Свифт_Путешествия Гулливера_Путешествие в Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобриб и Японию
Литература
Джонатан Свифт
Путешествия Гулливера
Часть третья. Путешествие в Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобриб и Японию
Глава первая
Автор отправляется в третье путешествие. Он захвачен пиратами. Злой голландец. Автор на пустынном острове. Автора принимают на Лапуту.
Дней через десять по моем возвращении домой меня навестил капитан Вильям Робинсон, из Кориуэлса, командир большого корабля «Добрая Надежда» в триста тонн водоизмещением. В старые времена я служил хирургом под его командой на судне, ходившем в Левант. Он обходился со мной скорее как с братом и никогда не видел во мне только своего подчиненного. По-видимому, его посещение было вызвано вполне понятным желанием повидать старого приятеля. По крайней мере, при первом свидании между нами было сказано не больше того, что обычно говорится между друзьями после долгой разлуки. Затем он участил свои посещения, не раз выражал радость, что видит меня в добром здоровье, спрашивал, окончательно ли я решил не покидать Англию, толковал о своем намерении через два месяца отправиться в Ост-Индию. В конце концов, после многих извинений и оговорок, он пригласил меня хирургом на свой корабль. Капитан сказал, что у меня будет помощник, второй хирург, и что я буду получать двойное жалованье. В заключение он прибавил, что обязуется считаться с моими советами по управлению кораблем, так как я знаю морское дело нисколько не хуже его и мог бы командовать кораблем наравне с ним.
Капитан наговорил мне столько любезностей и я знал его за такого порядочного человека, что не мог отказаться от его предложения. Несмотря на все испытанные мной невзгоды, жажда видеть свет томила меня с прежней силой. Оставалось преодолеть единственное затруднение – уговорить жену. Но все же я убедил ее дать свое согласие, изложив те выгоды, которые путешествие сулило нашим детям.
Мы снялись с якоря 5 августа 1706 года и прибыли в форт Сен-Жорж[23] 11 апреля 1707 года. Там мы задержались на три недели. Нам было необходимо пополнить экипаж судна, так как между матросами было много больных. Оттуда мы отправились в Тонкин. В Тонкине капитан решил постоять подольше, так как нужные ему товары не могли быть приготовлены и сданы на судно раньше нескольких месяцев. Желая хотя бы отчасти возместить расходы по этой стоянке, капитан купил шлюп, нагрузил его различными ходкими товарами и отправил под моей командой на соседние острова. Мне было поручено распродать эти товары, пока он будет вести дела в Тонкине.
Кроме меня, на шлюпе было четырнадцать человек команды, из них три туземца. Не прошло и трех дней после нашего отплытия, как поднялась сильная буря. В продолжение пяти дней жестокий ветер гнал нас по направлению к северо-востоку, а затем к востоку. После этого настала хорошая погода, хотя сильный западный ветер не прекращался. На десятый день в погоню за нами пустились два пирата. Наш тяжело нагруженный шлюп не мог развить большого хода, и потому они скоро догнали нас.
Мы были взяты на абордаж, и оба пиратских капитана почти одновременно ворвались на шлюп во главе своих людей. Так как всякое сопротивление было бесполезно, то я заранее отдал команде приказ – лечь ничком. Благодаря этому дело обошлось без кровопролития. Пираты ограничились тем, что крепко связали нас, приставили к нам стражу и принялись обыскивать судно.
Я заметил среди пиратов одного голландца. По-видимому, он пользовался у них некоторым авторитетом, хотя и не был командиром корабля. Он тотчас признал в нас англичан и, осыпая бранью, поклялся связать нас попарно спинами и бросить в море{36}. Обратившись к нему, я просил его принять во внимание, что мы христиане и протестанты, подданные государства, дружественного его отечеству. Поэтому ему следовало не грозить нам, а, напротив, заступиться за нас перед командиром. Он повторил свои угрозы и, обратясь к своим товарищам, стал с жаром говорить что-то, по-видимому, по-японски, часто повторяя слово: «христианос».
Командиром более крупного судна был японец, который говорил немного по-голландски. Подойдя ко мне и задав несколько вопросов, на которые я ответил очень почтительно, он объявил, что нам сохранят жизнь. Низко поклонившись капитану, я обратился к голландцу и сказал, что мне прискорбно видеть в язычнике больше милосердия, чем в своем брате христианине. Мне пришлось скоро раскаяться в этих необдуманных словах. После неоднократных попыток убедить капитанов бросить меня в море этот негодяй добился того, что мне было назначено наказание похуже самой смерти. Моих людей разместили поровну на обоих пиратских суднах, а на шлюп перевезли новую команду. Меня же было решено посадить в небольшую парусную шлюпку и, снабдив провизией на четыре дня, предоставить на волю ветра и волн. Капитан-японец был так добр, что удвоил количество провизии из собственных запасов и запретил обыскивать меня. Пока я спускался в шлюпку, голландец стоял на палубе и осыпал меня всеми проклятиями и ругательствами, какие только были ему известны.
