Вы – премудрые, вы, которым ведомы тайны Вселенной, тайны звездного и надзвездного мира! Вы, которые устремляете ваши слова без голоса в дальние пространства, откройте мне тайну жизни, отвечайте мне, откуда она берется и куда исчезает? Вы не можете отвечать, вы не знаете. Слушайте, я скажу вам! Из тьмы мы берем начало, и в тьму мы снова уходим. Как птица, увлеченная бурным вихрем в ночную пору, мы вылетаем из ничего; на минуту наши крылья промелькнут при свете костра, и вот мы снова устремлены в ничто. Жизнь – ничто. Жизнь – все. Это – рука, которой мы отстраняем смерть; это – светляк, который светится во время ночи и потухает утром; это – пар от дыхания; это – малая тень, что бежит по траве и пропадает с солнечным закатом!

– Странный вы человек, – сказал сэр Генри, когда он перестал говорить.

Омбопа засмеялся:

– Мне кажется, что мы с тобой очень похожи, Инкубу. Может быть, и я ищу брата по ту сторону гор.

Я посмотрел на него довольно подозрительно.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я. – Что ты знаешь об этих горах?

– Очень мало знаю. Там есть чуждая страна, страна волшебных чар и чудных тайн; страна храбрых людей, деревьев, потоков, белоснежных гор и великой белой дороги. Я слыхал об этом прежде. Но к чему говорить? Уже темнеет. Кто доживет – увидит!

Я опять покосился на него недоверчиво. Он положительно знал слишком много.

– Тебе нечего меня опасаться, Макумацан, – сказал он, отвечая на мой взгляд. – Я вам не рою яму. Я ничего против вас не замышляю. Если мы когда-нибудь перейдем за эти горы, по ту сторону солнца, я скажу все, что знаю. Но смерть бодрствует на этих горах. Будь мудр и вернись назад. Ступай и убивай слонов. Я сказал!

И, не прибавив ни единого слова, он поднял копье в знак приветствия и пошел назад в лагерь, где мы нашли его вскоре после того. Он сидел и преспокойно чистил ружье, как всякий другой кафр.

– Вот странный человек, – сказал сэр Генри.

– Да, – отвечал я, – даже чересчур странный. Не нравятся мне его странности. Он положительно что-то знает, да только не хочет сказать. Но ссориться с ним не сто́ит Странствие наше такое диковинное, что таинственный зулус ему только под стать.

На другой день мы сделали все необходимые приготовления к походу. Конечно, невозможно было тащить с собой через пустыню тяжелые карабины и тому подобную кладь, так что мы рассчитали своих носильщиков и поручили хранить вещи до нашего возвращения одному старому туземцу, у которого был крааль поблизости. Мне было очень жалко оставлять такую драгоценность, как наше милое оружие, на благоусмотрение старого вороватого плута, у которого просто глаза разгорелись от жадности при виде его. Впрочем, я принял разные предосторожности.

Во-первых, зарядил все карабины и сообщил ему, что, если он посмеет до них дотронуться, они непременно выстрелят. Он сейчас же произвел эксперимент над моим карабином, и, конечно, тот выпалил и пробил дырку в одном из его собственных быков, которых, как нарочно, только что пригнали в крааль, не говоря уже о том, что и сам старый болван кувыркнулся вверх ногами, когда ружье отдало назад. Он вскочил как ужаленный, весьма недовольный потерей быка, за которого имел наглость тут же просить у меня вознаграждение. Он уверял, что теперь ни за что на свете не дотронется до ружей.

– Положи живых дьяволов куда-нибудь подальше, на жниво, – сказал он, – а не то они убьют нас всех!

Затем я объявил ему, что если мы по возвращении недосчитаемся хоть одной из этих штук, я непременно убью своим колдовством и его самого, и всех его домашних, а в случае нашей смерти, если он осмелится их украсть, я явлюсь с того света, буду мерещиться ему денно и нощно, приведу его скот в бешенство, так что жизнь его превратится в настоящее мучение, да еще, кроме того, заставлю всех чертей, сидящих в карабинах, вылезти оттуда и побеседовать с ним так, что ему будет очень несладко. После этого он поклялся, что будет хранить наши вещи, как дух своего родного отца. Он был пресуеверный старый кафр и вместе с тем большой негодяй.

Поместив таким образом излишнюю поклажу, мы отобрали те пожитки, которые нужно было нести с собой нам пятерым, то есть сэру Генри, Гуду, мне, Омбопе и готтентоту Вентфогелю. Их было немного, но что мы ни делали, как ни старались, все же на каждого из нас приходилось около сорока фунтов. Всего-навсего с нами было пять скорострельных ружей, три револьвера, патроны, пять больших фляжек для воды, пять одеял, двадцать пять фунтов бильтонга (вяленной на солнце дичины), десять фунтов разных бус для подарков, аптечка, состоявшая из самых необходимых лекарств, включая хинин и два-три хирургических инструмента, наши ножи, разная мелочь, то есть компас, спички, маленький карманный фильтр, табак, лопаточка, бутылка водки и, наконец, то платье, что было на нас.

В этом заключалось все наше снаряжение. Право, это было очень немного для такого дальнего пути, но брать с собой больше мы не решились.

С величайшим трудом удалось мне уговорить троих туземцев из деревни пройти с нами первую станцию, всего двадцать миль, и снести по большому меху с водой, за что я обещал подарить им по хорошему охотничьему ножу. Мне хотелось возобновить воду в наших походных фляжках после первого ночного перехода, так как мы решились тронуться в путь, пользуясь ночной прохладой. Туземцам я объяснил, что мы отправляемся на охоту за страусами, которыми изобиловала пустыня. Они долго тараторили и пожимали плечами, уверяя, что мы сумасшедшие и непременно умрем от жажды, что, впрочем, было довольно вероятно; но так как им страстно хотелось получить ножи (роскошь, почти невиданная в этой глуши), то они и согласились идти с нами, рассудив, что, в конце концов, наша гибель совершенно их не касается.

Весь следующий день напролет мы спали и отдыхали, а на закате плотно поели свежего мяса и запили его чаем, причем Гуд печально заметил, что, по всей вероятности, теперь нам очень долго не придется его пить. Затем мы окончательно снарядились в путь и легли, ожидая, когда взойдет луна. Наконец часам к девяти она поднялась во всей своей красе, проливая серебряный свет на дикую окрестность и озаряя таинственным сиянием все неизмеримое пространство убегающей вдаль пустыни, столь же торжественной и спокойной, столь же чуждой человеку, как и усеянный звездами небосклон. Мы встали и были готовы в несколько минут, но все еще медлили, как свойственно медлить человеку на пороге невозвратного. Мы, трое белых, остановились поодаль от остальных. Немного впереди, за несколько шагов от нас, стоял Омбопа со своим ассегаем в руках и ружьем за плечами и не спускал глаз с пустыни; три туземца с мехами воды и Вентфогель собрались вместе позади нас.

– Господа, – заговорил сэр Генри своим звучным, густым басом, – мы с вами отправляемся в самое удивительное путешествие, какое только может предпринять человек на земле. Едва ли мы воротимся назад. Но каково бы нам ни пришлось, мы трое готовы стоять друг за друга до самого конца.

– Да, да! – в один голос воскликнули Гуд и я.

Нам нечем было руководствоваться в своем путешествии, кроме отдаленных гор да карты старого Хосе да Сильвестры, на которую не особенно можно было положиться, если сообразить, что ее чертил умирающий и полусумасшедший человек на лоскутке холстины три столетия тому назад. А между тем на ней основывалась наша единственная надежда на успех.

По всем вероятиям, нам предстояло неминуемо погибнуть от жажды, если мы не найдем того маленького водоема, который старик Сильвестра обозначил у себя на карте как раз посредине пустыни, милях в шестидесяти от нашего исходного пункта и в таком же расстоянии от гор. Между тем, на мой взгляд, у нас было очень мало шансов отыскать эту воду среди целого моря песков и кустарников. Если даже предположить, что Сильвестра совершенно точно обозначил местонахождение водоема, разве не могло случиться, что его давным-давно высушило солнце, затоптали дикие звери и занесли сыпучие пески пустыни?

Безмолвно, как тени, двигались мы в ночной темноте по глубокому песку. Колючие кустарники цеплялись за ноги и замедляли наш путь; песок набирался в сапоги в таком количестве, что мы принуждены были постоянно останавливаться и вытряхивать его. Атмосфера была тяжелая и удушливая. Несмотря на это, ночь была настолько прохладна, что придавала воздуху особенную мягкость, и мы довольно быстро подвигались вперед. Кругом было необыкновенно тихо и пустынно, даже слишком.

Гуд начал было насвистывать какую-то веселую песенку, но она так странно зазвучала среди этой необозримой равнины, что он тотчас же бросил. Вскоре случилось маленькое происшествие, которое очень всех насмешило, хоть и заставило нас потерять какое-то время. Гуд, как носитель компаса, с которым, будучи моряком, он, конечно, умел обращаться лучше нас всех, шел впереди, а мы плелись за ним длинной вереницей. Вдруг он громко вскрикнул и исчез. Затем раздались какие-то необычайные звуки: храпение, визг, топот убегающих ног, словом – шум невообразимый. Сквозь ночной сумрак мы насилу могли различить несколько темных убегающих фигур, еле заметных среди песчаных холмиков. Наши туземцы побросали свою ношу и вознамерились попрятаться, но, вспомнив, что спрятаться некуда, повалились на землю и принялись вопить, что это черт. Мы с сэром Генри остановились в величайшем изумлении; наше изумление нисколько не уменьшилось, когда мы увидели фигуру Гуда, скачущего во всю прыть по направлению к горам: он скакал, как будто верхом на лошади, и гикал как сумасшедший. Немного погодя он высоко взмахнул руками и так громко шлепнулся на землю, что даже нам было слышно. Тут я наконец сообразил, что случилось: в темноте мы наткнулись на стадо спящих квагг (тигровых лошадей), и Гуд угодил прямо на спину одной из них, причем она, конечно, вскочила и ускакала вместе с ним, что опять-таки довольно естественно. Я закричал остальным, что все благополучно, и побежал к Гуду, сильно опасаясь, что он ушибся. Но, к моему величайшему облегчению, я нашел его преспокойно сидящим на песке, причем даже его стеклышко незыблемо торчало в глазу. Конечно, его таки порядочно встряхнуло; но он был только ошеломлен и не ушибся нимало.

После того мы продолжали свое путешествие без всяких дальнейших неприятностей приблизительно до часу ночи. Тут мы остановились, выпили понемножку воды (ведь теперь она была для нас величайшей драгоценностью) и, отдохнув с полчаса, пошли дальше.

Мы шли, покуда наконец восток не подернулся нежным румянцем, точно личико девушки. Вот показались бледные лучи розового света, мало-помалу превратившиеся в золотые полосы, по которым проскользнул рассвет в широкую пустыню. Звезды становились все бледнее и бледнее и наконец пропали совсем; побледнела золотая луна, и горные цепи ясно выступили и обозначились на ее потускневшем диске, как обозначаются кости на лице умирающего; потом загорелись одни за другими ослепительные лучи и, точно сияющие копья, устремились далеко-далеко в недра беспредельной равнины, вонзаясь в ее туманный покров, пронизывая и воспламеняя его ярким светом; вся пустыня облеклась трепетным золотым сиянием, и день настал.

А мы все шли не останавливаясь, хоть и рады были отдохнуть немножко, потому что знали, что когда солнце поднимется выше, идти дальше будет невозможно.

Наконец часам к шести мы заметили небольшую группу скал, поднимавшихся над равниной, и поплелись к ним. На наше счастье, одна из этих скал так сильно выдавалась своей вершиной, что образовала род навеса, под которым мы нашли превосходное убежище от зноя. Мы сейчас же туда залезли, напились воды, поели бильтонга, улеглись и скоро крепко заснули.

Когда мы проснулись, было уже три часа пополудни, и наши носильщики собирались в обратный путь. Они уже достаточно насладились пустыней и ни за какие ножи в мире не пошли бы дальше. А потому мы напились вволю и, опорожнив таким образом свои походные фляжки, наполнили их водой из мехов, принесенных туземцами, после чего отпустили их домой.

В половине четвертого тронулись и мы. Печально и безотрадно было кругом: ни одного живого существа, кроме нескольких страусов, не виднелось на всем протяжении обширной песчаной равнины. Очевидно, для зверей было слишком сухо, а из пресмыкающихся нам попались только две-три смертоносные кобры. Из насекомых здесь водились только мухи, обыкновенные комнатные, но зато они здесь встречались «не одинокими соглядатаями, а целыми летучими отрядами», как сказано где-то в Библии. Удивительное создание эта обыкновенная муха! Вы встретите ее везде, куда ни пойдете, и, должно быть, это всегда так было. Я видел их в кусках янтаря, которому, как мне сказали, могло быть чуть ли не пятьсот тысяч лет, и они были точно такие же, как современные мухи. Я почти не сомневаюсь, что они будут жужжать вокруг последнего человека, когда он станет умирать, если это случится летом, и будут кружиться над ним, ожидая удобного случая, чтобы сесть ему на нос.

На закате мы остановились, поджидая луны. Она взошла в десять часов, спокойная и прекрасная, как всегда; мы пошли дальше и, отдохнув всего только раз, около двух часов ночи, тащились всю ночь напролет, пока благодатное солнце не прекратило на время нашего мучения. Мы выпили немного воды и, совершенно измученные, растянулись на песке и скоро заснули. Оставлять кого-нибудь на страже не было никакой надобности, потому что в этой необитаемой пустыне совершенно некого и нечего было опасаться. Нашими единственными врагами были зной, жажда и мухи; но, право, я предпочел бы иметь дело с какой угодно опасностью, исходящей от зверя или человека, чем с этой ужасной троицей. На этот раз нам не удалось найти никакого гостеприимного утеса, который бы мог защитить нас от солнца, и потому около семи часов утра мы все проснулись, ощущая приблизительно то же самое, что должен испытывать кусок бифштекса, поджариваемый на сковородке. Нас пропекало положительно насквозь. Казалось, что палящее солнце вытягивает из нас всю кровь. Мы сели и перевели дух.

– Ну вас! – воскликнул я, отгоняя целый рой мух, которые весело жужжали вокруг моей головы. Они нисколько не страдали от жары…

– Могу сказать!.. – проговорил сэр Генри.

– Да, жарко! – отозвался Гуд.

Действительно, было ужасно жарко и совершенно некуда было укрыться от жары. Куда ни глянь – нигде ни утеса, ни деревца; всюду одно бесконечное пекло и страшный блеск, тем более раздражающий зрение, что горячий воздух все время дрожал и колебался над поверхностью пустыни, как над докрасна раскаленной плитой.

– Что бы такое сделать? – воскликнул сэр Генри. – Ведь этого невозможно долго выдержать!

Мы смущенно переглянулись.

– Вот что, – сказал Гуд. – Надо вырыть яму поглубже, влезть в нее и накрыться ветками кару (кустарника).

Это было не особенно заманчиво, но все же лучше, чем ничего. Мы принялись за дело и кое-как вырыли канаву футов около десяти длиной, около двенадцати шириной и около двух глубиной. Потом мы нарезали охотничьими ножами как можно больше низкорослого кустарника, залезли в свою яму и накрылись срезанными ветвями – все, кроме Вентфогеля, который, как готтентот, совсем не страдал от солнца. Конечно, таким образом мы нашли некоторое убежище от жгучих солнечных лучей, но я не могу даже описать, какова была температура в этой импровизированной могиле! Я до сих пор не понимаю, каким образом мы пережили этот день. Мы лежали все время в полнейшем изнеможении и время от времени смачивали губы водой из своего скудного запаса. Если бы мы вздумали пить сколько хотели, мы бы, наверное, уничтожили все, что у нас было, в первые же два часа, но необходимо было пить как можно осторожнее: мы знали, что если нам недостанет воды, мы сейчас же погибнем.

Но всему бывает конец, если только до него доживешь, и этот ужасный день тоже как-то дотянулся до вечера. Около трех часов пополудни мы решили, что терпеть такое мучение больше совершенно невозможно. Лучше умереть на пути, чем медленно погибать от жажды и зноя в этой ужасной дыре. Так что мы отпили понемножку из своих быстро пустеющих фляжек, в которых вода нагрелась до температуры человеческой крови, и потащились дальше.

Мы прошли уже около пятидесяти миль в глубь пустыни. На карте старого Сильвестры пустыня определена в сорок лье в поперечнике, а «бассейн дурной воды» указан приблизительно посредине. Сорок лье составляют ровно сто двадцать миль, следовательно, мы теперь находились, самое большее, милях в двенадцати-пятнадцати от воды, то есть, конечно, если эта вода действительно существует.

Все время после полудня мы плелись кое-как, продвигаясь вперед с величайшим трудом и так медленно, что проходили не больше полутора миль в час. На закате мы опять отдохнули в ожидании луны и, напившись воды, успели еще немножко поспать.

Перед тем как лечь, Омбопа указал нам на какой-то незначительный холмик, видневшийся на гладкой поверхности миль за восемь от нас. Издали он был похож на муравейник, и, засыпая, я все думал о том, что бы это могло быть.

Когда взошла луна, мы пошли дальше, испытывая ужасные мучения от жажды и от невыносимого зноя. Кто не испытал этого сам, тот не может себе представить, что мы вынесли. Мы уже больше не шли, а едва передвигали ноги, шатаясь и иногда даже падая от истощения, и принуждены были отдыхать почти каждый час. У нас едва хватало энергии на то, чтобы говорить. До сих пор Гуд болтал и шутил все время, потому что он был очень веселый малый; но теперь в нем не осталось ни капли веселья.

Наконец, часов около двух, совершенно измученные и телом и духом, мы пришли к подножию этого странного песчаного холма, который с первого взгляда напоминал гигантский муравейник футов в сто вышиной; он занимал площадь чуть не в целую десятину. Тут мы остановились и, мучимые отчаянной жаждой, выпили всю свою оставшуюся воду до последней капли. После этого мы легли. Я уже начинал засыпать, когда услыхал, что Омбопа говорит сам себе по-зулусски:

– Если мы не найдем воды, то все умрем прежде, чем взойдет луна…

Я содрогнулся, несмотря на жару. Близкая возможность такой ужасной смерти отнюдь не приятна, но даже и эта мысль не могла помешать мне заснуть.

VI
Вода! Вода!

Через два часа, следовательно часов около четырех, я проснулся. Мучительная жажда снова дала себя чувствовать. Я не мог больше спать. Мне только что снилось, что я купаюсь в быстром потоке, среди зеленых берегов, под деревьями; проснувшись, я снова очутился в безводной пустыне и вспомнил, что, как сказал Омбопа, если мы не найдем в этот день воды, то непременно погибнем. Никакое человеческое существо не может долго жить без воды в такую жару. Я сел и принялся тереть свою нахмуренную физиономию шершавыми руками, с пересохшей от зноя кожей. Губы у меня засохли и запеклись, веки точно склеились, и только после сильного трения мне удалось с усилием открыть глаза.

Как только мои спутники проснулись, мы стали держать совет. У нас не оставалось ни одной капли воды. Мы трясли и опрокидывали свои фляжки, лизали пробки, но все напрасно: они были сухи, как щепки. Гуд вытащил бутылку водки, которая была у него на попечении, и смотрел на нее с жадностью, но сэр Генри поспешно отнял ее, потому что спиртные напитки только ускоряют катастрофу в подобных обстоятельствах.

– Мы непременно умрем, если не найдем воды, – сказал он.

– Если верить карте старого Сильвестры, она должна быть где-то поблизости, – заметил я.

Но мое замечание никому не доставило особенного удовольствия.

Для всех было очевидно, что этой карте нельзя доверять. Забрезжила заря, и пока мы сидели, смущенно поглядывая друг на друга, я заметил, что готтентот Вентфогель встал и пошел, не спуская глаз с земли. Вдруг он остановился, испустил странное гортанное восклицание и указал на что-то у себя под ногами.

– Что там такое? – закричали мы и все разом вскочили и подбежали к нему.

– Ну, – сказал я, – это довольно свежий след гну. Что же из этого?

– А то, что гну никогда не уходят далеко от воды, – отвечал он по-голландски.

– Правда, я совсем об этом забыл. Ура!

Это маленькое открытие вдохнуло в нас новую жизнь; удивительно, право, как человек в отчаянном положении цепляется за малейшую надежду и притом сейчас же чувствует себя чуть ли не счастливым. В темную ночь приятно увидеть хоть одну звездочку.

Между тем Вентфогель поднял свое курносое лицо кверху и начал нюхать горячий воздух, ни дать ни взять старый баран, который чует опасность. Вдруг он сказал:

– Я чую запах воды!

Тут мы просто возликовали, так как прекрасно знали, какое удивительное чутье у этого дикого народа. Как раз в эту минуту солнце взошло в полном блеске, и нашему взору представилось такое величественное зрелище, что на время мы даже забыли свою жажду.

И было от чего: не дальше как миль за сорок или пятьдесят от нас сияли Груди Царицы Савской, отливая серебром при первых лучах утреннего солнца, а вправо и влево от них тянулась на сотни миль цепь Соломоновых гор. Теперь, когда я сижу в своей комнате и стараюсь дать понятие о необыкновенной красоте и величии этого зрелища, я чувствую, что у меня недостает слов для его описания. Даже перед воспоминанием о нем я бессилен. Прямо перед нами высились две гигантских горы, которым нет подобных во всей Африке, да, пожалуй, и в целом свете, вышиной каждая тысяч в пятнадцать футов по крайней мере. Они стояли не больше как в двенадцати милях одна от другой и соединялись полосой отвесных утесов, уходя высоко-высоко за облака, во всем своем подавляющем белоснежном величии. Они возвышались, как могучие столпы гигантских врат, и своей формой были действительно похожи на женские груди. Подножия этих гор вздымались из равнины так плавно, что издали их очертания казались мягкими и изящно-округлыми; на вершине каждой горы высился маленький холмик – совсем как сосок женской груди. Холмики были покрыты снегом. Скалистая полоса, соединявшая эти горы, казалась вышиной около тысячи футов и была совершенно отвесна; а по обе их стороны тянулись ряды точно таких же утесов, прерываемых плоскими горами со столообразными вершинами, напоминающими известную всему свету гору в Капштадте. Такая форма гор вообще часто встречается в Африке.

Не могу выразить, какое грандиозное впечатление производила эта картина. Было что-то столь торжественное и подавляющее в этих гигантских вулканах (это, наверное, потухшие вулканы), что у нас просто дыхание захватило от восторга.

Едва успели Груди Царицы Савской задернуться своей таинственной завесой, как наша жажда снова дала о себе узнать.

Вентфогелю хорошо было говорить, что он чует запах воды, но нам от этого было нисколько не легче. Куда мы ни глядели, нигде не замечали ни малейшего признака ее, и всюду виднелся только один раскаленный песок да тощие кустарники. Мы обошли весь холм кругом и осмотрели его с противоположной стороны – та же история: нигде не заметно ни капли воды, ни признака бассейна, ключа или водоема.

– Дурак, – сердито сказал я Вентфогелю. – Никакой воды здесь нет!

Но он продолжал поднимать свой безобразный курносый нос и нюхать воздух.

– Я чую ее, баас, – упорствовал он. – Она где-то в воздухе.

– Ну да, в облаках; вот месяца через два прольется дождем и вымоет наши кости!

Сэр Генри задумчиво разглаживал свою белокурую бороду.

– Может быть, вода на верхушке холма, – сказал он.

– Да, как же, сейчас! – возразил Гуд. – Когда же это бывает, чтобы вода была на верхушке холма?

– Пойдем посмотрим, – сказал я.

И все мы довольно уныло вскарабкались по песчаному склону холма. Омбопа шел впереди. Вдруг он остановился как вкопанный.

– Нанцие! Нанцие! (Вода! Вода!) – закричал он громко.

Мы бросились к нему и действительно увидели маленькое озерко воды, налитой точно в глубокую чашу, на самой верхушке холма. Нам некогда было размышлять о том, каким образом эта вода могла очутиться в таком странном месте, и мы ни на минуту не призадумались при виде темной, непривлекательной жидкости, наполнявшей озеро. Все-таки это была вода или удачное подражание воде – с нас и того было довольно. Мы рванулись с места, устремились вперед, и через секунду все уже лежали на животах и упивались непривлекательной жидкостью с таким наслаждением, точно это был нектар, достойный богов. И как же мы пили! Напившись вволю, мы сорвали с себя одежду и влезли в воду, впитывая и всасывая благодатную влагу всеми порами своего сожженного солнцем тела. Вы, о читатель, кому сто́ит только повернуть тот или другой кран, чтобы налить себе в ванну горячей или холодной воды, вы не можете себе представить, какое наслаждение доставило нам это купание в мутной, тепловатой и солоноватой воде!

Наконец мы вылезли из озерка, в самом деле освеженные, и набросились на бильтонг, до которого почти не дотрагивались в последние сутки, и наелись досыта. Потом выкурили по трубке, улеглись около благословенного озерка в тени его песчаного вала и проспали до самого полудня. Мы провели целый день, отдыхая близ этой воды и благословляя судьбу за то, что мы ее нашли, как бы плоха она ни была. Конечно, мы не преминули воздать должную хвалу тени покойника Сильвестры, который столь точно обозначил ее местонахождение на подоле своей рубашки. Мы особенно удивлялись тому, что эта вода так долго держалась, и я могу это объяснить только тем, что тут, под землей, должен быть какой-нибудь источник, питающий маленькое озеро.

Как только взошла луна, мы отправились дальше в гораздо лучшем расположении духа, по возможности наполнив водой и себя, и фляжки. В эту ночь мы прошли около двадцати пяти миль, но, разумеется, воды больше не нашли. Зато на следующий день нам удалось найти некоторую тень около огромных муравейников. Когда солнце взошло и на время рассеяло таинственные туманы, Соломоновы горы и обе величественные Груди снова предстали пред нами во всей своей славе; теперь они были не больше как милях в двадцати от нас, и нам казалось, что до них просто рукой подать. К вечеру мы снова тронулись в путь, и скажу, не распространяясь, что на следующий день на рассвете мы очутились на самом нижнем склоне левой Груди, на которую все время держали свой путь. К этому времени вода у нас опять вышла, и мы ужасно страдали от жажды, причем не видели ни малейшей возможности утолить ее до тех пор, пока не достигнем снеговой линии, лежавшей высоко над нами. Отдохнув часа два, мы пошли дальше, побуждаемые мучительной жаждой, и под палящими лучами солнца начали с величайшим трудом карабкаться по склонам, покрытым лавой: оказалось, что все гигантское подножие огромной горы состояло из наслоений лавы, извергнутой вулканом в давно прошедшие времена.

Часам к одиннадцати мы окончательно выбились из сил и вообще были в очень скверном состоянии. Русло отвердевшей лавы, по которому мы должны были взбираться, было так круто, так неровно, что мы сильно натерли себе ноги, и это нас окончательно доконало. За несколько сотен шагов выше нас виднелось несколько больших лавовых скал, и мы решились как-нибудь до них добраться, чтобы полежать в их тени. Мы кое-как туда дотащились и, к нашему удивлению, если только у нас еще осталась способность удивляться, увидели, что маленькая площадка недалеко от нас густо покрыта зеленью. Очевидно, здесь накопился целый слой разложившейся лавы и с течением времени образовавшаяся таким образом почва засеялась семенами, занесенными птицами. Впрочем, мы не обнаружили никакого дальнейшего интереса относительно этой зеленой луговины, ибо питаться травой, наподобие Навуходоносора, не могли. Мы уселись под навесом скал и начали роптать на свою судьбу, причем я от всей души пожалел, что мы пустились в это безумное предприятие. Покуда мы тут сидели, Омбопа встал и поплелся по направлению к зеленой площадке, и, к моему величайшему изумлению, через несколько минут я увидел, что сей обыкновенно столь величавый и преисполненный достоинства муж вдруг принялся прыгать и кричать как сумасшедший, размахивая чем-то зеленым. Мы сейчас же встали и потащились к нему в надежде, что он нашел воду.

– Что у тебя, Омбопа, о сын безумца? – закричал я ему по-зулусски.

– Пища и питье, Макумацан! – отвечал он и снова замахал какой-то зеленой штукой.

Наконец я разобрал, что он такое нашел: то были арбузы! Мы напали на целое поле диких арбузов; их были тут целые тысячи, и все совершенно спелые.

– Арбузы! – крикнул я во все горло Гуду, который был ко мне ближе, и не прошло минуты, как он уже впился в один из них своими патентованными зубами.

Право, мне кажется, что мы съели чуть не по полудюжине арбузов, прежде чем успокоились, и, хотя арбузы – плоды неважные, мне казалось, что во всю мою жизнь я не едал ничего вкуснее. Только арбузы не очень-то сытная пища, так что, когда мы утолили свою жажду их сочной мякотью и отложили их целую груду, чтобы они хорошенько охладились (что достигается очень простым способом: разрезают плод пополам и выставляют его на солнце, при этом поверхность охлаждается вследствие испарений), мы почувствовали сильный голод. У нас еще оставалось немного бильтонга; но, во-первых, он опротивел нам до невозможности, и, во-вторых, даже и эту противную пищу следовало беречь, ибо мы совершенно не знали, когда добудем что-либо другое. Но тут как раз случилось очень счастливое для нас событие. Смотря по направлению к пустыне, я увидел стаю каких-то больших птиц, которые летели прямо к нам.

– Стреляй, баас, стреляй! – шепнул мне готтентот и поскорее бросился на землю и лег ничком.

Мы все последовали его примеру. Я увидел, что приближавшиеся птицы были дрофы и что они должны пролететь очень низко над моей головой. Я схватил свою скорострелку, дождался того момента, когда они были почти над нами, и тогда вскочил на ноги. При виде меня дрофы сбились в кучу, чего я и ожидал; я выпустил два заряда в самую гущу стаи и, на наше счастье, убил наповал одну прекрасную птицу фунтов около двадцати весом. В каких-нибудь полчаса мы набрали кучу сухих арбузных плетей, зажгли их, изжарили дрофу на этом огне и приготовили себе такое угощение, какого не видели уже целую неделю. Мы съели нашу птицу всю, до последней крошки, так что от нее остались лишь клюв да кости, после чего почувствовали себя гораздо лучше.

В эту ночь мы снова отправились дальше, как только взошла луна, и захватили с собой как можно больше арбузов. Чем выше мы поднимались, тем холоднее становился воздух, что было для нас большим облегчением. На рассвете мы очутились не больше как миль за двенадцать от снеговой линии. Тут мы снова нашли арбузы и таким образом совершенно успокоились насчет воды, так как знали, что скоро у нас будет сколько угодно снегу. Но подъем становился все круче, и мы очень медленно подвигались вперед, делая не больше мили в час. К тому же в эту ночь мы съели последнюю порцию бильтонга. До сих пор мы не встретили в горах ни одного живого существа, кроме дроф, и не видели ни одного ручейка или речки, что показалось нам очень странным, особенно если принять во внимание то огромное количество снега, который белел в вышине и должен же был когда-нибудь таять. Впоследствии мы убедились в том, что благодаря какой-то причине, которую я не в состоянии объяснить, все реки и потоки стекали с гор по северному склону. Теперь мы начали сильно беспокоиться о пище. Мы только что избегли смерти от жажды, но, вероятно, лишь для того, чтобы умереть от голода.

Выписки из моей записной книжки дадут самое лучшее понятие о том, как мы провели три несчастных дня, следовавшие затем.

21 мая. – Тронулись в путь в 11 ч. утра, так как было настолько прохладно, что уже можно было идти днем, и взяли с собой несколько арбузов. Шли целый день, но арбузов больше не видели; очевидно, уже вышли из пределов их распространения. Не видели никакой дичи. На закате расположились отдыхать на всю ночь, потому что не ели уже несколько часов. Ночью очень страдали от холода.

22 мая. – С восходом солнца пошли дальше, чувствуя сильную слабость и дурноту. За весь день сделали только пять миль. Местами попадался снег, который мы ели; но больше не ели ничего. Провели ночь под навесом обширного плато. Холод ужасный. Выпили понемножку водки и потом уселись на земле, завернувшись в одеяла и прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Страшно страдаем от голода и истощения. Я думал, что Вентфогель умрет в эту ночь.

23 мая. – Опять потащились дальше, как только взошло солнце и немножко отогрело наши окоченелые члены. Положение отчаянное; боюсь, что, если не раздобудем сегодня какой-нибудь пищи, этот день будет последним днем наших странствий. Водки осталось очень мало. Гуд, сэр Генри и Омбопа удивительно хорошо переносят все, но Вентфогель в ужасном состоянии. Он не выносит холода, как большая часть готтентотов. Сами по себе мучения голода еще не так ужасны; особенно неприятно какое-то онемение, которое я чувствую в желудке. Другие говорят то же самое. Мы теперь на одном уровне с той отвесной цепью или стеной из лавы, которая соединяет Груди Царицы; вид великолепный. За нами расстилается до самого горизонта раскаленная пустыня, а перед нами тянутся на целые мили почти горизонтальные пространства, покрытые ровным, замерзшим снегом, и постепенно поднимаются все выше и выше. Среди них возвышается самая вершина горы, представляющая собой «сосок» груди, она должна иметь несколько миль в окружности и около четырех тысяч футов в вышину. Нигде не видно ни одного живого существа. Боюсь я, что пришел наш последний час!