Примерно за час до нашей встречи с пиратами я произвел вычисления и определил, что мы находимся под 46° северной широты и 183° восточной долготы. Когда пираты скрылись из виду, я достал карманную подзорную трубу и тщательно оглядел горизонт: к юго-востоку я заметил несколько островов. Я поднял парус и направился к ним. Ветер был попутный, и через три часа я достиг ближайшего из этих островов. На скале виднелось множество птичьих гнезд, и я без труда набрал порядочно яиц. При мне был кремень, огниво и трут. Я высек огня и развел костер из вереска и сухих водорослей, на котором испек яйца. Этим и ограничился мой ужин, так как я решил по возможности беречь провизию. На ночь я устроился под выступом скалы, постлав немного вереска, и спал очень хорошо.
На следующий день я перебрался на другой остров, а оттуда – на третий и четвертый. Только на пятый день скучного и утомительного путешествия я достиг, наконец, самого восточного из этих островов. Он лежал далеко в море, и чтобы добраться до него, мне понадобилось свыше пяти часов. Берега его были почти неприступны, и только после долгих поисков мне удалось найти подходящее место для высадки. Это была небольшая бухточка, где могли бы поместиться лишь две-три такие шлюпки, как моя. Почва острова была камениста и бесплодна. Только кое-где в расщелинах скал виднелись жалкие кустики и душистые растения.
Я достал провизию и немного подкрепился. Все оставшееся я бережно спрятал в одной из пещер в прибрежных скалах, где решил провести ночь. На утесах я собрал много яиц, а затем принес в пещеру две-три охапки сухой травы и водорослей, рассчитывая утром испечь яйца себе на завтрак. Постелью мне служили те же водоросли и трава. Спал я очень плохо. Тревожные мысли не давали мне заснуть, несмотря на усталость. Я думал о том, как мало у меня надежд на спасение, и рисовал себе ожидающий меня печальный конец. Я был так подавлен этими размышлениями, что никак не мог решиться встать.
Было уже совсем светло, когда я вылез из пещеры. Я немного прошелся между скалами. Небо было совершенно ясное; солнце палило нестерпимо. Вдруг разом потемнело, но совсем не так, как бывает, когда на солнце набежит облако. Я поднял глаза и увидел в воздухе, на высоте примерно двух миль от поверхности земли, большое черное тело, которое подвигалось по направлению к острову. Оно-то и заслонило на несколько минут солнце. Но я не заметил, чтобы при этом воздух похолодел, а небо потемнело. Впечатление было такое, будто я оказался в тени от скалы. Когда это тело приблизилось, я увидел, что оно состоит из какого-то твердого вещества. Обращенная к земле сторона его была плоской и гладкой; она ярко сверкала, отражая озаренное солнцем море. Я взобрался на высокую скалу в двухстах ярдах от берега и увидел, что это обширное тело почти отвесно опускается вниз. Нас разделяло расстояние не больше английской мили. Я вооружился подзорной трубой и мог ясно разглядеть людей, опускавшихся и поднимавшихся по отлогим сторонам тела. Но что делали эти люди, я не мог разобрать.
Я затрепетал от радости. У меня явилась надежда, что это приключение так или иначе принесет мне спасение и свободу. Но в то же время (читатель легко поймет это) я с неописуемым удивлением смотрел на парящий в воздухе остров, населенный людьми, которые, как мне показалось, могли управлять им по своему произволу. Впрочем, в ту минуту мне было не до философских размышлений на эту тему. Меня гораздо больше интересовало, в какую сторону двинется остров, так как он как будто остановился в воздухе. Однако через несколько минут он снова пришел в движение и настолько приблизился ко мне, что я мог довольно подробно рассмотреть его.
По краям острова тянулись обширные галереи, расположенные уступами, одна над другой. Отлогие лестницы соединяли их между собой и с вершиной острова. На самой нижней галерее стояло и сидело несколько человек; одни из них ловили рыбу длинными удочками, а другие смотрели на эту ловлю. Я стал махать ночным колпаком (моя шляпа давно уже износилась), а когда остров еще ближе придвинулся к скале, на которой я стоял, принялся кричать во всю глотку. Через несколько минут я заметил, что на обращенной ко мне стороне острова собирается толпа. Люди указывали на меня пальцами и оживленно жестикулировали. Я понял, что они заметили меня, хотя и не отвечали на мои крики. Внезапно четыре или пять человек отделились от толпы и поспешно устремились по лестницам на вершину острова. Там я потерял их из виду. Я догадался, что эти люди направились за приказаниями к какой-нибудь важной особе.
Толпа все возрастала и возрастала. Не прошло и получаса, как остров был придвинут к моей скале с таким расчетом, что нижняя галерея оказалась не дальше как на сто ярдов от вершины скалы и на одном уровне с ней. Я принял умоляющую позу и начал жалобно взывать о помощи. Но все мои мольбы остались без ответа. Те, что стояли ближе других ко мне, были, если судить по их костюмам, знатные особы. Они о чем-то серьезно совещались, все время поглядывая на меня.
Наконец один из них что-то прокричал мне на чистом изящном и благозвучном языке, напоминающем по звуку итальянский. Я ответил по-итальянски: мне казалось, что если они не поймут меня, то итальянская речь больше всякой другой придется им по вкусу. Впрочем, и без слов нетрудно было понять, о чем я прошу.
Мне сделали знак спуститься со скалы на берег. Я поспешно повиновался этому приглашению. Летучий остров снизился как раз надо мной. Немедленно сверху спустили цепь с прикрепленным к ней сиденьем. Я уселся на него и при помощи блоков был поднят на остров.
Глава вторая
Характер и нравы лапутян. Наука в Лапуте. Король и его двор.
Прием, оказанный автору при дворе. Страхи и тревоги лапутян.
Жены лапутян.
Едва я высадился на остров, как меня окружила толпа народа. Люди, стоявшие поближе ко мне, по-видимому, принадлежали к высшему классу. Все разглядывали меня с величайшим удивлением. Но и сам я не остался в долгу у них: никогда еще мне не приходилось видеть смертных, которые вызывали бы такое удивление своей фигурой, одеждой и выражением лиц. У всех головы были скошены направо и налево; один глаз косил внутрь, а другой глядел прямо вверх. Их верхняя одежда была украшена изображениями солнца, луны, звезд вперемежку с изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары, клавикордов и многих других музыкальных инструментов, не известных в Европе. Поодаль я заметил несколько человек в одежде слуг. В руках они держали небольшие палки. К палкам были привязаны надутые воздухом пузыри.
Как мне сказали потом, в пузыри было насыпано немного сухого гороха или мелких камешков. Время от времени слуги хлопали этими пузырями по губам и ушам лиц, стоявших подле.
Я долго не мог уразуметь, для чего это делается. По-видимому, эти люди так погружены в глубокомысленнейшие размышления, что почти не способны ни слушать речи собеседников, ни отвечать на них. Чтобы побудить их к этому, необходимо какое-нибудь внешнее, чисто физическое воздействие на органы речи и слуха. Вот почему состоятельные люди всегда держат в числе прислуги так называемого хлопальщика (по-туземному – клайменоле) и без него никогда не выходят из дому. Обязанность хлопальщика заключается в том, чтобы при встрече нескольких лиц слегка хлопать по губам того, кому следует говорить, и по правому уху тех, кто слушает. На прогулках хлопальщик должен время от времени похлопывать своего господина по глазам, ибо в противном случае тот на каждом шагу подвергается опасности упасть в яму, или стукнуться головой о столб, или же столкнуться с другими прохожими.
Мне необходимо сообщить читателю все эти подробности. Иначе ему, как и мне, было бы затруднительно понять те ужимки, с какими эти люди проводили меня по лестницам на вершину острова, а оттуда в королевский дворец. Поднимаясь по ступенькам, они то и дело забывали, что им нужно делать, и отставали от меня. Тогда хлопальщики выводили из забытья своих господ. На них, по-видимому, не произвели никакого впечатления ни моя наружность, ни мой костюм, ни изумленные восклицания простого народа, который далеко не так склонен к глубокомыслию.
Наконец мы достигли дворца и проследовали в аудиенц-зал. Здесь на высоком троне, окруженный знатнейшими вельможами, сидел король. Перед троном стоял большой стол, заставленный глобусами, планетными кругами и различными математическими инструментами. Его величество не обратил на нас ни малейшего внимания, хотя наше появление, благодаря придворной челяди, сопровождалось изрядным шумом. Король был погружен в решение трудной задачи, и мы ожидали по крайней мере час, пока он ее решил. По обеим сторонам короля стояли два пажа с пузырями в руках. Заметив, что король решил задачу, один из них почтительно хлопнул его по губам, а другой – по правому уху. Король вздрогнул и обратил свои взоры на меня и сопровождавшую меня свиту. Он произнес несколько слов, после чего молодой человек, вооруженный пузырем, тотчас подошел ко мне и легонько хлопнул меня по правому уху. Я показал знаками, что не нуждаюсь в подобном напоминании. Это, как я узнал позднее, внушило его величеству и всему двору очень невысокое мнение о моих умственных способностях.
Король задал мне несколько вопросов. Я отвечал ему на всех известных мне языках. Когда выяснилось, что мы не можем понять друг друга, король приказал отвести меня в один из дворцовых покоев, где ко мне приставили двух слуг. В отличие от всех своих предшественников, этот монарх весьма приветлив по отношению к иностранцам. Подали обед, и четыре знатные особы, которых я видел подле короля в тронном зале, оказали мне честь, сев со мной за стол. Обед состоял из двух перемен, по три блюда в каждой. На первую перемену были поданы баранья лопатка, вырезанная в форме равностороннего треугольника, кусок говядины в форме ромбоида и пудинг в форме циклоида. Во вторую перемену вошли две утки, приготовленные в форме скрипок, сосиски и колбаса в виде флейты и гобоя и телячья грудинка в виде арфы. Слуги резали нам хлеб на куски, имевшие форму конусов, цилиндров, параллелограммов и других геометрических фигур.
За обедом я позволил себе задать ряд вопросов о том, как называют на здешнем языке различные предметы. При содействии хлопальщиков эти знатные особы отвечали мне весьма любезно. По-видимому, они надеялись, что мое восхищение их способностями еще более усилится, если я получу возможность свободно беседовать с ними. Скоро я уже мог попросить хлеба, воды и всего, что мне было нужно.