А теперь я отложу дневник в сторону, во-первых, потому, что это совсем не интересное чтение, а во-вторых, потому, что все, что случилось потом, заслуживает более подробного описания.

Весь этот день (23 мая) мы продолжали взбираться вверх по снежному склону и только по временам ложились отдыхать. Должно быть, наша компания представляла собой очень странное зрелище: тощие, растерянные, мы еле-еле волочили ослабевшие ноги по сверкающий снежной равнине. В этот день мы прошли не больше семи миль. Перед самым закатом мы очутились как раз у самого «соска» левой груди, который высился в воздухе на много тысяч футов в виде огромного, совершенно гладкого холма из отвердевшего снега. Как ни скверно нам было, все же мы не могли не оценить великолепного вида, открывавшегося перед нами, тем более великолепного, что сияющие тучи заходящего солнца местами окрашивали снег ярким пурпуром и венчали блистательным венцом величавые снежные массы, нагроможденные в вышине.

– А что, – вдруг сказал Гуд, – ведь мы, должно быть, недалеко от той пещеры, про которую пишет старик?

– Да, если она существует, – отвечал я.

– Послушайте, Кватермэн, – жалобно сказал сэр Генри, – не говорите так! Я слепо верю старому Сильвестре; вспомните воду. Мы скоро найдем пещеру.

– Если мы ее не найдем засветло, мы погибли – вот и все, – отвечал я успокоительно.

После этого мы ковыляли в полнейшем молчании минут десять. Тотчас за мной шел Омбопа, завернувшись в одеяло; он до такой степени стянул себе желудок кожаным поясом (чтобы «голод стал поменьше», как он выражался), что талия сделалась у него, как у девушки. Вдруг он схватил меня за руку.

– Смотри! – сказал он, указывая на склон горной вершины.

Я посмотрел по указанному направлению и заметил шагов за двести от нас что-то похожее на дыру, темневшую в снегу.

– Это пещера! – сказал Омбопа.

Мы поспешили к этому месту, и, действительно, дыра оказалась отверстием пещеры, конечно, той самой, про которую писал Сильвестра. Мы добрались до нее как раз вовремя: только что мы успели скрыться в этом убежище, как солнце зашло с невероятной быстротой и вся окрестность погрузилась во тьму. В этих широтах сумерек почти нет. Мы поспешили влезть в пещеру, которая показалась нам не особенно обширной, прижались друг к другу, чтобы согреться, потом выпили всю оставшуюся водку, причем на каждого пришлось немногим больше глотка, и постарались заснуть, чтобы забыть все свои горести. Но холод был так силен, что заснуть мы не могли. Я уверен, что на этой высоте термометр стоял никак не меньше, чем градусов на четырнадцать-пятнадцать ниже нуля. А вы можете себе представить, читатель, что это значило для людей, истощенных голодом, лишениями и страшным зноем пустыни. В жизнь свою никогда не чувствовал я себя так близко к смерти, как тогда. Так мы и просидели напролет всю эту ужасную ночь, чувствуя, что мороз разгуливает вокруг нас и пощипывает кому руку, кому ногу, кому лицо. Тщетно старались мы прижаться как можно ближе друг к другу; в наших несчастных, изможденных скелетах не оставалось никакой теплоты. По временам кто-нибудь из нас забывался тяжелым сном на несколько минут, но спать дольше мы не могли. Впрочем, это было, вероятно, к лучшему, потому что мне сдается, что если бы мы заснули по-настоящему, так, пожалуй, больше не проснулись бы. Я думаю, что только сила воли поддерживала в нас жизнь.

Незадолго до рассвета я услышал, что готтентот Вентфогель, у которого зубы стучали всю ночь, как кастаньеты, вдруг глубоко вздохнул и затем перестал стучать зубами. В ту минуту я не придал этому никакого значения и решил, что он заснул. Мы с ним сидели спиной к спине, и мне показалось, что его тело все холодеет и холодеет и наконец превращается в лед.

Мало-помалу воздух подернулся бледным светом, потом понеслись золотые стрелы через снежные равнины и наконец само сияющее солнце выглянуло из-за утесов и бросило светлый взгляд на наши несчастные, полузамерзшие фигуры и на Вентфогеля, который продолжал сидеть среди нас мертвый. Неудивительно, что его спина казалась мне такой холодной… Бедняга! Он испустил дух в ту минуту, когда я слышал его вздох, и теперь уж совсем окоченел. Мы были потрясены до глубины души и отпрянули от тела (странно, как все мы боимся близости мертвеца!). Он так и остался тут сидеть, обхватив колени руками.

К этому времени холодные солнечные лучи полились в самое отверстие пещеры; здесь даже солнечные лучи были холодны. Вдруг я услышал, что кто-то вскрикнул от страха и, невольно обернувшись, посмотрел в глубину пещеры…

И вот что я увидел: вся пещера была не больше двадцати футов длиной и в ее противоположном конце сидела другая фигура, склонив голову на грудь и свесив длинные руки. Всмотревшись в нее, я убедился, что то был другой мертвец, но на этот раз не туземец, а белый. Остальные также увидели его, и это зрелище так сильно подействовало на наши расшатанные нервы, что все мы как один человек поспешили вон из пещеры со всей быстротой, на какую только были способны наши полузамерзшие ноги.

VII
Соломонова дорога

Выбравшись наружу, мы остановились несколько пристыженные.

– Я возвращаюсь назад, – сказал сэр Генри.

– Это отчего? – спросил Гуд.

– Да потому, что мне показалось, будто… то, что мы сейчас видели, мой брат!

Это была новая мысль, и мы опять полезли в пещеру, чтобы удостовериться, так ли это. После яркого дневного света наши глаза, уже и без того ослабевшие от постоянного снежного блеска, сначала ничего не могли разглядеть в темноте, царившей в пещере. Мало-помалу мы привыкли к ее полумраку и приблизились к мертвецу. Сэр Генри стал на колени и заглянул ему в лицо.

– Нет, это не брат, – сказал он со вздохом облегчения.

Тогда и я подошел посмотреть. То был труп высокого человека средних лет, с орлиным носом, подернутыми сединой волосами и длинными черными усами. Совершенно желтая кожа обтягивала его кости. На нем не было никакой одежды, кроме остатков чего-то похожего на шерстяные панталоны, так что его скелетообразная фигура была почти обнажена. На шее висел пожелтевший крестик из слоновой кости. Тело совершенно отвердело и окаменело от мороза.

– Кто бы это мог быть? – сказал я.

– Неужели вы не догадываетесь? – спросил Гуд.

Я отрицательно покачал головой.

– Да кто же, как не старый дон Хосе да Сильвестра! Больше некому и быть.

– Это совершенно невозможно! – проговорил я в волнении. – Ведь он умер триста лет назад!

– Желал бы я знать, что ему помешает продержаться хоть три тысячи лет в этой милой атмосфере? – спросил Гуд. – Если температура достаточно холодна, мясо и кровь сохраняются в столь же свежем виде, как новозеландская баранина; а здесь, уж кажется, достаточно холодно. Солнце сюда никогда не заглядывает; никакой зверь не заходит. Без всякого сомнения, тот самый невольник, о котором он упоминает, снял с него платье, а его оставил здесь… Этому человеку было не под силу его похоронить. Посмотрите-ка, – продолжал он, нагибаясь и поднимая какую-то странной формы кость с заостренным концом, – вот вам и обломок кости, которым он начертил свою карту!

С минуту мы рассматривали кость в глубочайшем изумлении, забывая все наши мытарства при этом необычайном и даже почти чудесном зрелище.

– Да, да, – промолвил сэр Генри. – А вот откуда он брал чернила! – И он указал на маленькую ранку, черневшую на левой руке мертвеца.

– Ну, кто видел что-нибудь подобное?

Сомневаться более не было никакой возможности, и я признаюсь откровенно, что это открытие совершенно меня ошеломило. Предо мною сидел давно умерший человек, и к самому тому месту, где он сидел, привели нас те указания, которые он оставил десять поколений тому назад. В моей собственной руке было то грубое перо, которым он их начертал; на его шее висел тот самый крестик, который целовали его умирающие уста. Мое воображение воссоздавало всю картину; я живо представлял себе этого путника, умиравшего от голода и холода и все-таки напрягавшего последние силы, чтобы передать миру великую открытую им тайну; представлял себе все ужасающее одиночество его смерти, столь для нас очевидное… Мне даже казалось, что я могу проследить в его резко обозначившихся чертах некоторое сходство с моим бедным другом Сильвестрой, его прямым потомком, умершим у меня на руках двадцать лет тому назад. Впрочем, может быть, это была одна фантазия. Как бы то ни было, он сидел тут, перед нами, точно печальное напоминание той ужасной участи, которая часто постигает дерзновенных, стремящихся проникнуть в область неведомого, и, по всей вероятности, он будет здесь сидеть в продолжение многих веков, увенчанный страшным величием смерти, и долго будет поражать взоры таких же странников, как мы, если только какой-нибудь странник когда-либо нарушит его одиночество.

– Пойдем отсюда, – сказал сэр Генри глухим голосом, – только сначала дадим ему товарища.

Он поднял труп готтентота Вентфогеля и посадил его рядом со старым португальцем. Потом нагнулся и разорвал гнилой шнурок, на котором висел крестик на шее мертвеца; его пальцы до того окоченели, что развязать шнурок он, конечно, не мог. Я же взял перо; оно лежит передо мною в ту самую минуту, как я это пишу; иногда я подписываю им свое имя.

После этого горделивый белый человек прошлых веков и бедный готтентот остались вдвоем на вечное бдение среди вечных снегов, а мы выбрались из пещеры на благодатный солнечный свет и продолжали свой путь, размышляя о том, сколько часов пройдет до тех пор, пока и мы не превратимся в то же, что они.

Пройдя около полутора миль, мы подошли к самому краю горного плато, так как «сосок», венчающий гору, поднимался совсем не из самого ее центра, как это нам представлялось из пустыни. Мы не могли рассмотреть, что было под нами, потому что утренний туман заволок весь окрестный пейзаж. Наконец верхние слои тумана немного поредели, и шагов за пятьсот ниже нас, в конце снежного склона, нам открылась зеленая луговина, по которой струился поток. Но это было еще не все. У самого потока, купаясь в лучах утреннего солнца, стояло и лежало целое стадо крупных антилоп, каких именно – на этом расстоянии различить было невозможно.

Это зрелище преисполнило нас самой необузданной радостью. Съестное было налицо, стоило только его добыть. Но как это сделать? – вот в чем вопрос.

Животные находились на расстоянии целых шестисот шагов от нас; на таком расстоянии стрелять вообще трудно, особенно в такую минуту, когда от успешного выстрела зависит жизнь.

Мы поспешно принялись совещаться о том, следует ли стараться подойти поближе к зверям, и наконец поневоле отказались от этого плана, так как мы могли сказать с полной уверенностью, что антилопы нас заметят на том снежном поле, по которому мы неминуемо должны были пройти.

– Нечего делать, надо попробовать достать их отсюда, – сказал сэр Генри.

– Пусть каждый из нас прицелится в ту антилопу, которая против него, – сказал я. – Цельтесь как можно внимательнее в самую лопатку, а ты, Омбопа, дай нам сигнал, чтобы мы могли выстрелить все разом.

Наступило молчание; всякий старался прицелиться как можно лучше, что и понятно, когда знаешь, что от твоего выстрела зависит твоя жизнь.

– Стреляй! – скомандовал Омбопа по-зулусски, и почти в то же мгновение загремели все наших три карабина; три дымовых облачка на минуту повисли в воздухе, и эхо от выстрелов разнеслось вдали, перекатываясь среди безмолвных снегов.

Наконец пороховой дым рассеялся, и – о радость! – мы увидели крупного самца, который лежал на спине и яростно бился в предсмертной агонии. Мы испустили торжествующий вопль: мы спасены, мы не умрем с голоду! Несмотря на свою слабость, мы устремились вниз по снежному склону, и не прошло и десяти минут после выстрела, как печень и сердце убитого животного дымились на снегу перед нами. Но тут представилось новое затруднение: у нас не было никакого топлива, а следовательно, нельзя было развести огонь и не на чем жарить подстреленную дичь. Мы в отчаянии переглянулись.

– По-моему, люди, умирающие с голоду, не должны быть слишком прихотливы, – сказал Гуд. – Давайте есть сырое мясо!

Нам не оставалось никакого другого выхода из этого положения; мучивший нас голод был так силен, что подобное предложение не казалось таким отвратительным, каким оно представилось бы нам в другое время. А потому мы взяли печенку и сердце антилопы и зарыли их на несколько минут в снег, чтобы они хорошенько остыли, после чего вымыли их в холодной как лед речной воде и наконец с жадностью съели. Все это звучит не особенно привлекательно, но, право, я в жизни моей не едал ничего вкуснее этого сырого мяса. В каких-нибудь четверть часа мы совершенно переродились. К нам снова вернулись и жизнь, и силы, и кровь забилась сильнее в наших жилах. Но мы хорошо помнили, как опасно отягощать отощавший желудок, и потому старались не наедаться досыта.

– Это животное спасло нас! – воскликнул сэр Генри. – Кстати, Кватермэн, как оно называется?

Я встал и подошел к антилопе. Она была величиной почти с осла, с большими загнутыми рогами. До сих пор я таких никогда не видывал; то была совершенно новая для меня порода. Животное было темно-коричневого окраса с тонкими оранжевыми полосками и очень густой шерстью. Впоследствии я узнал, что жители этой удивительной страны называют его инко. Это чрезвычайно редкий вид, и встречается он только на значительной высоте, там, где не могут жить другие животные. Наш экземпляр был убит очень метко: пуля угодила ему в самую лопатку, но чья это была пуля – мы, конечно, не могли узнать. Я думаю, что Гуд, памятуя свой удивительный выстрел по жирафу, втайне приписывал и этот подвиг своему искусству; мы ему не противоречили.

Мы были до такой степени заняты наполнением своих тощих желудков, что сначала даже не подумали осмотреться. Но потом, поручив Омбопе снять с костей лучшее мясо для того, чтобы забрать его с собой, мы принялись осматривать окрестности. Туман совсем исчез; было уже восемь часов, так что солнце успело его рассеять, и теперь мы могли обнять одним взглядом всю местность. Я просто не знаю, как описать ту великолепную панораму, которая открылась нашим очарованным взорам. Я никогда не видывал ничего подобного, да, вероятно, и не увижу.

За нами и над нами высились белоснежные Груди, а внизу, тысяч на пять футов ниже того места, где мы стояли, лежала чудная живописная местность. Там и сям выделялись темными пятнами обширные и густые леса; вдали начиналась многоводная река, отливая серебром на пути. Налево расстилались обширные степи, покрытые волнующейся травой, и здесь были видны бесчисленные стада диких зверей или скота – какого, мы так и не могли различить. По-видимому, эти степи были окаймлены целой стеной отдаленных гор. Направо местность становилась более или менее гористой; там и сям над равниной высились отдельные холмы, между которыми виднелись полоски обработанной земли, и среди этих полей мы рассмотрели целые группы куполообразных хижин. Весь пейзаж развертывался перед нами точно на карте; реки извивались серебряными змеями, а горные вершины, увенчанные беспорядочно нагроможденными снегами, высились в торжественном величии, и все вместе сияло озаренное радостным солнечным светом и обвеянное ласковым дыханием природы с ее счастливой жизнью. Нас поразило два удивительных обстоятельства. Во-первых, то, что страна, лежащая перед нами, должна быть по крайней мере на пять тысяч футов выше пройденной пустыни, и, во-вторых, то, что все здешние реки текут с юга на север. К несчастью, нам было слишком хорошо известно, что на южном склоне того обширного хребта, на котором мы стояли, воды не было совсем; но по северному склону струились многочисленные потоки, впадавшие большей частью в ту огромную реку, которая протекала у нас на виду и затем терялась в отдалении.

Некоторое время мы просидели совершенно молча, созерцая этот великолепный вид. Наконец сэр Генри прервал молчание.

– Нет ли на карте каких-нибудь указаний насчет Соломоновой дороги? – спросил он.

Я утвердительно кивнул, не спуская глаз с далекого пейзажа.

– Ну так смотрите: вон она! – И он указал немного правее от нас.

Мы с Гудом посмотрели в ту сторону: действительно, по направлению к равнине вилась какая-то большая дорога, похожая на шоссе. Мы не выразили никаких особенных чувств по этому поводу: чувство удивления начало у нас положительно притупляться. И то, что мы нашли что-то вроде римской дороги в этой чуждой и глухой стране, даже не казалось нам особенно странным: нашли, и все тут.