После обеда мои сотрапезники удалились, и ко мне по приказанию короля в сопровождении хлопальщика прибыло новое лицо. Лицо это принесло с собой перья, чернила, бумагу и три или четыре книги и знаками дало понять, что ему поручено обучать меня здешнему языку. Мы занимались четыре часа, и за это время я написал несколько столбцов слов и выучил ряд небольших фраз. Учитель мой то и дело приказывал одному из слуг принести какой-нибудь предмет или повернуться, поклониться, сесть, встать, ходить и т. п., а я повторял и записывал каждую произнесенную им фразу. Он показал мне также в книге изображения солнца, луны, звезд, зодиака, тропиков и полярных кругов и сообщил названия многих плоских фигур и стереометрических тел. Он назвал и описал мне все музыкальные инструменты и познакомил меня с техническими терминами, употребляющимися при игре на каждом из них. Когда он ушел, я расположил все эти слова с их толкованиями в алфавитном порядке. Благодаря хорошей памяти я в несколько дней приобрел некоторые познания в лапутском языке.
Я так и не мог узнать, откуда взялось слово Лапута, которое я перевожу словами летучий, или пловучий, остров. Лап – старинное, вышедшее из употребления слово, означающее высокий, унту – правитель; отсюда, как утверждают ученые, произошло слово Лапута, искаженное Лапунту. Но я не могу согласиться с подобным объяснением, оно мне кажется немного натянутым. Я отважился высказать тамошним ученым догадку насчет происхождения этого слова. По-моему, Лапута есть не что иное, как лапаутед: лап означает игру солнечных лучей на поверхности моря, аутед – крыло. Впрочем, я не уверен, что моя догадка правильна, я только предлагаю ее на суд здравомыслящего читателя{37}.
Придворные, которым король поручил заботиться обо мне, обратили внимание на мое грязное, поношенное платье и немедленно вызвали портного снять мерку с меня для нового костюма. Выполняя это поручение, мастер действовал совсем иначе, чем его европейские собратья. Прежде всего он определил при помощи квадранта мой рост, затем вооружился циркулем и линейкой и вычислил на бумаге размеры и очертания моего тела. Через шесть дней платье было готово. Оно было сшито совсем не по фигуре и сидело на мне очень скверно. Мастер объяснил мне, что, по-видимому, в его вычисления вкралась какая-то ошибка. Я, впрочем, не слишком огорчился этим. Судя по платью окружавших меня придворных, такие ошибки встречались здесь очень часто.
Я чувствовал себя очень слабым после перенесенных мною испытаний. К тому же у меня не было приличного платья. Поэтому я провел несколько дней в комнате и за это время значительно расширил свои познания в здешнем языке. При новом посещении двора я мог уже удовлетворительно отвечать королю на многие его вопросы. Его величество отдал приказ направить остров на северо-восток, к Лагадо, столице всего королевства, расположенной внизу, на земной поверхности. Для этого нужно было пройти девяносто лиг, и наше путешествие продолжалось четыре с половиной дня. Интересно, что я совсем не ощущал поступательного движения острова в воздухе. На другой день около одиннадцати часов король, знать, придворные и чиновники, вооружась музыкальными инструментами, задали концерт. Он продолжался в течение трех часов непрерывно. Я был совершенно оглушен и никак не мог понять, для чего все это делается. Но мой учитель объяснил мне, что народ, населяющий летучий остров, одарен способностью воспринимать музыку сфер. Эта музыка слышна только в строго определенные сроки. Срок этот уже близок, и каждый придворный готовится принять участие в мировом концерте на том инструменте, каким он лучше всего владеет.
Во время нашего полета к Лагадо его величество приказывал останавливать остров над некоторыми городами и деревнями для приема прошений от своих подданных. С этой целью вниз опускались тонкие веревочки с небольшим грузом на конце. К этим веревочкам население подвешивало свои прошения, и они поднимались вверх, как клочки бумаги, которые школьники прикрепляют к бечевкам от своих змеев. Иногда мы получали снизу вино и съестные припасы, – все это поднимали к нам на блоках.
Мои математические познания оказали мне большую услугу при изучении их разговорного языка. В этом языке много выражений заимствовано из математики и музыки. Головы у этих людей набиты геометрическими чертежами и фигурами. Желая, например, похвалить красоту женщины или какого-нибудь животного, они непременно воспользуются геометрическими терминами: ромб, окружность, параллелограмм, эллипс, или же заимствуют сравнения из музыки. В королевской кухне я видел всевозможные математические и музыкальные инструменты, по образцу которых повара режут жаркое для стола его величества.
Дома лапутян построены очень плохо. Стены почти всегда перекошены, ни в одной комнате нельзя найти прямого угла. Дело в том, что они глубоко презирают прикладную геометрию. По их мнению, это чрезвычайно вульгарная наука, которой могут заниматься только грубые ремесленники. Они увлекаются лишь высшими отвлеченными вопросами, и все указания, какие они дают рабочим, так сложны и непрактичны, что на этой почве сплошь и рядом возникают самые забавные ошибки. Они довольно искусно владеют на бумаге линейкой, карандашом и циркулем. Но мне никогда не приходилось видеть людей, которые в обыденной жизни были бы так неловки, неуклюжи и косолапы, так туги на понимание всего, что не касается математики и музыки. Они очень плохие мыслители; опровергнуть их рассуждения не стоит никакого труда – разумеется, кроме тех случаев, когда истина на их стороне, но это бывает очень редко. Эти люди совершенно лишены воображения, фантазии и изобретательности. В их языке нет даже слов для выражения этих понятий. Кроме математики и музыки, они ничего не знают, да и не желают знать.
Большинство лапутян, особенно те, кто занимается астрономией, верят в астрологию[24], хотя и стыдятся открыто признаться в этом. Но больше всего поразило меня их совершенно непостижимое пристрастие к новостям и политике. Они вечно расспрашивают о последних новостях, часами толкуют о государственных делах и затевают ожесточенные споры по поводу пустяковых партийных разногласий. Впрочем, ту же наклонность я заметил и у большинства европейских математиков, хотя никогда не мог найти ничего общего между математикой и политикой. Мне кажется, что эта наклонность имеет своим источником весьма распространенную среди людей слабость, побуждающую нас интересоваться и заниматься такими вещами, к которым мы по существу дела не имеем никакого отношения.
Лапутяне вечно пребывают в тревоге. Они никогда не наслаждаются душевным покоем. Интереснее всего то, что они тревожатся из-за таких вещей, которые очень мало волнуют остальных смертных. Больше всего пугает их возможность перемен в небесных светилах. Они боятся, как бы Земля, непрестанно сближаясь с Солнцем, не была в конце концов поглощена им. Они трепещут от мысли, что когда-нибудь Солнце покроется твердой коркой и не будет больше давать света. Они считают также, что Земля едва ускользнула от удара хвостом последней кометы и что будущая комета, появление которой, по их вычислениям, надо ожидать через тридцать один год, по всей вероятности уничтожит Землю. Но это еще не все. По мнению лапутян, Солнце, расточая ежедневно свое тепло без всякого возмещения потери, в конце концов сгорит и уничтожится. А это неизбежно повлечет за собой разрушение Земли и всех планет, получающих от него свой свет{38}.
Лапутяне так напуганы вечным ожиданием всех этих катастроф, что не могут спокойно спать на своих кроватях и наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни. Встречаясь утром со знакомыми, лапутянин прежде всего задает вопросы: как поживает Солнце, какой вид имело оно при заходе и восходе, есть ли надежда избежать столкновения с приближающейся кометой? Такие разговоры они способны вести часами с тем увлечением, с каким дети слушают страшные рассказы о духах и привидениях; они жадно слушают их, а после не могут спать от страха. Женщины острова совсем не похожи на мужчин. Это живые, бойкие создания, любящие светскую жизнь и презирающие своих мужей. Они постоянно жалуются на свою уединенную жизнь на острове, хотя, по-моему, это самый очаровательный уголок в мире. Островитянки жаждут столичных развлечений, и вся та роскошь и довольство, какими они окружены на острове, не могут удовлетворить их. Но беда в том, что спуститься на землю можно только с особого разрешения короля. Такое разрешение дается очень неохотно. Дело в том, что влиятельные при дворе лица на основании долгого опыта убедились, как трудно бывает заставить жен возвратиться с континента на остров, и чинят всякие препятствия их поездкам в столицу.
Через месяц я сделал порядочные успехи в лапутском языке и мог свободно отвечать на большинство вопросов, задаваемых мне королем. Его величество нисколько не интересовался законами, правлением, историей, религией, нравами и обычаями стран, которые я посетил. Он ограничился только расспросами о состоянии математики, причем выслушивал мои ответы с величайшим пренебрежением и равнодушием, хотя хлопальщики прилагали все усилия, чтобы пробудить в нем должное внимание.
Глава третья
Задача, решенная современной философией и астрономией. Большие успехи лапутян в области астрономии. Королевский способ подавлять восстания.
Я получил от его величества милостивое дозволение осмотреть достопримечательности острова. Моему наставнику велено было сопровождать меня. Больше всего меня интересовало, какие механизмы или естественные силы природы приводят остров в движение. Об этом я сейчас расскажу.
Летучий, или пловучий, остров имеет форму правильного круга диаметром в семь тысяч восемьсот тридцать семь ярдов, или около четырех с половиной миль; следовательно, его поверхность равняется десяти тысячам акров. Высота острова равна тремстам ярдам. Основанием острова служит гладкая алмазная плита толщиной около двухсот ярдов. Нижняя ее поверхность всегда обращена к земле. На этой плите лежат пласты различных горных пород, прикрытых сверху слоем богатого чернозема в десять или двенадцать футов глубины.
В центре острова находится пропасть около пятидесяти ярдов в диаметре, через которую астрономы опускаются в большую пещеру. Пещера имеет форму купола и называется поэтому Фландона Гагноле, или Астрономической пещерой; она расположена на глубине ста ярдов в толще алмаза. В этой пещере всегда горят двадцать ламп, которые отражаясь от алмазных стенок, ярко освещают каждый уголок. Вся пещера заставлена разнообразнейшими секстантами, квадрантами, телескопами, астролябиями и другими астрономическими приборами. Но главной ее достопримечательностью, от которой зависит судьба острова, является огромный магнит, по форме напоминающий ткацкий челнок. Он имеет в длину шесть ярдов, ширина его в самой толстой части достигает трех ярдов. В самой середине магнита проделано поперечное отверстие, сквозь которое проходит чрезвычайно прочная алмазная ось. Эта ось пригнана так точно, что даже от самого легкого прикосновения руки магнит начинает вращаться. Магнит подвешен в полом алмазном цилиндре. Толщина стенок цилиндра равна четырем футам, высота их также четыре фута; диаметр цилиндра достигает двенадцати футов. По своей форме цилиндр напоминает гигантское алмазное кольцо. Цилиндр укреплен горизонтально на восьми алмазных ножках, высотой в шесть ярдов каждая. На внутренней поверхности его стенок, посередине, сделаны два гнезда, глубиной в двенадцать дюймов каждое; в эти гнезда вставлены концы оси, на которой вращается магнит.