– Ну, – сказал Гуд, – эта дорога должна быть совсем близко, если взять направо и идти наискосок. Как вы думаете, не отправиться ли нам сейчас же?

Совет был хоть куда, и мы последовали ему, как только умыли в реке свои лица и руки. Мы шли около двух миль, то по мелким камням, то по снегу, и вдруг, поднявшись на вершину небольшой отлогости, увидели дорогу прямо у своих ног. То была великолепная широкая дорога, высеченная в твердом камне и, по-видимому, прекрасно содержимая. Но странное дело: казалось, что она начинается только здесь. Мы спустились вниз и встали на самой дороге, а шагов за сто от нас, по направлению к горам, она вдруг исчезала, и тут сейчас же начинался горный склон, усеянный мелким щебнем и кое-где испещренный пятнами снега.

– Что, Кватермэн, как объясняете вы эту странность? – спросил сэр Генри.

Я покачал головой; я решительно не знал, чем это объяснить.

– А по-моему, дело очень просто, – сказал Гуд. – Без всякого сомнения, эта дорога пролегала через весь хребет и шла дальше через пустыню, на ее противоположный конец; но с той стороны ее засыпали пески пустыни, а с этой уничтожило вулканическое извержение и залило потоками лавы.

Это объяснение показалось нам довольно правдоподобным; во всяком случае, мы удовольствовались им вполне и начали спускаться с горы. Нечего и говорить, что идти спокойно под гору по великолепной дороге, с сытыми желудками, было совсем другое дело, чем карабкаться по снежным крутизнам полумертвым от голода и холода. Право, несмотря на то что впереди нам предстояли неведомые опасности, мы были бы положительно веселы, если бы нашему веселью не мешали грустные воспоминания об участи бедного Вентфогеля и о той мрачной пещере, где он теперь сидел вместе со старым Сильвестрой. Чем дальше мы подвигались вперед, тем мягче и ароматнее становился воздух, тем больше развертывалась перед нами неведомая страна во всей своей сияющей прелести. Дорога казалась мне чудом строительного искусства, какого я никогда не видел. Инженер древнего мира, начертавший ее план, не останавливался ни перед какими трудностями и препятствиями. В одном месте мы пришли к огромному оврагу футов триста шириной и по крайней мере сто глубиной. Эта бездна была заполнена снизу доверху огромными глыбами тесаного камня, в которых снизу были проделаны арки для протока вод, а наверху дорога величественно шла своим путем. В другом месте дорога пролегала зигзагами и была высечена в скале, служившей стеной страшной пропасти в пятьсот футов глубиной; в третьем она пронизывала длинным туннелем гору, встретившуюся на ее пути. Тут мы заметили, что стены туннеля покрыты искусными рисунками, высеченными в камне и представляющими по большей части фигуры людей, одетых в кольчуги и едущих в колесницах. На одном особенно красивом рисунке была представлена целая битва, и даже партия пленных виднелась на заднем плане.

– Ну, – сказал сэр Генри, внимательно рассмотрев эти произведения древнего искусства, – хоть эта дорога называется Соломоновой дорогой, а все-таки я скажу, что египтяне побывали здесь гораздо прежде Соломона и Соломоновых подданных. Если это не египетская работа, то, во всяком случае, она на нее похожа как две капли воды.

К полудню мы спустились уже так низко, что достигли того пояса, где встречаются леса. Прежде всего нам начали попадаться редкие кустарники, затем они стали чаще, и наконец дорога ступила в обширную рощу серебряных деревьев, точно таких, какие растут на склонах Столовой горы в Капштадте. До сих пор я еще никогда не встречал их в моих странствиях и потому очень удивился, найдя их здесь.

– О радость! – воскликнул Гуд, восторженно созерцая деревья с блестящей листвой. – Да тут целая пропасть дров! Давайте-ка остановимся да приготовим себе обед!

Никто не возражал против этого предложения, а потому мы свернули с дороги, прошли к ручейку, журчавшему неподалеку, и скоро развели прекраснейший огонь, соорудив костер из сухих веток. Отрезав несколько порядочных ломтей мяса антилопы, которое мы с собой захватили, мы принялись поджаривать их, насадив на концы заостренных палочек, как это делают кафры, после чего съели их с полным удовольствием. Насытившись как следует, мы закурили трубки и впали в такое блаженное состояние, что, право, можно было его назвать райским в сравнении со всеми перенесенными нами невзгодами. Около нас весело журчал ручей, протекавший среди зеленых берегов, густо заросших чудными воздушными папоротниками гигантских размеров, по имени «девичьи кудри», и перистыми кустами дикой спаржи; теплый ветерок шелестел листами серебряных деревьев; горлицы ворковали кругом и какие-то чудные птицы, с яркими, блестящими перьями, стремительно перепархивали с ветки на ветку, сияя, точно живые драгоценные камни. Это был сущий рай!

Волшебная прелесть окружающей местности и сладостное сознание, что опасности миновали и что мы наконец достигли обетованной земли, – все вместе привело нас в тихое настроение…

Вдруг я вспомнил про Гуда и стал искать его глазами, недоумевая, куда же он делся. Вскоре я увидел его на берегу ручья, в котором он, очевидно, только что выкупался. Он был в одной фланелевой рубашке и тщательно занимался своим туалетом, со свойственной ему привычкой к величайшей чистоте, которая обнаруживалась при всякой возможности. Он выстирал свой гуттаперчевый воротничок, вытряс и вычистил панталоны, жилет и куртку и теперь аккуратно складывал все эти принадлежности своего гардероба, грустно качая головой при виде многочисленных дыр и прорех, образовавшихся на них за время наших злополучных странствий, что, впрочем, было довольно естественно. Потом он взял свои сапоги, стер с них всю пыль и грязь горстью папоротниковых листьев, взял кусок сала, предусмотрительно отрезанный с этой целью от мяса антилопы, и до тех пор натирал их и чистил, пока они не приняли почти что приличного вида. Тогда он основательно осмотрел их через свое стеклышко, надел и приступил к новой операции: вынул из маленького дорожного мешочка, который вечно таскал с собой, карманный гребень со вставленным в него крохотным зеркальцем, и начал разглядывать себя. Очевидно, он остался крайне недоволен тем, что увидел, и сейчас же принялся причесываться с величайшим старанием.

«Надеюсь, он не вздумает бриться», – подумал я.

Однако так оно и было. Он взял кусок сала, которым только что смазал свои сапоги, и тщательно выполоскал его в ручье. Потом опять начал рыться в своем мешочке и вытащил маленькую карманную бритву. Затем он сильно натер себе салом подбородок и щеки и принялся за бритье. Очевидно, это была довольно мучительная операция, потому что он порядочно морщился и даже стонал, а я просто надрывался от внутреннего смеха, глядя на его отчаянные попытки справиться со своей щетинистой бородой. Ну не смешно ли, право, что человек до такой степени из кожи лезет, чтобы выбриться с помощью козьего сала в таком месте и при таких обстоятельствах? Наконец ему кое-как удалось довольно порядочно выбрить всю правую сторону своего лица и подбородка. Но тут я увидел, что прямо над его головой что-то вдруг сверкнуло.

Гуд вскочил, разразившись бранью; если бы не безопасная бритва, уж конечно, он перерезал бы себе горло. Я тоже вскочил, но без брани, и увидел следующее: шагов за двадцать от того места, где я был, и за десять от Гуда, стояла кучка людей. Все они были очень высоки ростом, с медно-красной кожей, у некоторых были черные перья на головах и короткие плащи из леопардовой шкуры. В первую минуту я только это и заметил. Впереди всех стоял юноша лет семнадцати, с поднятой рукой и наклоненным телом в позе греческого дискобол. Очевидно, то, что сверкнуло в воздухе, было какое-то оружие, брошенное его рукой.

Пока я их рассматривал, от группы отделился старик воинственного вида, схватил юношу за руку и что-то сказал ему. Тогда они направились к нам. Между тем сэр Генри, Гуд и Омбопа успели схватить свои ружья и подняли их с угрожающим видом. А туземцы все продолжали приближаться. Мне пришло в голову, что они не имеют никакого понятия о том, что такое ружья; иначе они, конечно, не отнеслись бы к ним с таким презрением.

– Опустите ружья! – закричал я своим, в полной уверенности, что нашу безопасность мог обеспечить только мирный образ действий.

Они послушались, а я выступил вперед и обратился к тому старому дикарю, который остановил юношу.

– Привет! – сказал я по-зулусски, решительно не зная, на каком языке с ним объясняться. К моему величайшему изумлению, он понял меня.

– Привет! – отвечал старик и заговорил с нами хотя и не по-зулусски, но, во всяком случае, на наречии, которое было с ним до того сходно, что мы с Омбопой понимали его без всякого затруднения. Впоследствии мы узнали, что это племя говорило на старом зулусском языке, от которого произошел современный.

– Откуда вы пришли? – обратился он к нам. – И кто вы такие? Отчего лица троих из вас белы, а лицо четвертого такое же, как у сыновей, рожденных нашими матерями? – И при этом он указал на Омбопу.

Я сейчас же взглянул на Омбопу, и меня поразило, что он совершенно прав. Омбопа был действительно очень похож на стоявших передо мною людей как лицом, так и своим ростом и богатырским сложением.

– Мы чужеземцы и пришли сюда с миром, – отвечал я, стараясь говорить как можно медленнее, чтобы он меня хорошенько понял. – А этот человек наш слуга.

– Вы лжете, – отвечал он. – Чужеземцам не перейти этих гор, где умирает все живущее. Впрочем, лжете вы или нет, все равно; если вы чужеземцы, вы умрете, ибо ни одному чужеземцу нельзя жить в стране кукуанов: таков королевский указ. Готовьтесь же умереть, о чужеземцы!

Признаюсь, это меня немножко озадачило, тем более что я заметил, как некоторые из этих людей тихонько опустили руки на бока, где у каждого висело что-то очень похожее на большой тяжелый нож.

– Что говорит этот негодяй? – спросил Гуд.

– Да что говорит!.. Говорит, что с нас скоро сдерут кожу, – отвечал я угрюмо.

– О! – простонал Гуд и, поднесши руку к своим вставным зубам, проворно дернул за верхнюю челюсть, опустил ее вниз, отпустил на прежнее место и громко прищелкнул. Он это всегда делал, когда чувствовал себя в безвыходном положении. Это было необыкновенно удачное движение с его стороны, ибо в ту же минуту величавая кукуанская команда испустила единодушный вопль и в ужасе отступила на несколько шагов.

– Что это с ними такое? – спросил я.

– Зубы его, зубы, – взволнованно зашептал сэр Генри. – Он сейчас ими двигал. Выньте их совсем, Гуд, выньте поскорее!

Гуд повиновался и ловко спустил обе челюсти в рукав своей фланелевой рубашки. Через минуту любопытство пересилило страх, и дикари снова медленно подошли к нам. Очевидно, они позабыли свои милые намерения на наш счет.

– Скажите, о чужеземцы, – торжественно заговорил старик, показывая на Гуда, который красовался в одной фланелевой рубашке с одной бритой и другой небритой щекой, – почему у этого человека с одетым телом и обнаженными ногами растет борода только на одной стороне его желтого и хилого лица? Отчего у него такой блестящий и прозрачный глаз? Как это может быть, что его зубы двигаются сами собою, сами уходят изо рта и сами возвращаются когда хотят?

– Откройте рот! – сказал я Гуду.

Гуд проворно разинул рот и оскалился на старого дикаря, точно разозленная собака, открыв его пораженному взору свои красные десны, столь же лишенные всякого украшения, как десны новорожденного слона. Зрители так и ахнули.

– Где его зубы?.. – воскликнули они. – Мы видели их собственными глазами!

Гуд отвернулся с видом величайшего презрения и слегка коснулся рукой своего рта. Затем он снова осклабился – и на этот раз обнаружил два ряда прелестнейших зубов.

Юноша, бросивший в него ножом, сейчас же повалился на траву и просто завыл от страха, а у старика даже коленки затряслись.

– Я вижу, что вы не люди, а духи, – пролепетал он чуть слышно. – Разве у смертного человека, рожденного женщиной, бывает когда-нибудь борода только на одной стороне лица, или такой круглый прозрачный глаз, или зубы, которые двигаются, то исчезая, то вырастая на прежнем месте? Простите нас, о повелители!

Нам просто необыкновенно везло, это была настоящая удача. Нечего и говорить, что я ухватился за нее обеими руками.

– Я вас прощаю, – объявил я величественно. – А теперь узнайте правду! Мы пришли сюда из другого мира, хотя мы такие же люди, как и вы. Мы спустились с самой большой из звезд, сияющих по ночам.

Туземцы хором изъявили свое удивление.

– Да, – продолжал я, – мы со звезды! – и снисходительно улыбнулся, повторив эту ужасную небылицу. – Мы пришли к вам, чтобы пробыть у вас недолгое время и принести вам благодать своим присутствием. Вы видите, о други, что я приготовился к этому посещению и нарочно для этого выучился вашему языку!

– Так, так! – подхватили они хором.

– Но только ты очень скверно ему выучился, о мой повелитель, – возразил старик.

Я бросил на него негодующий взор, и он сейчас же струсил.

– Вы, может быть, думаете, друзья, – продолжал я, – что мы возмущены приемом, который вы нам оказали после такого долгого странствия, и в глубине сердца хотим отомстить за это и поразить холодной смертью ту святотатственную руку, что дерзнула… ну, одним словом, ту руку, которая пустила ножом в голову чудного человека с волшебными зубами?

– Пощадите его, милосердные повелители, – сказал старик умоляющим голосом. – Он сын самого короля и мой племянник. Если с ним что-нибудь случится, кровь его падет на мою голову.

– Да, непременно! – подхватил юноша с величайшей живостью.

– Вы, может быть, думаете, что отомстить вам не в нашей власти? – продолжал я, не обращая никакого внимания на их слова. – Постойте, вот я вам сейчас покажу. Эй, ты, раб! – грозно заревел я на Омбопу. – Подай мне мою волшебную говорящую трубку! – И я незаметно подмигнул ему на мое скорострельное ружье.

Омбопа сейчас же сообразил, в чем дело, и подал мне ружье, причем на его величавой физиономии появилось нечто слегка напоминающее улыбку, чего до сих пор никогда не бывало.

– Вот она, о могучий повелитель! – произнес он с низким поклоном.

Перед тем как спросить ружье, я заметил маленькую антилопу, которая стояла на скале шагах в семидесяти от нас, и решился попробовать ее пристрелить.

– Видите ту козу? – сказал я, указывая на антилопу всей компании. – Скажите, может ли обыкновенный смертный убить ее шумом с этого места?

– Это невозможно, повелитель! – ответил старик.

– А между тем я это сделаю, – сказал я спокойно.

Старик улыбнулся.

– Нет, ты не можешь этого сделать, – повторил он.

Я поднял ружье и прицелился в антилопу. То было очень маленькое животное, так что было бы вполне простительно дать по нему промах на подобном расстоянии; но я знал, что промаха дать невозможно. Я тяжело перевел дух и взвел курок. Антилопа стояла точно вкопанная. Выстрел грянул, она подскочила на воздух и упала на утес мертвая.

У дикарей вырвался крик ужаса.

– Если вам нужно мясо, – сказал я холодно, – ступайте и возьмите!

Старик подал знак, и один из людей его свиты сейчас же пошел и вернулся с убитой антилопой. Я с удовольствием увидел, что моя пуля засела у нее прямо под лопаткой. Дикари обступили антилопу и с ужасом разглядывали дырку, пробитую пулей.

– Вы видите, что я не трачу слов понапрасну, – сказал я.

Никто не отвечал.

– Если вы все еще сомневаетесь в нашем могуществе, – продолжал я, – пусть один из вас пойдет и станет на этом утесе, и тогда я сделаю с ним то же самое, что с этой антилопой.

Казалось, что никому не хотелось отозваться на мое предложение, но королевский сын вдруг объявил:

– Он прав. Ступай, дядя, встань на утес. Волшебство убило зверя, но ведь это был зверь. Наверное, оно не может убить человека!

Но старику это пришлось не по вкусу.

– Нет, нет! – поспешно воскликнул он. – Мои старые очи уже довольно видели. Эти люди в самом деле колдуны. Отведите их к королю. Впрочем, если кому-нибудь нужны новые доказательства, пусть он пойдет и встанет на утес сам, чтобы волшебная трубка могла с ним поговорить.

Последовало единодушное и весьма поспешное изъявление несогласия.

– Зачем тратить драгоценное волшебство на наши бедные тела? – сказал кто-то из толпы. – Мы довольны и тем, что видели. Никто из наших колдунов не в состоянии показать что-либо подобное.

– Это верно, – подтвердил старик с чувством величайшего облегчения. – Без всякого сомнения! Внемлите, о обладатели блестящего глаза и движущихся зубов, вы, извергающие гром и смерть! Я – Инфадус, сын Кафы, бывшего короля Кукуанского. Этот юноша – Скрагга, сын Твалы, великого короля. Твала – супруг тысячи жен, владыка и верховный повелитель кукуанов, обладатель великой дороги, трепет врагов, бездна волшебной премудрости, вождь ста тысяч воинов, Твала Одноглазый, Твала Черный, Твала Грозный!

– Если так, – объявил я высокомерно, – ведите нас к нему. Мы не хотим иметь дела с низшими подчиненными!

– Да будет так, повелители. Мы проводим вас к королю, но путь этот не близок. Мы охотимся за целых три дня пути от места, где пребывает король. Имейте терпение, и мы приведем вас туда.

– Хорошо, – сказал я небрежно. – Время для нас совершенно безразлично, потому что мы никогда не умираем. Мы готовы; идите вперед. Но берегись, Инфадус, и ты, Скрагга! Не вздумайте нас обманывать или сыграть с нами какую-нибудь шутку: вы еще не успеете о том помыслить, как мы уже узнаем обо всем и отомстим вам. Сияющий глаз волшебного человека с обнаженными ногами и разными щеками уничтожит вас своим блеском и пронзит ваши земли своими лучами; его быстрые зубы кинутся на вас, вопьются в ваше тело и съедят вас со всеми вашими женами и детьми; волшебные трубки заговорят с вами гремучим голосом и продырявят вас как решето. Берегитесь!

Эта великолепная речь не замедлила произвести должное впечатление, хотя без нее можно было бы и обойтись: наше могущество и без того довольно поразило новых знакомых.

Старик низко поклонился и повернулся к своим спутникам. Он пробормотал что-то вроде: «Куум, Куум» (как потом оказалось, этим словом они приветствуют королей), после чего они сейчас же забрали все наши пожитки, за исключением ружей, до которых ни за что не решались дотронуться. Они ухватили даже вещи Гуда, которые лежали около него, тщательно сложенные. Он бросился на выручку своего злополучного костюма, и начались громкие пререкания.

– Пусть дивный обладатель прозрачного глаза и движущихся зубов не трогает этих вещей, – говорил старик. – Рабы понесут их!

– Да, а если я хочу их сейчас же надеть? – ревел Гуд по-английски.

Омбопа перевел его слова.

– Как, о мой дивный повелитель? – горестно воскликнул Инфадус. – Неужели ты скроешь свои прекрасные белоснежные ноги (хотя Гуд и брюнет, но у него необыкновенно белая кожа) от взоров твоих смиренных рабов? Чем мы тебя оскорбили, что ты хочешь это сделать?

Тут я просто чуть не лопнул от хохота; а между тем один из дикарей преспокойно ушел со всеми принадлежностями капитанского костюма.

– Караул! – орал Гуд. – Этот черный негодяй уносит мое платье!

– Слушайте, Гуд, – сказал сэр Генри, – вы появились в здешнем краю в некоторой роли, которую вам необходимо разыгрывать и впредь. Вам теперь уже невозможно надевать панталоны. Отныне вы должны довольствоваться фланелевой рубашкой, парой сапог и стеклышком.

– Да, – подхватил я, – и одной бакенбардой! Если вы хоть что-нибудь тут измените, они непременно сочтут нас обманщиками. Как мне ни жаль вас, но, право, это необходимо. Я гроша медного не дам за нашу жизнь, как скоро они начнут подозревать нас в обмане.

– Вы это серьезно думаете? – мрачно спросил Гуд.

– Совершенно серьезно. Теперь вся наша компания только и держится, что вашими «прекрасными белоснежными ногами» да вашим стеклышком. Сэр Генри говорит правду: вам необходимо разыгрывать свою роль. Будьте и за то благодарны, что вы в башмаках.

Гуд глубоко вздохнул и не сказал больше ни слова. Но прошло целых две недели, прежде чем он привык к своему костюму.

VIII
Мы вступаем в землю кукуанскую

Мы шли целый день по великолепной дороге, которая неуклонно следовала все в том же северо-западном направлении. Инфадус и Скрагга шли вместе с нами, но остальные их спутники шли впереди шагов за сто от нас.

– Инфадус, – спросил я после долгого молчания, – кто строил эту дорогу?

– Она проведена в древние времена, господин мой, кем и когда – не ведает никто, даже мудрая Гагула, пережившая много человеческих поколений. Все мы не так стары, чтобы помнить, как ее строили. Теперь уж никто не умеет строить таких дорог; зато наш король не позволяет на ней вырасти ни одной травинке.

– А кто писал все те надписи, которые мы видели на каменных стенах, проходя мимо?

– Те же самые руки, что строили дорогу, начертали и дивные надписи на стенах, господин мой. Мы не ведаем, кто их писал.

– А когда пришло племя кукуанов в эту страну?

– Как дыхание бурного ветра, вторглось сюда наше родное племя вон из тех отдаленных стран, что лежат в той стороне. – И он указал рукой на север. – С тех пор луна нарождалась много сотен тысяч раз. Оно не могло проникнуть дальше, ибо страна окружена кольцом этих великих гор, – продолжал он, простирая руку к отдаленным снеговым вершинам. – Оно поселилось здесь, и стало сильно и могущественно, и размножилось, как песок на дне морском. Теперь, когда Твала, король наш, созывает свои полки, вся равнина, насколько видит глаз человека, зыблется перьями, что развеваются на головах воинов.

– Да с кем же им воевать и на что они, если ваша земля со всех сторон защищена горами?

– Нет, господин, с этой стороны она открыта. – И он снова указал на север. – И по временам целые тучи воинов приходят к нам из неведомой страны, и мы их уничтожаем. С тех пор как была последняя война в нашем крае, прошла уже целая треть жизни человека. Много тысяч людей погибло в то время, но зато мы истребили всех нападающих. Так что с тех пор войны не было.

– А вашим воинам, должно быть, очень скучно жить без войны?

– Господин мой, как раз после той войны, в которой мы победили пришлых врагов, у нас была другая война, междоусобная. Люди грызлись между собой, как собаки.

– Отчего же это случилось?

– У короля, брата моего, был еще брат-близнец. По нашим обычаям из близнецов оставляют в живых только одного – сильнейшего. Но мать короля спрятала своего другого ребенка, того, что был слабее, – сердце ее болело по нем. Это и есть наш теперешний король, Твала. Я прихожусь ему младшим братом, но только по отцу; матери у нас разные.

– Ну, что же дальше?

– Мы были уже взрослыми юношами, когда умерли Кафа, отец наш, и брат мой Имоту. Старший из близнецов был провозглашен королем и некоторое время благополучно царствовал. У него родился сын от его любимой жены. Когда этому ребенку минуло три года, настал страшный голод по всей стране. Это случилось как раз после великой войны; пока она продолжалась, никто не жал и не сеял, и потому настал голод. Народ стал роптать и всякий озирался по сторонам, точно голодный лев, ища, кого бы ему растерзать. Тогда Гагула, грозная и мудрая колдунья, не умирающая во веки веков, вещала народу, что король Имоту – не король. А Имоту страдал в это время от раны и лежал в своей хижине без движения. Потом Гагула пошла и привела Твалу, брата моего и брата-близнеца короля, которого она скрывала с самого его рождения в горах и пещерах. Она сорвала с него пояс и показала кукуанскому народу изображение священного змея, обвившего его стан (так обыкновенно отмечают у нас при рождении старшего королевского сына), и громко возопила: «Смотрите, вот наш король! Я берегла его для вас до самого нынешнего дня». А так как народ совсем обезумел от голода и лишился рассудка и познания истины, то он и принялся кричать: «Король! король!» – Но я знал, что это неправда, ибо Имоту, брат мой, был старший из близнецов, а следовательно, законный король! Шум был в полном разгаре, когда Имоту, несмотря на то что был совсем болен, кое-как притащился из своей хижины, опираясь на руку своей жены; за ним прибежал его маленький сын, Игноси (молния). «Это что за шум? – спросил он. – Зачем вы кричите: „Король! король!"» – Тут Твала, брат его, подбежал к нему, схватил его за волосы и вонзил ему свой нож в сердце. Народ переменчив и всегда готов боготворить восходящее солнце; а потому он начал сейчас же рукоплескать и кричать: «Твала король наш! Теперь мы видим, что Твала король!»

– А что же сталось с женой и сыном короля Имоту? Неужели Твала и их убил?

– Нет, господин мой. Когда она увидела, что супруг ее мертв, она страшно вскрикнула, схватила дитя и убежала. Через два дня она пришла к одному краалю, терзаемая голодом, но никто не сжалился над ней и не дал ей ни пищи, ни молока, зная, что король, супруг ее, умер: ибо люди ненавидят несчастных. Но в сумерках, перед наступлением ночи, одна маленькая девочка прокралась из селения и принесла ей поесть. Она благословила девочку и, прежде чем встало солнце, пошла в горы вместе со своим маленьким сыном. Там она, верно, и погибла, ибо с тех пор никто не видел ни ее, ни малютку Игноси.

– Так этот мальчик был бы теперь настоящим королем кукуанского народа, если бы он был жив?

– Да, господин мой, священный змей обвивает его стан. Если он жив, он наш король, но увы!.. он уже давно умер… Смотри! – И он указал мне внизу, в равнине, большую группу хижин, окруженных общей изгородью, вокруг которой шел, кроме того, глубокий ров. – Вот тот самый крааль, где видели в последний раз супругу Имоту с малюткой Игноси. Здесь будем мы ночевать эту ночь, если вы только спите на земле, о дивные! – прибавил он неуверенно.

– Когда мы с кукуанцами, мы делаем то же, что и кукуанцы, друг мой Инфадус, – сказал я величественно.

Затем я повернулся, желая сказать несколько слов Гуду, мрачно выступавшему позади, и, к удивлению, наткнулся на Омбопу, который шел за мной по пятам и, очевидно, слушал с величайшим интересом наш разговор с Инфадусом. Выражение его лица меня поразило: он был похож на человека, который старается изо всех сил вспомнить что-то давно забытое и отчасти в этом успевает.

Как только мы тронулись в путь, Инфадус сейчас же отправил гонца, чтобы предупредить о нашем прибытии ближайший крааль; кстати сказать, все военные силы этого крааля были под его начальством. Посланный пустился бежать с необычайной быстротой, причем Инфадус заверил меня, что он будет бежать с такой скоростью до самого крааля, так как воины кукуанского племени постоянно упражняются в беге. Скоро мы убедились на деле, что извещение дошло по назначению. Когда нам осталось не больше двух миль до крааля, мы увидели, что один отряд воинов за другим выходит из ворот и направляется нам навстречу.

Сэр Генри положил руку на мое плечо и заметил, что нас, кажется, ожидает весьма горячий прием. Тон его голоса тотчас же привлек внимание Инфадуса.

– Не тревожьтесь, владыка, – сказал он поспешно. – В моей груди не таится злого умысла. Этот отряд состоит под моим начальством и теперь идет сюда по моему приказанию, чтобы приветствовать вас.

Я небрежно кивнул в знак согласия, хотя в душе чувствовал себя не совсем ловко.

Недалеко от ворот крааля начинался длинный пригорок, доходивший до самой дороги; на этом пригорке построились отряды воинов. Великолепное это было зрелище, когда отряды (в каждом было по триста человек) быстро всходили на пригорок и занимали свои места, сверкая копьями и потрясая развевающимися перьями. Когда мы подошли к пригорку, из крааля вышло уже двенадцать отрядов, то есть всего три тысячи шестьсот человек, и расположились вдоль дороги. Наконец мы поравнялись с первым отрядом, и каково же было наше изумление, когда мы увидели, что весь этот отряд как на подбор состоял из великолепнейших молодцов: я таких в жизнь мою не видывал! То были воины зрелого возраста, по большей части лет около сорока, и все огромного роста и богатырского сложения. На головах у них развевались точно такие же тяжелые черные перья, как у наших спутников. Вокруг пояса и правого колена у каждого было целое кольцо белых бычьих хвостов, висевших наподобие бахромы, а на левой руке – по круглому щиту, вершков около двадцати в поперечнике. Это были прелюбопытные щиты, сделанные из железных, тонко выкованных пластинок, обтянутых бычьей шкурой молочно-белого цвета. Вооружение каждого воина было несложно, но очень внушительно. Оно состояло из короткого, очень тяжелого, обоюдоострого копья с деревянной рукояткой и предназначалось не для метания, а для рукопашной битвы, так же как и зулусские бангваны, то есть колющие ассегаи. Раны, наносимые этим оружием, ужасны. Кроме того, у каждого воина было по три больших двухфунтовых ножа, из которых один заткнут за поясом, а два остальных прикреплены на внутренней стороне щита. Ножи эти называются у кукуанцев толла и соответствуют метательным ассегаям зулусов. Кукуанские воины очень метко попадают ими в цель на расстоянии пятидесяти шагов и имеют обыкновение осыпать врага целым градом этих ужасных ножей, когда дело доходит до рукопашной битвы.

Каждый отряд стоял неподвижно, точно группа бронзовых статуй, пока мы подходили к нему близко. При нашем приближении начальник отряда, стоявший всегда немного впереди и отличавшийся от других воинов мантией из леопардовой шкуры, подавал условный знак, и в ту же минуту все триста копий, сверкая, поднимались над головами воинов, и из трехсот грудей вылетал громовой приветственный клич: «Куум! Куум!» Когда мы проходили, отряд выстраивался на дороге и следовал за нами, так что под конец весь полк «серых», называемых так из-за носимых воинами белых щитов, – самый образцовый из кукуанских полков – стройно выступал вслед за нами, попирая землю с такой силой, что она содрогалась под ногами воинов.

Наконец мы свернули с Соломоновой дороги и приблизились к широкому рву, окружавшему крааль, который занимал пространство в целую милю окружностью и был обнесен крепкой бревенчатой изгородью. У ворот находился подъемный мост первобытного устройства, который стража тотчас же спустила, чтобы дать нам пройти. Сам крааль был расположен необыкновенно хорошо. Посредине его проходила широкая улица, которую пересекало под прямым углом множество других улиц, проведенных таким образом, что они разделяли все селение на четырехугольники, из которых в каждом приходилось ровно столько хижин, сколько мог занять один отряд. Хижины имели куполообразную форму и, так же как и зулусские, были сплетены из прутьев, искусно покрытых травой, с тою разницей, что в каждой была дверь, в которую мог свободно пройти человек, чего у зулусов нет. Кроме того, они гораздо больше и просторнее зулусских и все окружены верандами, футов в шесть шириной, с известковыми полами. Во всю длину главной улицы, прорезывающей крааль, по обеим ее сторонам стояли целые сотни женщин, вышедших из хижин, чтобы поглазеть на нас. Они необыкновенно красивы, высоки, грациозны и удивительно хорошо сложены. Волосы у них хоть и не длинны, но зато не курчавы, как у других племен, а скорее вьющиеся; черты вообще довольно тонкие, нос часто орлиный, а губы не имеют той неприятной толщины и приплюснутости, которые отличают другие африканские расы. Особенно нас поразило то величавое, степенное достоинство, с которым они себя держали. Они были столь же благовоспитанны в своем роде, как посетительницы модных гостиных, и в этом отношении резко отличались от зулусских дам. Им было очень интересно на нас посмотреть, и они смотрели с большим любопытством, но ни одна не позволила себе ни грубого выражения, ни дикой критики, пока мы проходили мимо. Даже белоснежные ноги несчастного Гуда не заставили их высказать вслух то пламенное восхищение, которым они были охвачены. Они только уставились на эти сверкающие икры (кожа у Гуда удивительно белая) и не сводили с них глаз. Но и этого было достаточно, чтобы стыдливый, застенчивый Гуд испытывал невыразимые муки.

Когда мы пришли в самую середину крааля, Инфадус остановился у входа в большую хижину, окруженную на некотором расстоянии целым кольцом других хижин меньшего размера.

– Войдите, сыны сияющих звезд, – произнес он напыщенно, – и удостойте отдохнуть в наших смиренных жилищах. Вам принесут немного поесть, чтобы вам не пришлось стягивать пояса и тем подавлять голод. Принесут вам немного меду и молока, приведут пару быков и несколько баранов; конечно, это немного, о владыки, но все же будет чем утолить голод!

– Хорошо, – сказал я. – Мы устали странствовать по воздушным пространствам, Инфадус; дай нам теперь отдохнуть.