Никакая сила не может сдвинуть с места описанный нами магнит, потому что цилиндр вместе с ножками составляет одно целое с массивной алмазной плитой, образующей основание острова.
При помощи этого магнита остров может подниматься, опускаться и передвигаться с одного места на другое, ибо по отношению к подвластной монарху части земной поверхности магнит обладает с одного конца притягательной силой, а с другого – отталкивающей. Когда магнит поставлен вертикально и его положительный полюс обращен к земле, остров опускается, а когда обращен книзу отрицательный полюс магнита, остров поднимается. При косом положении магнита остров тоже движется в косом направлении, ибо сила этого магнита направлена всегда в ту сторону, куда повернут положительный конец.
Чтобы понять как происходит передвижение острова, допустим, что линия «АБ» проходит через государство Бальнибарби, линия «ВГ» – магнит, точка «В» – его отрицательный полюс, а точка «Г» – положительный. Допустим, что остров находится над точкой «В». Пусть магнит будет поставлен в положение «ВГ», при котором его отрицательный полюс направлен наискось вниз, тогда остров начнет подвигаться по направлению к «Г». Когда он достигнет этой точки, повернем магнит так, чтобы его положительный полюс был направлен к «Д», тогда и остров будет двигаться наискось по направлению к «Д». Если теперь поставить магнит по направлению к «Е», отрицательным полюсом книзу, остров поднимается наискось к «Е», откуда, направив положительный полюс к «Ж», остров можно перенести к «Ж». Таким образом, изменяя положение магнита, можно поднимать и опускать остров по косым линиям и при помощи таких подъемов и спусков передвигать его из одной части государства в другую.
Однако надо заметить, что летучий остров может передвигаться только над владениями монарха Лапуты. Дело в том, что минералы, действующие на большой магнит, залегают только в пределах этого королевства. А в то же время остров не может подниматься выше четырех миль от поверхности земли, так как на большей высоте прекращается действие магнита.
Если поставить магнит в строго горизонтальное положение, остров останавливается. Объяснить это явление нетрудно; полюсы магнита, находясь на одинаковом расстоянии от земли, действуют с одинаковой силой, один – притягивая остров книзу, другой – толкая его вверх, и остров не может сдвинуться с места.
Магнит находится в ведении опытных астрономов, которые по приказу короля меняют его положение. Эти ученые большую часть своей жизни проводят в наблюдениях за движениями небесных светил. Здешние телескопы по своим качествам значительно превосходят наши. Самые большие из них не длиннее трех футов, однако они гораздо сильнее наших стофутовых телескопов. Это преимущество позволило лапутянам в своих открытиях оставить далеко позади наших европейских астрономов. Так, ими составлен каталог двухсот тысяч неподвижных звезд, между тем как самый обширный из наших каталогов содержит не более одной трети этого числа. Кроме того, они открыли две маленькие звезды, или два спутника, обращающихся около Марса. Ближайший из них удален от центра этой планеты на расстояние, равное трем ее диаметрам, второй находится от нее на расстоянии пяти таких же диаметров.
Лапутяне утверждают, что они произвели наблюдения над девяносто тремя различными кометами и установили с большой точностью периоды их возвращения. Если это справедливо, то было бы весьма желательно, чтобы результаты их наблюдений сделались публичным достоянием. Это помогло бы усовершенствовать теорию комет, которая теперь сильно хромает{39}.
Нетрудно понять, что обладание летучим островом дает королю Лапуты огромные преимущества по сравнению с остальными государями на земле. Он мог бы легко стать самым абсолютным монархом в мире, если бы ему удалось убедить своих министров действовать с ним заодно. Но министры отлично понимают, что положение фаворита при неограниченном монархе далеко не прочно. К тому же у каждого из них имеются обширные владения на континенте. Поэтому порабощение отечества невыгодно для них, и они не соглашаются на это. Если в каком-нибудь городе внизу вспыхивает восстание и он отказывается вносить налоги, то король располагает двумя средствами привести его к покорности. Первое и более мягкое из них таково: король приказывает остановить остров над таким городом и прилегающими к нему землями; этим он лишает непокорных благодетельного действия солнца и дождя, и в их стране начинается голод и болезни. Если, по мнению короля, горожане запятнали себя особыми преступлениями, он может усилить эту кару: по его приказанию на город сбрасывают огромные камни, от которых население может укрыться только в подвалах и погребах, так как жилища подвергаются полному разрушению. Но если мятежники продолжают упорствовать, король применяет другое, более решительное средство: остров опускается прямо на головы непокорных и расплющивает их вместе с их домами. Однако к этому крайнему средству король прибегает в очень редких случаях. Министры также не часто решаются рекомендовать ему подобное мероприятие. С одной стороны, они опасаются ненависти и мести со стороны народа, с другой – боятся, как бы при этом не пострадали их собственные владения. Не надо забывать, что остров является исключительной собственностью короля, а все поместья, дома и виллы вельмож расположены на континенте.