Мы вошли в хижину и нашли, что в ней уже сделаны всевозможные приготовления для нашего удобства. Нам устроили постели из выделанных кож и поставили воду для омовения. Скоро мы услышали голоса и, выйдя на порог хижины, увидели целую вереницу девушек, которые несли нам молоко, мед в глиняном сосуде и маисовое печенье. За ними шли несколько отроков и вели откормленного молодого быка. Мы удостоили принять все эти дары, после чего отроки необыкновенно проворно зарезали быка, сняли с него шкуру и разрезали его на части. Лучшее мясо принесли нам, а остальное мы отдали окружавшим воинам, которые взяли его и немедленно разделили между собою этот «дар белых людей».

Омбопа принялся варить нашу порцию при помощи необыкновенно предупредительной молодой особы; около нашей хижины разложили для этого огонь, поставили на него глиняный сосуд, и кушанье скоро поспело. Тогда мы послали за Инфадусом и предложили ему присоединиться к нашей трапезе вместе с королевским сыном Скраггой. Они сейчас же пришли, уселись на низенькие сиденья, которых было довольно много в нашей хижине (так как кукуанцы не имеют обыкновения сидеть на корточках, как зулусы), и помогли нам справиться с нашим обедом.

Старый воин был все время очень приветлив и учтив, но молодой посматривал на нас очень подозрительно, что мы сейчас же и заметили.

Сначала мы его запугали своей внешностью и волшебными свойствами, так же как и остальную компанию; но мне показалось, что страх его стал проходить и сменяться очень неприятной подозрительностью по мере того, как он убеждался воочию, что мы пьем, едим и спим точно так же, как и другие смертные. Это было нам очень неприятно.

Во время нашей трапезы сэр Генри заметил мне, что хорошо бы попробовать узнать у наших хозяев о судьбе его брата и спросить их, не видели ли они его, не слышали ли чего-нибудь о нем; но я нашел, что до поры до времени лучше не говорить об этом.

После обеда мы набили свои трубки и закурили, что повергло в величайшее изумление и Инфадуса, и Скраггу. Очевидно, кукуанцы не имели никакого понятия о божественных усладах курения. Табак произрастает у них в огромном количестве; но они только нюхали его, как зулусы, и потому решительно не узнавали его в этом новом виде.

Потом я спросил Инфадуса, когда мы тронемся в дальнейший путь, и с удовольствием услышал, что уже сделаны все необходимые приготовления для того, чтобы мы могли отправиться на следующее утро; даже и гонцы уже были посланы вперед, чтобы известить короля Твалу о нашем прибытии. Оказалось, что Твала находится в своей главной резиденции, которая называется Лоо, и занимается приготовлениями к великому празднеству, происходящему ежегодно на первой неделе июня месяца. На этот праздник обыкновенно собираются все кукуанские войска, кроме нескольких отрядов, несущих гарнизонную службу; король делает им смотр, и потом происходит ежегодная колдовская охота, о которой будет речь впереди.

Нам предстояло тронуться в путь на заре. По расчету Инфадуса, собиравшегося сопровождать нас, мы должны были добраться до столицы в ночь на вторые сутки, если только нас не задержит неожиданное разлитие реки или какая-нибудь другая непредвиденная случайность.

Сообщив нам эти сведения, гости пожелали нам спокойной ночи и ушли. Мы же решили не спать поочередно всю ночь, после чего трое из нас бросились на приготовленные постели и уснули крепким сном, а четвертый остался сторожить на случай возможной измены.

IX
Король Твала

Я не буду описывать во всех подробностях наше путешествие в Лоо. На это путешествие нам пришлось употребить целых два дня, и мы шли все время по Соломоновой дороге, которая уходила все дальше и дальше, проникая в самое сердце Кукуании. Скажу только, что чем дальше мы шли, тем богаче становилась страна и тем чаще попадались нам краали, опоясанные широкими полосами обработанной земли. Все они были построены и расположены в том же роде, как и первый виденный нами крааль, и каждый охранялся значительным отрядом воинов. Выходит, что в Кукуании, так же как у немцев, зулусов и малайцев, каждый мужчина, способный носить оружие, – солдат, так что на войне – будь она наступательная или оборонительная, все равно – идут в дело силы всего народа. По дороге нас беспрестанно обгоняли тысячи воинов, спешивших в столицу, чтобы присутствовать на большом ежегодном смотре, и могу сказать, что величественнее их полков я не видывал. На второй день нашего пути, на закате солнца, мы остановились отдохнуть на вершине одного из холмов, через которые пролегала дорога, и отсюда увидели наконец столицу, расположенную среди прекрасной плодородной равнины.

Она была расположена в очень красивой местности, и через самую ее средину протекала река, может быть, та самая, которую мы видели с откоса Грудей Царицы; по-видимому, на ней было несколько мостов. Вдали виднелись три огромных горы, увенчанные снегом; вздымаясь над совершенно плоской равниной, они образовывали треугольник. По форме и строению эти горы существенно отличались от Грудей Царицы, так как они были очень круты и обрывисты.

Инфадус заметил, что мы смотрим в ту сторону, и тотчас заговорил.

– Там дорога кончается, – сказал он, указывая на отдаленные горы, прозванные кукуанцами Три Колдуньи.

– Как «кончается»? – спросил я. – Отчего?

– Кто знает? – отвечал он, пожимая плечами. – Эти горы изрыты пещерами, а посреди между ними зияет глубокая пропасть. Сюда приходили мудрые люди прошедших веков за тем, что влекло их в эту страну, и здесь погребают теперь наших королей – в Жилище Смерти.

– А за чем приходили древние люди? – спросил я.

– Этого я не знаю. Вы, дивные обитатели звезд, должны это знать лучше меня, – отвечал он, окидывая меня зорким взглядом. Очевидно, он что-то знал, но не хотел говорить.

– Да, – объявил я, – ты прав: у нас на звездах много чего знают. Например, мы слышали там, что мудрые люди прошедших веков приходили в эти самые горы за сияющими камнями, за красивыми игрушками и за желтым железом.

– Ты человек мудрый, господин мой, что и говорить! – отвечал он холодно. – Я не больше как неразумный младенец в сравнении с тобой; где же мне рассуждать о таких вещах. Ты поговоришь об этом со старой Гагулой у короля; она так же много знает, как и ты.

С этими словами он отошел прочь.

Только что он ушел, я обратился к своим и указал им на отдаленные горы.

– Там Соломоновы алмазные копи, – сказал я.

Омбопа стоял вместе с остальными моими спутниками, очевидно погруженный в один из тех припадков задумчивости, которые были ему свойственны. Однако он расслышал мои слова.

– Да, Макумацан, – подхватил он по-зулусски, – алмазы действительно там, и вы их наверно достанете, раз вы, белые люди, такие охотники до денег и игрушек.

– А ты почем знаешь, Омбопа? – спросил я резко. Мне ужасно не нравились его таинственные речи.

Он засмеялся.

– Я видел это во сне, о белые люди! – сказал он и сейчас же отошел в сторону.

– Однако что хочет этим сказать наш черный приятель? – спросил сэр Генри. – Что с ним такое? Он что-то такое знает, чего не хочет говорить; это ясно. Кстати, Кватермэн, не слыхал ли он чего-нибудь про… моего брата?

– Ничего ровно; он расспрашивал каждого встречного и поперечного, но ему неизменно отвечали, что во всей стране отроду не видывали ни единого белого человека.

– Да по́лно, мог ли он сюда добраться? – возразил Гуд. – Мы попали сюда просто каким-то чудом; может ли быть, чтобы он нашел дорогу и пробрался в эти края совсем без всякой карты?

– Я сам не знаю, – уныло отвечал сэр Генри. – Но мне почему-то кажется, что так или иначе, а я его найду.

Солнце медленно заходило; когда же оно совсем зашло, темнота наступила совершенно внезапно и устремилась на землю, точно свалилась откуда-то сверху, вещественная и осязаемая.

– Если вы отдохнули, господин мой, – сказал Инфадус, – мы будем продолжать наш путь в Лоо, где уже готова хижина для принятия высоких гостей. Месяц светит ярко, и путь ясно лежит перед нами.

Мы последовали его внушениям и через час уже подходили к черте города, который казался просто бесконечным.

Скоро мы пришли к мосту, перекинутому через ров, и были встречены звоном оружия и громким окликом часового. Инфадус ответил каким-то лозунгом, которого я не мог разобрать, на что ему отвечали салютом, и мы прошли через мост и двинулись дальше по главной улице этого огромного города, воздвигнутого из трав и прутьев. Мы шли с полчаса по крайней мере вдоль бесконечного ряда лачуг, после чего Инфадус наконец остановился перед небольшой группой хижин, расположенных вокруг маленького дворика с известковым полом, и объявил нам, что здесь находится предназначенное нам «убогое» помещение.

Оказалось, что для каждого из нас была приготовлена отдельная хижина. Эти хижины были несравненно лучше всех виденных нами до сих пор, и в каждой из них было по отличной постели, сделанной из выделанных кож, и тюфяков, набитых ароматическими травами. Ужин уже ожидал нас, и как только мы умылись свежей водой, приготовленной в больших глиняных кувшинах, пришли красивые молодые женщины и принесли нам жареного мяса и маисовых лепешек, очень аппетитно уложенных на деревянных блюдах, которые они поднесли нам с глубокими поклонами.

Мы отлично поужинали, после чего попросили перенести все приготовленные для нас постели в одну хижину и сейчас же улеглись спать, совершенно измученные своим длинным путешествием.

Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Мы принялись за свой туалет, насколько обстоятельства это позволяли. Бедный Гуд тщетно осведомлялся, не отдадут ли ему его платье, но ему отвечали, что все принадлежности его костюма отправлены к королю, который примет нас около полудня. С горя наш капитан принялся снова брить правую сторону своей физиономии, а левую, на которой теперь отросла порядочная бакенбарда, мы советовали ему вовсе не трогать. Мы же ограничились основательным умыванием и хорошенько пригладили свои волосы. Светлые кудри сэра Генри отросли теперь чуть не до самых плеч, так что он стал еще больше похож на древнего датчанина, а моя седоватая щетина переросла на целый вершок положенную ей длину.

Когда мы позавтракали и выкурили по трубке, сам Инфадус принес нам известие, что король Твала готов нас принять, как скоро нам угодно будет к нему отправиться.

Мы отвечали, что предпочитаем подождать, пока солнце поднимется повыше, что мы еще не вполне отдохнули от своего путешествия, и прочее в том же роде. Когда имеешь дело с нецивилизованными народами, всего лучше не торопиться. Они очень легко принимают вежливость за страх и униженность. И хотя нам столь же хотелось поскорее увидеть Твалу, сколько ему видеть нас, мы просидели у себя в хижине еще целый час, занимаясь теми подарками, которые могли уделить из своего скудного имущества.

То был карабин, принадлежавший бедному Вентфогелю, и бусы. Карабин решено было поднести его королевскому величеству, а бусы раздать его женам и придворным. Мы уже подарили немного бус Инфадусу и Скрагге, и они были от них в восторге, так как до сих пор не видели ничего подобного. Наконец мы объявили, что готовы идти, и тронулись в путь в сопровождении Инфадуса и Омбопы, который нес подарки.

Через несколько времени мы подошли к ограде, похожей на ту изгородь, которая окружала предназначенные нам хижины, но только раз в пятьдесят больше нашей. По сю сторону изгороди, окружая ее со всех сторон, расположился целый ряд хижин, в которых помещались королевские жены. Внутри ограды, как раз напротив входа, стояла очень большая одинокая хижина; здесь жил сам король.

Небольшое пространство перед самой хижиной было пусто; здесь стояло только несколько скамеек. Мы заняли три из них по знаку, поданному нам Инфадусом, а Омбопа стал сзади. Сам Инфадус поместился у входа в хижину. Таким образом мы просидели минут десять в глубочайшем молчании, чувствуя все время, что на нас устремлены пристальные взгляды без малого восьми тысяч солдат, окружавших королевскую хижину. Это было довольно-таки тяжелое испытание, но мы перенесли его храбро. Наконец дверь хижины отворилась, и гигантская фигура в великолепной тигровой мантии перешагнула через порог, в сопровождении юного Скрагги и еще какого-то странного существа, которое показалось нам дряхлой, иссохшей обезьяной, закутанной в меховые одежды. Великан уселся против нас. Скрагга встал за его стулом, а дряхлая обезьяна проковыляла на четвереньках в тенистое местечко около хижины и свернулась клубком.

Между тем все продолжали безмолвствовать.

Вдруг великан сбросил свою тигровую мантию и встал перед нами, представляя собой весьма неутешительное зрелище. То был огромный человек самой отталкивающей наружности, какую только мне случалось видеть. У него были толстые негритянские губы, совершенно приплюснутый нос и один черный сверкающий глаз; на месте другого красовалась только темная глазная впадина. Общее выражение его ужасного лица было в высшей степени жестокое и животное. Его огромную голову украшал великолепный султан из белых страусовых перьев; одет он был в блестящую кольчугу, а вокруг пояса и правого колена у него, по обыкновению, висела бахрома из бычьих хвостов. В правой руке он держал огромное копье. На шее у него был толстый золотой обруч, а на лбу сиял одинокий необработанный алмаз необыкновенной величины, привязанный к головному убору.

Молчание длилось недолго. Великан, которого мы справедливо приняли за короля, поднял свое огромное копье. В то же мгновение восемь тысяч копий сверкнуло в воздухе и из восьми тысяч глоток вылетел ответный приветственный клич. Эта церемония повторилась до трех раз, и всякий раз земля дрожала от страшного гула, который можно сравнить только с глухими раскатами грома.

– Преклонись, о народ, – пропищал тонкий голос, выходивший из того темного угла, где сидела обезьяна, – вот твой король!

– Вот твой король! – прогремело восемь тысяч голосов. – Преклонись, о народ, вот твой король.

Опять наступило молчание – мертвое молчание. Вдруг один из воинов, стоявших налево от нас, уронил свой щит, который звонко ударился о землю, падая на плотно утрамбованный известковый пол. Твала обратил свой единственный холодно-сверкающий глаз в ту сторону, где раздался шум.

– Выходи вперед, – приказал он громовым голосом.

Из рядов вышел красивый юноша и остановился перед ним.

– Так это ты уронил щит, неловкий пес? Или ты хочешь осрамить меня перед чужеземцами? Что ты скажешь?

Мы видели, как страшно побледнел несчастный под своей темной кожей.

– Я сделал это нечаянно, о телец черной коровы! – пробормотал он.

– Если так, ты поплатишься за эту нечаянность. Из-за тебя я стал смешон; готовься умереть.

– Твоя воля, король, – был тихий ответ.

– Скрагга! – проревел король. – Покажи мне, как ты умеешь действовать своим копьем. Убей этого неловкого пса!

Скрагга вышел вперед и с отвратительной усмешкой занес свое копье над несчастной жертвой, которая закрыла глаза рукой и стояла неподвижно. Мы просто окаменели от ужаса.

Раз, два… Скрагга замахнулся и ударил прямо в цель – копье пронзило воина. Несчастный взмахнул руками и упал мертвый. В толпе пробежал зловещий ропот, прокатился, точно волна, по рядам воинов и замер в отдалении. Трагедия свершилась. Труп уже лежал на земле, а нам все еще не верилось, что все кончено. Сэр Генри вскочил и разразился страшным проклятием, но затем снова сел, подавленный окружающим молчанием.

– Унесите его прочь, – сказал король.

Из рядов тотчас же вышли четыре человека, подняли убитого и унесли.

Между тем сэр Генри кипел яростью. Нам стоило величайшего труда удержать его на месте.

– Умоляю вас, сидите смирно, – прошептал я. – Ведь от этого зависит наша жизнь!

Насилу он успокоился.

Твала молчал до тех пор, пока не изгладились последние следы кровавой трагедии. Затем он обратился к нам.

– Белые люди, пришедшие к нам неведомо откуда и неведомо зачем, – сказал он, – привет вам!

– Привет тебе, Твала, король Кукуанский! – отвечал я.

– Белые люди, откуда вы пришли и зачем?

– Мы пришли с далеких звезд, а какими путями – о том не спрашивай. Мы пришли, чтобы видеть эту страну.

– Далеко же вы шли и не много увидите. А этот человек, что пришел с вами, – он указал на Омбопу, – тоже обитатель звезд?

– Да, тоже; там, в небесах, есть также люди твоего цвета. Но лучше не спрашивай о таких высоких предметах, тебе не понять их, о Твала-король!

– Громок ваш голос, смела ваша речь, жители звезд, – отвечал Твала таким тоном, который мне очень не понравился. – Помните, что звезды далеко, а сами вы здесь. А что, если я сделаю с вами то же, что сделано с тем, которого сейчас унесли?

Я громко рассмеялся, хотя в душе мне было вовсе не до смеха.

– О король! – отвечал я. – Смотри ступай осторожно по раскаленным камням, а не то ты сожжешь себе ноги; держи копье за рукоять, а не то ты поранишь себе руки. Если ты тронешь хоть один волосок у нас на головах, тебя постигнет беда. Разве они, – тут я указал на Инфадуса и Скраггу, – не говорили тебе, какого мы рода люди? Видел ли ты что-нибудь подобное? – И я показал на Гуда, в полной уверенности, что доселе он, конечно, не видывал ни единого человека, сколько-нибудь похожего на то, что представлял собой Гуд в эту минуту.

– Правда, никогда не видел, – сказал король.

– Говорили они тебе, как мы умеем посылать смерть издалека? – продолжал я.

– Это они говорили, только я им не верю. Дайте мне посмотреть, как вы умеете убивать. Убейте одного из тех воинов, что стоят вон там (он указал на противоположный конец крааля), – тогда я поверю.

– Нет, – отвечал я, – мы проливаем человеческую кровь только ради справедливого наказания. Но если ты хочешь видеть наше искусство, прикажи своим слугам пустить быка в ограду крааля, и он не успеет пробежать двадцати шагов, как я убью его.

– Нет, – засмеялся король, – убей мне человека. Вот тогда я поверю.

– Пусть будет по-твоему, о король! – отвечал я холодно. – Ступай, пройди по открытому месту: ты не успеешь дойти до ворот и умрешь. А если не хочешь идти сам, то пошли своего сына, Скраггу.

В эту минуту я застрелил бы его с величайшим удовольствием.

Услышав мое предложение, Скрагга испустил громкий вопль и удрал в хижину. Твала нахмурился; предложение пришлось ему не по вкусу.

– Впустить сюда молодого быка! – приказал он.

Двое людей тотчас же побежали исполнять приказание.

– Ну-с, сэр Генри, не угодно ли вам теперь стрелять, – сказал я. – Мне хочется доказать этому разбойнику, что в нашей компании есть еще и другие колдуны и волшебники, не я один.

Сэр Генри взял свою двустволку и приготовился стрелять.

– Надеюсь, что мне удастся сделать хороший выстрел, – проворчал он.

– Вы должны его сделать, – отвечал я. – Если вы промахнетесь в первый раз, стреляйте во второй и непременно всадите заряд куда следует. Берите прицел на сто пятьдесят шагов и выжидайте, пока животное не повернется к вам боком, во всю длину.

Вскоре мы увидали быка, который бежал прямо к воротам крааля. Он вбежал в ворота, но тут, при виде огромной толпы собравшегося народа, остановился с бессмысленным видом, повернул назад и заревел.

– Скорей, самое время, – прошептал я.

Раздался выстрел, бык упал на спину и забился, раненный в бок. Пуля отлично сделала свое дело, и тысячи зрителей разом ахнули, пораженные изумлением. Я хладнокровно обратился к королю:

– Что же, солгал я тебе, о король?

– Нет, белый человек, ты сказал правду, – был несколько смущенный ответ.

– Внемли, о Твала, – продолжал я. – Ты сам видел, что видел. Теперь узнай, что мы пришли с миром, а не с войной. Посмотри (тут я показал приготовленный карабин) – вот пустая палка, с помощью которой ты будешь убивать так же, как и мы, – только я положу на нее такое заклятие, что ты не будешь убивать ею людей. Если ты поднимешь ее против человека, она убьет тебя самого. Постой, я сейчас тебе покажу. Прикажи кому-нибудь отойти на сорок шагов и воткнуть копье рукоятью в землю так, чтобы наконечник был обращен к нам плоской стороной.

Через несколько секунд это было исполнено.

– Теперь я раздроблю копье.

Я тщательно прицелился и выстрелил. Пуля ударила прямо в плоскость, обращенную в мою сторону, и копье разлетелось на мелкие части. Опять все ахнули от удивления.

– Теперь, Твала (тут я подал ему карабин), – мы дарим тебе эту волшебную трубку, и мало-помалу я выучу тебя, как ее употреблять; но берегись, не дерзай обращать волшебства далеких звезд против земного человека!

Король взял ружье чрезвычайно осторожно и положил его к своим ногам.

Тут я заметил, что обезьянообразное существо выползло из своего тенистого убежища. Оно протащилось на четвереньках несколько шагов и приблизилось к тому месту, где сидел король. Здесь оно встало на ноги, откинуло меховой покров с головы и обнаружило совершенно необычайную и зловещую физиономию. Очевидно, то была не обезьяна, а невероятно древняя старуха, до такой степени иссохшая и скрюченная, что ее лицо было немногим больше лица годовалого ребенка, и все оно точно состояло из множества желтых морщин. Среди этих морщин виднелась глубоко провалившаяся щель, изображавшая рот; прямо ото рта подбородок стремился вперед, оканчиваясь настоящим острием; о носе не было и помину, да и вообще все лицо было бы совершенно похоже на иссохшие лица мумий, если бы не большие черные глаза, полные жизни и огня, сверкавшие из-под седых бровей и нависшего лба, точно два драгоценных камня, вставленных в глазные впадины страшного черепа. Самый череп был совершенно оголен и при этом желт, как старый пергамент, а покрывавшая его морщинистая кожа двигалась и сокращалась, как кожа на голове гадюки.

Существо, которому принадлежало это ужасное лицо, заставившее всех нас содрогнуться от страха, с минуту простояло неподвижно, но потом протянуло костлявую руку с длинными когтями, положило ее на плечо короля и возопило тонким пронзительным голосом:

– Внемли, о король! Внемли, о народ! Внемлите горы, реки и равнины – вы, колыбель кукуанского народа! Внемлите, о небо и солнце, бури, дожди и туманы! Внемли, все живущее, обреченное смерти! Внемли, все умершее, что должно возродиться к жизни и снова умереть! Внемлите: дух жизни вселился в меня и пророчествует вам! Я пророчествую! я пророчествую! я пророчествую!

Слова перешли в жалобный вопль, в протяжный тихий вой; вой этот замер, и ужас охватил сердца всех присутствующих, и в том числе нас самих.

– Я предчувствую беду… страшную беду… Я слышу шаги, шаги, шаги… Шаги белого человека, пришельца из далеких стран… Стонет земля у него под ногами, дрожит земля – она чует своего господина!..

Сколько мне лет, как вы думаете? Ваши отцы знали меня, знали и их отцы, и отцы их отцов… Я знала белого человека, знала все его желания… Я стара, но горы старше меня. Скажите мне, кто соорудил великую дорогу? Кто покрыл скалы надписями и изображениями? Кто воздвиг вон тех трех, вечно безмолвствующих, что сидят там и смотрят в глубокую бездну?..

Тут старая ведьма указала на скалистые крутые горы, замеченные нами в прошлую ночь.

– Вы ничего этого не знаете, а я знаю! Все это – деяния белых людей, которые жили прежде вас и будут жить, когда вас не будет, – они вас пожрут и уничтожат… Да! да! да! А зачем приходили они, эти белые, грозные, искушенные в волшебстве и всякой премудрости, могучие, непреодолимые? Откуда тот сияющий камень, что у тебя на лбу, о король? Ты не знаешь, а я знаю: я – древняя, я – мудрая, я – изанузи (колдунья)!

Тут она повернула в нашу сторону свою страшную голову, похожую на обнаженную голову большой хищной птицы.

– Чего вы здесь ищете, о белые люди, пришельцы с далеких звезд… О да, пусть со звезд! Или вы ищете пропавшего? Вы не найдете его здесь! В течение многих веков нога белого человека не попирала этой земли; однажды здесь был белый, но он ушел, чтобы умереть. Вы пришли за сияющими камнями; я знаю, я наверно знаю. Вы найдете их, но вернетесь ли вы туда, откуда пришли, или останетесь вместе с ними? Ха, ха, ха!.. А ты – ты, темнокожий, с гордой осанкой (она указала на Омбопу своим костлявым пальцем), кто ты такой и чего ищешь ты? Не блестящих камней, не желтого металла – все это ты предоставляешь белым «жителям звезд»… Мнится мне, что я знаю тебя; чудится мне, что знаком мне запах крови, текущей в твоих жилах. Сорви свой пояс…

Тут лицо ужасной старухи исказилось судорогами, и она упала на землю с пеной на губах, точно в припадке эпилепсии. Ее унесли в хижину. Король встал, дрожа, и махнул рукой. Воинские отряды тотчас пришли в движение и начали уходить один за другим, и через десять минут на огромном пространстве, примыкавшем к королевской хижине, остались только мы, король да несколько его приближенных.

– Белые люди, – сказал он, – мне пришло в голову вас убить. Гагула держала странную речь… Что вы на это скажете?

Я засмеялся:

– Берегись, король; нас убить не так легко. Ты видел, что было с быком: или ты хочешь, чтобы с тобой случилось то же?

Король нахмурился.

– Нехорошо грозить королю! – сказал он.

– Мы не грозим, мы говорим только правду. Попробуй убить нас, король, и ты сам увидишь.

Великан в раздумье провел рукой по лбу.

– Идите с миром, – сказал он наконец. – Сегодня вечером будет великая пляска. Вы увидите ее. Не бойтесь, я не готовлю вам западни. А завтра увидим; я подумаю.

– Да будет по-твоему, король, – отвечал я.

После этого мы встали со своих мест и отправились к себе в крааль в сопровождении Инфадуса.

X
Колдовская охота

Дойдя до нашей хижины, я сделал знак Инфадусу, чтобы он вошел вместе с нами.

– Теперь, Инфадус, – сказал я, – мы хотим поговорить с тобой.

– Так говорите, о повелитель!

– Нам кажется, Инфадус, что Твала, король ваш, жестокий человек.

– Истинно так, господин мой. Увы! Вся страна вопиет против его жестокости. Вот вы увидите сегодня вечером. Начнется великая охота колдуний, и много, много людей будет выслежено, многих обвинят и убьют. Жизнь каждого в опасности, все под страхом смерти. Понадобится королю стадо какого-нибудь человека или просто его жизнь, опасается ли он, что тот или другой может взбунтовать против него народ, и кончено; тогда Гагула, которую вы видели, или какая-нибудь другая из тех колдуний, которых она научила своему чародейству, сейчас откроет, что этот человек виновен в злом колдовстве, и его убьют. Многие умрут, прежде чем побледнеет луна в эту ночь. Это всегда так бывает. Может быть, и я буду убит. До сих пор меня щадили, потому что я опытен в военном деле и любим воинами; но и я не знаю, долго ли мне жить. Вся страна стонет под жестоким игом Твалы, короля нашего; она устала терпеть и его, и его кровавые деяния.

– В таком случае отчего же народ не свергнет его?

– Нельзя, господин мой, ведь он король. К тому же, если он будет убит, вместо него начнет царствовать Скрагга, а сердце Скрагги еще чернее, чем сердце отца его, Твалы. Если Скрагга станет королем, иго его будет еще тяжелее, чем иго Твалы. Вот если бы Имоту не был убит или был бы жив его сын, Игноси, – тогда другое дело; но они оба умерли…

– А откуда ты знаешь, что Игноси умер? – произнес голос позади нас.

Мы с удивлением оглянулись, чтобы посмотреть, кто это сказал. То был Омбопа.

– Что ты хочешь сказать, юноша? – спросил Инфадус. – Кто тебе велит говорить?

– Послушай, Инфадус, что я тебе расскажу, – отвечал он. – Много лет тому назад короля Имоту убили в этой стране, и жена его бежала вместе с мальчиком Игноси. Так?

– Истинно так.

– Говорили, что оба они погибли в горах. Так?

– Так.

– Ну а между тем ни мать, ни мальчик и не думали погибать. Они перебрались через горы и, следуя за кочевыми жителями пустыни, прошли страну песков и снова увидели воду, траву и деревья.

– Откуда ты это знаешь?

– Слушай. Они шли все дальше и дальше, шли целые месяцы и наконец пришли в ту страну, где живет воинственный народ амазулусов, принадлежащий к одной расе с кукуанцами. Здесь они прожили многие годы, пока мать наконец не умерла. Тогда сын ее, Игноси, снова пустился странствовать и ушел далеко, далеко, в чудесную страну, населенную белыми людьми, где также пробыл многие годы, научаясь премудрости у белых людей.

– Выдумка недурная, – сказал Инфадус недоверчиво.

– Много лет жил он там, был простым служителем, был воином, но всегда хранил в своем сердце все, что рассказывала ему мать про его родину, и придумывал, как бы ему так устроить, чтобы туда вернуться и опять увидеть свой народ и дом своего отца, прежде чем умереть. Долго он жил и ждал, и наконец пришло время, как оно приходит ко всем, кто умеет ждать, и встретил он белых людей, собравшихся отыскивать ту самую неведомую страну, далекую его родину, – и присоединился к ним. Белые люди отправились в путь и шли все дальше и дальше, отыскивая пропавшего. Они миновали жгучую пустыню, перебрались через снеговые горы и пришли в страну кукуанцев и здесь встретились с тобой, о Инфадус!

– Верно, ты сошел с ума и потому говоришь так, – сказал взволнованный старый воин.

– Ты так думаешь? Посмотри, я сейчас докажу тебе, что это все правда, брат отца моего: я – Игноси, законный король Кукуанский.

Тут он разом сорвал свой широкий пояс и указал на синее изображение священной змеи, вытатуированное у него на теле.

– Смотри, это что? – сказал он.

Инфадус до такой степени вытаращил глаза, что они чуть не выскочили у него из орбит, и тотчас же бросился на колени.

– Приветствую тебя! – воскликнул он восторженно, – сын брата моего, король мой!

– Не то ли я говорил тебе? Встань: я еще не король, но буду королем с твоей помощью и с помощью этих отважных белых людей, которые мне друзья. Но старуха Гагула была права: прежде чем это случится, вся страна обагрится кровью, и прольется также ее собственная кровь за то, что она убила отца моего своими словами и лишила мать мою родины и пристанища. Выбирай же, Инфадус: хочешь ты предаться в мои руки, разделять все опасности, которые ждут меня впереди, и помогать мне свергнуть тирана и убийцу или нет? Решайся.

Старик подпер голову рукой и задумался. Потом он подошел к Омбопе или, лучше сказать, к Игноси, опустился перед ним на колени и взял его руку:

– Игноси, законный король Кукуанский, я предаю руку мою в твои руки и буду твоим слугой до самой смерти. Когда ты был ребенком, ты играл у меня на коленях; теперь, на старости лет, я буду сражаться за тебя и за свободу!

– Хорошо. Если я останусь победителем, ты будешь первым человеком во всей стране после короля. Если я погибну, ты только умрешь, а смерть уж и так недалеко от тебя. Встань. А вы, белые люди, хотите вы помочь мне? Предложить вам за это мне нечего. Если я восторжествую и найду белые камни, вы возьмете их сколько хотите. Но довольно ли вам этого?

Я перевел его слова.

– Скажите ему, – отвечал сэр Генри, – что он неверно понимает нас. Порядочный человек не продается ни за какое богатство. Впрочем, что касается лично меня, я скажу следующее: Омбопа мне всегда нравился, и я буду стоять за него во всей этой истории, насколько от меня зависит. Мне будет очень приятно участвовать в укрощении этого жестокого Твалы. Что вы скажете, Гуд, и вы, Кватермэн?

– Что ж, – проговорил Гуд, – выражаясь высоким слогом, к которому они здесь имеют такое пристрастие, можете сказать ему от меня, что драка – превосходная вещь, что она согревает скорлупу сердца, и что я, со своей стороны, готов лезть туда же, куда и он. Себе же прошу только одного: пусть позволит мне носить панталоны.

Я перевел оба этих ответа.

– Хорошо, друзья, – сказал нам бывший Омбопа. – А что скажешь ты, Макумацан, старый охотник, ты, что хитрее раненого буйвола?

Я подумал немного и почесал затылок.

– Омбопа… то есть Игноси! – сказал я. – Я переворотов ужасно не люблю. Я человек мирный, маленько трусоватый (тут Омбопа усмехнулся), но при всем том стою́ за своих друзей крепко. Ты постоял за нас и вел себя как следует мужчине, ну и я постою за тебя. Да, еще вот что: ты знаешь, что мы пришли сюда искать пропавшего брата Инкубу (сэра Генри). Ты должен помочь нам найти его.

– Это я сделаю, – отвечал Игноси. – Постой, Инфадус, заклинаю тебя священным изображением змеи, опоясывающей меня, скажи мне всю правду. Слыхал ли ты, чтобы какой-нибудь белый человек ступил на эту землю?

– Нет, Игноси.

– Если бы прошел слух о каком-нибудь белом, если бы кто видел его в стране – знал ли бы ты об этом?

– Наверно бы, знал.

– Ты слышишь, Инкубу? – сказал Игноси сэру Генри. – Его не было здесь!

– Что делать, – вздохнул сэр Генри. – Должно быть, оно так и есть. По всей вероятности, ему не удалось сюда добраться. Бедный Джордж! Так что все это было понапрасну…

– Однако к делу, – сказал я, стараясь избегнуть этого печального разговора. – Каким образом думаешь ты сделаться королем на деле?