Но существует и другая, более важная причина, почему короли этого государства только в случае самой крайней необходимости, да и то очень неохотно, прибегают к этой страшной мере.
Если город, обреченный на уничтожение, расположен среди высоких скал – а большинство здешних городов, и притом вполне намеренно, так и расположены, – если в таком городе существует много колоколен или каменных башен, то быстрое падение острова может повредить его алмазное основание. Правда, это основание, как я уже говорил, состоит из одного цельного алмаза толщиной в двести ярдов, но все же при сильном толчке оно может расколоться или потрескаться от вспыхнувших при разрушении зданий пожаров. Это обстоятельство известно населению, и оно отлично учитывает его, организуя сопротивление против посягательства на свою свободу и имущество.
Король, со своей стороны, приняв решение стереть с лица земли мятежный город, приказывает опускать остров как можно тише и осторожнее. При этом он говорит о своем милосердии и жалости, но на самом деле им руководит боязнь разбить алмазный диск при столкновении с поверхностью земли.
Года за три до моего прибытия к лапутянам произошло необыкновенное событие, которое чуть было не оказалось роковым для этой монархии. Король облетал свои владения. Первый город, который он посетил, был Линдалино, один из самых больших в королевстве; население города принесло королю множество жалоб на притеснения со стороны губернатора. Как и прежде, эти жалобы были оставлены без последствий. Не прошло и трех дней после отъезда короля, как горожане заперли ворота, арестовали губернатора и в невероятно короткий срок воздвигли по четырем углам города четыре массивные башни такой же высоты, как и гранитная остроконечная скала, возвышающаяся как раз в центре города. На башнях и скале они установили по большому магниту, и на случай, если магниты не окажут своего действия на управление островом, они заготовили огромное количество легко воспламеняющегося топлива, рассчитывая при помощи огня повредить алмазное основание острова.
Вести о восстании в Линдалино дошли до короля только через восемь месяцев. Он отдал распоряжение направить остров к Линдалино. Через несколько дней остров остановился прямо над городом, лишив жителей солнечного света и дождей. Мера оказалась недостаточной. Через город протекала большая река. Жители успели запастись провиантом и не боялись осады. Они были полны решимости сопротивляться до конца. Король велел спустить с острова множество бечевок. Но вместо смиренных прошений на остров полетели дерзкие требования: о возмещении причиненного ущерба, восстановлении городских привилегий, предоставлении жителям права выбора губернатора и тому подобные несуразности. В ответ на это его величество приказал островитянам бросать на город большие камни. Но горожане укрылись от этой свирепой кары в своих башнях и погребах, припрятав в них и свои пожитки.
Тогда король, твердо решивший привести к покорности этих гордецов, приказал опускать остров на сорок ярдов от верхушек башен и скалы. Приказание короля было исполнено. Однако чиновники, повернув магнит, заметили, что остров спускается гораздо быстрее обычного. Приведя магнит в горизонтальное положение, они сумели приостановить дальнейший спуск, но при этом выяснилось, что остров сильно притягивается к земле и может упасть. Они тотчас дали знать об этом его величеству и просили разрешения поднять остров выше. Король немедленно дал свое согласие. Остров подняли на значительную высоту. Вслед за тем был созван большой совет, и чиновники, ведающие магнитом, получили приказание присутствовать на нем. Самый опытный и ученый из них попросил позволения произвести опыт. Он взял прочный и длинный шнурок, прикрепил к концу шнурка кусок алмаза, содержащий в себе некоторое количество железной руды (подобно алмазу, составлявшему основание острова), и стал медленно спускать его с нижней галереи прямо над верхушкой одной из башен. Но едва алмаз опустился на несколько ярдов, как чиновник почувствовал, что камень с такой силой потянуло вниз, что он с трудом удержал шнурок в руках. Тогда чиновник сбросил несколько обломков алмаза и заметил, что башня притянула их к себе. Такой же опыт был проделан и над остальными башнями. Результат везде был одинаковый.
Испуганный король прекратил все попытки разрушить город и оставил его в покое.
Один из министров уверял меня, что если бы остров опустился над городом так низко, что не мог бы больше подняться, то горожане навсегда лишили бы его возможности передвигаться, убили бы короля и всех его сторонников и совершенно изменили бы образ правления.
Основной закон государства запрещает королю и двум его старшим сыновьям оставлять остров. То же запрещение распространяется и на королеву.
Глава четвертая
Автор покидает Лапуту. Его спускают в Балънибарби. Прибытие автора в столицу. Описание столицы и прилегающей местности. Один сановник гостеприимно принимает у себя автора. Его беседы с этим сановником.
Хотя я не могу пожаловаться на прием, оказанный мне на острове, но все же должен сознаться, что не пользовался там особенным вниманием. Больше того, лапутяне немножко презирали меня. Это и понятно, если вспомнить, что король и население не интересовались ничем, кроме математики и музыки. А в этой области знаний я значительно отстал от них и потому не мог приобрести большого уважения.