– Не знаю сам, что делать. Инфадус, как ты думаешь?

– Игноси, сын блистающей молнии, – отвечал старик, – сегодня вечером будет великая пляска и колдовская охота. Многих выследят ловкие колдуньи, многие погибнут, и во многих сердцах проснется скорбь и страдание, возгорится гнев против короля Твалы. После пляски я переговорю с несколькими главными вождями, и если мне удастся убедить их, они, в свою очередь, сговорятся со своими отрядами. Сначала я приступлю к вождям издалека и мало-помалу доведу их до того, что настоящий король – ты. И я думаю, что завтра, когда рассветет, десять тысяч копий будет в твоем распоряжении. А теперь мне нужно уйти, чтобы подумать, прислушаться и приготовиться. Я увижусь с тобой здесь, когда кончится пляска, если только буду жив и вы все будете живы; тогда мы поговорим еще. Лучшее, что может быть, – это война.

Тут наше совещание было прервано известием, что король прислал к нам гонцов. Мы подошли к двери и приказали впустить их в хижину. Вошли трое посланных, из которых каждый нес блестящую кольчугу и великолепный боевой топор.

– Дары короля, моего повелителя, белым людям, прибывшим со звезд! – провозгласил сопровождающий их глашатай.

– Благодарим короля, – отвечал я. – Удалитесь!

Посланные ушли, а мы принялись разглядывать наши подарки с большим интересом. Они были самой великолепной, тончайшей работы, какую я видел в жизни. Целая кольчуга занимала так мало места, что ее почти можно было закрыть руками, когда она сжималась вплотную, колечко к колечку.

– Неужели вы сами делаете такие штуки, Инфадус? – спросил я. – Они удивительно хороши.

– Нет, господин мой, они перешли к нам от наших предков. Мы не знаем, кто их делал, и их осталось немного. Их могут носить только люди царской крови. Это – волшебные кольчуги, их нельзя пронзить никаким копьем. Тот, кто их носит, вполне безопасен в битве. Или король очень вами доволен, или он очень вас боится, а то бы он их не прислал. Наденьте их сегодня вечером.

Весь остальной день мы провели, спокойно отдыхая и обсуждая на досуге наше положение, которое было довольно интересно. Наконец солнце село, тысячи сторожевых костров запылали кругом, и во тьме мы услыхали топот ног и звон оружия: то проходили на свои места многочисленные воинские отряды, собираясь на празднество. Часов около десяти луна взошла в полном блеске, и пока мы любовались ею, пришел Инфадус в полном воинском наряде, с двадцатью телохранителями, которые должны были сопровождать нас к месту пляски. Мы уже обновили присланные нам королем кольчуги, как он нам советовал, и надели их под нашу одежду, причем с удивлением убедились, что они нисколько не тяжелы и очень удобны. Эти стальные рубашки, очевидно, предполагались для очень крупных людей и потому сидели довольно мешковато и на мне, и на Гуде; но богатырскую фигуру сэра Генри кольчуга облегала плотно и была ему совершенно впору. Потом мы опоясались ременными поясами, привязали к ним револьверы, взяли топоры, присланные королем, и отправились.

Подойдя к тому большому краалю, где мы представлялись королю поутру, мы нашли, что он окружен двадцатью тысячами воинов, выстроившихся отдельными полками. Эти полки разделялись, в свою очередь, на отряды, между которыми нарочно были оставлены небольшие проходы для того, чтобы колдуньи могли свободно двигаться между воинами. Это огромное сборище вооруженных людей, стоявших в стройном порядке, было необыкновенно величественно. Они стояли совершенно неподвижно, в полном безмолвии, и луна обливала своим светом лес их копий, их величавые фигуры, развевающиеся перья и нежные краски их разноцветных щитов.

– Здесь, верно, собрано все кукуанское войско? – спросил я Инфадуса.

– Нет, Макумацан, – отвечал он, – только одна его треть. Третья часть войска ежегодно присутствует на празднестве: другая треть стоит наготове на случай беспорядков, когда начнется убийство; десять тысяч воинов стерегут столицу, а остальные расположены по другим краалям, по всей стране. Видишь, как много у нас войска.

– Они ужасно молчаливы, – сказал Гуд.

И в самом деле, такое полнейшее безмолвие, такая тишина на месте, где собралось столько живых людей, производила подавляющее впечатление.

– Что сказал тебе Богван? – спросил Инфадус.

Я перевел.

– Люди всегда молчат, когда над ними веет тень смерти, – отвечал он угрюмо.

– И многих убьют?

– Очень многих.

– По-видимому, – сказал я своим, – нам с вами предстоит увидеть настоящий бой гладиаторов, на который притом не поскупились.

Сэр Генри содрогнулся, а Гуд заметил, что ему ужасно хотелось бы от этого отделаться.

– Скажи мне, – спросил я Инфадуса, – в опасности мы или нет?

– Не знаю, господин мой. Надеюсь, что нет, но главное, не показывайте виду, что вы чего-нибудь боитесь. Если вы переживете эту ночь, все может пойти хорошо. Воины уже ропщут против короля.

Между тем мы приближались к самой середине открытой площадки, на которой были расставлены скамейки. Подойдя к ним, мы заметили небольшую группу, приближающуюся со стороны королевской хижины.

– Это король Твала и сын его, Скрагга, и старуха Гагула, а вот и те, что убивают обреченных на смерть, – сказал нам Инфадус, указывая на огромных людей дикого, страшного вида, вооруженных копьями и тяжелыми дубинами. Всех их было человек двенадцать.

Король сел на среднее место, Гагула свернулась клубком у его ног, остальная ужасная свита встала сзади.

– Привет вам, белые вожди! – закричал король, когда мы подошли. – Садитесь, нечего терять драгоценное время. И так уж ночь слишком коротка для всего, что нам предстоит совершить. Вы пришли в добрый час и увидите славное зрелище. Посмотрите кругом, белые вожди, посмотрите! – (Тут он обвел своим одиноким страшным глазом собравшиеся полки.) Ужели увидите вы у себя на звездах что-нибудь подобное? Смотрите, как содрогается под гнетом злодейства каждый замышляющий зло в сердце своем, каждый, кому страшно правосудие высокого неба.

– Начинайте! Начинайте! – закричала Гагула тонким, пронзительным голосом. – Гиены голодны, они воют и просят пищи. Начинайте!

На минуту наступила страшная тишина, которая казалась еще ужаснее от сознания того, что должно было совершиться.

Король поднял копье, и по этому знаку все двенадцать тысяч воинов, как один человек, притопнули с такой силой, что дрогнула земля. Затем где-то вдалеке одинокий голос затянул заунывную песню с припевом, который гласил что-то вроде следующего: что суждено человеку, рожденному на земле? И все войско разом прогремело в ответ: смерть!

Мало-помалу песню подхватили все воины, одни за другими, и наконец все войско присоединилось к пению, и песня облетела все его ряды. Тут уже я не мог хорошенько разобрать слов; я разбирал только общий смысл песни. Она изображала различные степени человеческих страстей, печалей и радостей. То была сперва нежная песня любви, потом величавый воинственный гимн и, наконец, унылая, погребальная песнь, которая вдруг оборвалась и сменилась раздирающим душу захватывающим воплем, который прокатился и замер в зловещих звуках, леденивших кровь. Опять наступило молчание, и опять прервал его король, подняв руку. Раздался громкий топот быстро бегущих ног: из-за полчищ собравшихся воинов показались странные, ужасные существа и подбежали к нам. Когда они приблизились, мы увидели, что то были женщины, большей частью старухи, с распущенными седыми волосами. Лица их были испещрены белыми и желтыми полосками; на спине у каждой висели змеиные кожи, а вокруг пояса болтались и гремели человеческие кости. В руках они держали маленькие палочки вроде жезлов. Всего их было десять. Они остановились против нас, и одна из них протянула свою палочку к старой Гагуле и громко закричала:

– Мать! мать! мы здесь!

– Добро, добро, добро! – завизжала дряхлая ведьма. – Зорки ли ваши очи, вещие? Видите ли все тайное, все сокровенное?

– Зорки, мать, мы все видим.

– Добро, добро, добро! Отверсты ли ваши уши, вещие? Слышите ли вы те слова, что молвятся без языка, без голоса?

– Отверсты, мать, мы все слышим.

– Добро, добро, добро! Остро ли ваше обоняние, все ли чувства проснулись в вас, вещие? Чуете ли вы запах преступной крови, можете ли вы очистить землю от тех, что замышляют злое против короля и себе подобных? Готовы ли вы совершить правосудие высокого неба, о дивные! мной наученные, вскормленные хлебом мудрости моей, вспоенные водою колдовства моего?

– Мать, мы готовы!

– Так идите! Трудитесь без устали, о хищные мои птицы! Смотрите, убивающие ждут, – она указала на зловещую группу палачей, – пусть навострятся их копья; белые люди, чужеземные пришельцы, жаждут увидеть… Идите!

С диким воплем разлетелась во все стороны зловещая стая, точно осколки разорвавшейся бомбы; кости на их поясах гремели и стучали, пока они разбегались по всем направлениям, устремясь в густую толпу воинов. Мы не могли следить за всеми, так приковала к себе наши взгляды ближайшая колдунья. Приблизившись к воинам на несколько шагов, она вдруг начала дикую пляску и закружилась с невероятной быстротой, выкрикивая отрывистые, зловещие фразы: «Чую, чую злодея! Вот он, вот он – отравитель родной матери! Слышу твои сокровенные мысли, ты помышляешь злое про короля!» Она плясала и вертелась все быстрее, все стремительнее и наконец пришла в такое исступление, что пена заклубилась у нее на губах, глаза почти выкатились из орбит, и все ее тело затряслось заметной дрожью. Вдруг она стала точно окаменелая, на мгновение будто замерла на месте, точно охотничья собака, напавшая на след, и затем медленно двинулась к воинам с простертым жезлом. Мне показалось, что по мере ее приближения мужество их поколебалось, и, когда она подкралась совсем, они невольно отпрянули. Мы следили за всеми ее движениями как прикованные. Все крадучись, все подбираясь, как собака к зверю, она подступила прямо к ним… остановилась, помедлила… и снова сделала несколько шагов. Конец наступил внезапно. Она испустила пронзительный крик, прыгнула – и дотронулась своим жезлом до высокого воина. В то же мгновение двое ближайших к нему людей схватили за руки обреченного человека и подвели его к королю.

Он не сопротивлялся. Мы видели только, когда он шел, что ноги его влачились по земле, точно разбитые параличом, а руки, беспомощно выронившие копье, были безжизненны, как у трупа. Пока его вели, навстречу выступили двое палачей.

– Бей! – сказал король.

– Бей! – завизжала Гагула.

И не успели прозвучать эти слова, как ужасное дело уже свершилось.

– Один! – воскликнул король.

Тело оттащили на несколько шагов и бросили на землю. Только что это было сделано, привели другого несчастного, точно быка на бойню. Судя по мантии из леопардовой шкуры, он был воин знатного происхождения. Снова раздалась страшная команда, и жертва упала мертвой.

– Два! – сосчитал король.

И кровавая игра пошла своим порядком. Слыхал я о боях гладиаторов, устраивавшихся римскими цезарями, и об испанских боях быков, но эта кукуанская колдовская охота была во сто раз отвратительнее и тех и других.

Раз мы просто не выдержали и попробовали было воспротивиться этой бойне, но Твала осадил нас очень решительно:

– Пусть закон исполняется своим чередом, белые люди. Эти негодяи – вредные колдуны и злодеи: хорошо, что они умрут.

Около полуночи бойня прекратилась. Колдуньи-ищейки собрались вместе, очевидно уставшие от своих кровавых подвигов, и мы уже начали думать, что представление окончилось. Но мы ошиблись: вдруг, к нашему изумлению, сама старуха Гагула поднялась с места и, опираясь на клюку, заковыляла по направлению к воинам. Страшно было видеть, как эта ужасная ведьма с ястребиной головой, скрюченная в три погибели от непомерной старости, мало-помалу все оживала и оживала и наконец устремилась вперед почти так же быстро, как ее зловещие питомицы. Она носилась взад и вперед, распевая себе под нос что-то ужасное, и наконец бросилась на величавого воина, стоявшего впереди одного из отрядов, и ткнула в него своей клюкой. Тут глухой стон прошел по всему отряду, которым он, очевидно, командовал. Но несмотря на это, двое воинов схватили его и привели на казнь. Впоследствии мы узнали, что он был очень хорошим и всеми любимым человеком и приходился двоюродным братом королю.

Его также убили. Тогда Гагула опять пустилась кружиться и вертеться, понемногу подбираясь все ближе и ближе… к нам.

– Черт меня побери, если она не подбирается теперь к нам! – воскликнул Гуд в ужасе.

– Вздор! – сказал сэр Генри.

Что касается меня, у меня просто душа ушла в пятки, когда я увидел, что старая чертовка метит в нашу сторону.

Гагула неслась прямо к нам, все ближе и ближе, и вся она была скрюченная, всем своим видом напоминая клюку; ее ужасные глаза светились и сверкали недобрым огнем.

Ближе и ближе, вот она совсем близко. Глаза всех многочисленных зрителей жадно следят за всеми ее движениями. Наконец она встала как вкопанная.

– На кого-то она укажет? – пробормотал сэр Генри.

Через минуту всякие сомнения исчезли: старуха рванулась вперед и дотронулась до плеча Омбопы-Игноси.

– Я вижу его насквозь! – завопила она. – Убейте его, убейте: он полон зла; убейте его, чужеземца, прежде чем польется кровь ради него… Убей его, король!

Наступила маленькая пауза, которой я поспешил воспользоваться.

– О король! – воскликнул я, поднимаясь со своего места. – Этот человек – слуга твоих гостей, раб их. Кто прольет кровь нашего слуги, тот прольет нашу кровь. Во имя священного закона гостеприимства, требую твоего покровительства этому человеку!

– Гагула, матерь вещих, обрекла его на смерть; он должен умереть, белые люди, – был угрюмый ответ.

– Нет, он не умрет, – возразил я. – Умрет тот, кто осмелится его тронуть!

– Берите его! – заревел Твала палачам, которые стояли поодаль.

Они направились было к нам, но остановились в нерешимости. Игноси же поднял свое копье с таким видом, что ясно было, что он решился дорого продать свою жизнь.

– Прочь, негодяи! – закричал я. – Прочь, если вы хотите увидеть рассвет завтрашнего дня! Только посмейте до него дотронуться – и король ваш умрет!

С этими словами я направил на Твалу дуло своего револьвера. Сэр Генри и Гуд также вытащили свои пистолеты; сэр Генри прицелился в ближайшего из палачей, а Гуд с удовольствием приготовился подстрелить Гагулу.

Твала заметно дрогнул, когда мой револьвер очутился на таком близком расстоянии от его широкой груди.

– Ну, – сказал я, – так как же, Твала?

Наконец он решился.

– Возьмите прочь ваши волшебные трубки, – сказал он. – Вы заклинали меня во имя гостеприимства, и только поэтому, а вовсе не из боязни того, что вы можете сделать, я готов пощадить его. Идите с миром.

– Хорошо, – отвечал я как можно равнодушнее, – а теперь мы устали от вашей резни и хотели бы лечь спать. Кончилась ваша охота?

– Да, кончилась, – сказал Твала угрюмо.

И он поднял копье.

Тотчас заколыхались воинские отряды и в полнейшем порядке, стройно и безмолвно, начали выходить один за другим из ворот крааля. Осталась только небольшая кучка людей, которые должны были убирать тела убитых.

Тогда поднялись и мы и вернулись в свой крааль.

– Ну, – объявил сэр Генри, когда мы зажгли одну из обыкновенных кукуанских лампад (светильню, сделанную из пальмовых волокон, плавающую в очищенном гиппопотамовом сале), – ну, могу сказать, что в жизни мне не было так тошно, как сегодня!

– Если у меня и оставались какие-нибудь сомнения насчет того, следует ли помогать Омбопе бунтовать против этого мерзавца, то теперь, уж конечно, они окончательно исчезли, – сказал Гуд. – Я едва мог усидеть на месте, пока продолжалась эта бойня. И как я ни старался закрывать глаза, они, как нарочно, открывались сами собой как раз тогда, когда не надо. Не понимаю, куда девался Инфадус. Омбопа, друг мой, ты поистине должен быть нам благодарен: еще немножко, и тебя бы знатно отделали!

– Я благодарен, Богван, – отвечал Омбопа, когда я перевел ему слова Гуда, – и я вам этого никогда не забуду. Инфадус придет в свое время, мы должны его ждать.

Мы закурили трубки и стали ждать.