С другой стороны, осмотрев все достопримечательности острова, я сам стремился его покинуть. Мне смертельно надоели эти люди. Они действительно чрезвычайно сведущи в математике и музыке. Но образованные лапутяне так рассеянны и так глубоко погружены в умозрения, что я никогда в жизни не встречал более неприятных собеседников. Поэтому во время пребывания на острове я по возможности избегал вступать с ними в беседу и разговаривал главным образом с женщинами, купцами, хлопальщиками и с пажами. Это были единственные люди, от которых я мог получить разумный ответ на заданный вопрос. Но зато образованные лапутяне стали относиться ко мне с большим презрением.
Благодаря усиленным занятиям я довольно хорошо изучил местный язык. Мне было томительно скучно на острове, где мне оказывали так мало внимания, и я решил покинуть его при первом удобном случае.
При дворе я постоянно встречался с одним вельможей, близким родственником короля. Это обстоятельство было единственной причиной, почему царедворцы обходились с ним почтительно. На деле они считали его человеком крайне глупым и невежественным. Он оказал много весьма важных услуг государству, обладал большими природными способностями и отличался прямотой и честностью. Но, к сожалению, его ухо было так нечувствительно к музыке, что, по уверению недоброжелателей, он часто отбивал такт невпопад. Так же обстояло дело и с математикой: наставники лишь с большим трудом могли научить его доказывать простейшие математические теоремы. Этот вельможа оказывал мне большое благоволение. Он часто навещал меня, желая получить сведения о Европе, о законах и обычаях, нравах и науках различных посещенных мною стран. Он слушал меня с большим вниманием и делал мудрые замечания по поводу моих рассказов. При нем состояли два хлопальщика, но он никогда не прибегал к их услугам, исключая придворных церемоний и официальных визитов. Когда же мы оставались наедине, он всегда отпускал их.
Я попросил эту почтенную особу исходатайствовать мне у его величества разрешение покинуть остров. Вельможа, хотя и с сожалением, как ему угодно было сказать мне, исполнил мою просьбу. Желая удержать меня на острове, он сделал мне много лестных предложений, но я отказался от них с выражением глубочайшей признательности.
16 февраля я попрощался с его величеством и придворными. Король наградил меня подарками ценностью около двухсот английских фунтов; такой же подарок я получил и от моего покровителя, родственника короля. Кроме того, он дал мне рекомендательное письмо к своему другу, жившему в Лагадо, столице королевства. В это время остров парил на расстоянии двух миль от столицы, и меня спустили с нижней галереи при помощи того же кресла, на цепях, на котором два месяца назад я поднялся на остров.
Континентальные владения монарха Летучего острова известны под именем Бальнибарби, а столица этого государства, как я уже говорил, называется Лагадо. Я не без удовольствия почувствовал под ногами твердую землю. Так как на мне был местный костюм и я достаточно владел языком, чтобы объясниться с местными жителями, то я без всяких затруднений добрался до столицы. Я скоро отыскал дом лица, к которому меня направил мой покровитель, передал ему рекомендательное письмо и был принят весьма любезно. Этот сановник, по имени Мьюноди, велел приготовить у себя в доме для меня комнату, где я и прожил все время моего пребывания в столице.
На другой день по моем приезде хозяин усадил меня в коляску и повез осматривать столицу. Город этот раза в два меньше Лондона. Дома в нем построены очень странно, многие из них полуразрушены. Прохожие имели какой-то дикий вид. Почти все они были в лохмотьях; вытаращив глаза, они беспорядочно метались по улицам. Миновав городские ворота, мы поехали полями. Здесь я увидел много крестьян, работавших с помощью самых разнообразных орудий. Но я никак не мог разобрать, что, собственно, они делают, так как на полях не было видно ни малейших следов травы или хлеба, хотя почва была, по-видимому, превосходная. Я был крайне поражен всем виденным и решил обратиться за разъяснениями к моему спутнику. У всех встречных озабоченные лица, все куда-то торопятся, чем-то заняты, как в городе, так и на полях, а между тем совсем не заметно, чтобы эта кипучая деятельность приносила какие-нибудь плоды. Напротив, мне никогда не приходилось видеть полей, хуже возделанных, домов, хуже построенных, и людей с такими изможденными лицами и в таких нищенских лохмотьях.
Господин Мьюноди был очень знатной особой. Он несколько лет состоял губернатором Лагадо, но, по проискам министров, был отстранен от должности якобы за неспособность. Но все же он не утратил расположения короля, который считал его надежным и благомыслящим человеком, хотя и недалекого ума. Мьюноди отвечал мне сдержанно и кратко. Он ограничился замечанием, что я провел здесь слишком мало времени, чтобы составить правильное суждение о стране и ее жителях, и что у всякого народа свои нравы и обычаи, и перевел разговор на другую тему. Но когда мы вернулись домой, он спросил, нравится ли мне его дом, не замечаю ли я каких-нибудь недостатков в его архитектуре, что я скажу насчет одежды и внешности его слуг. Он мог спокойно задавать такие вопросы: все у него было в полном порядке, отличалось изяществом и роскошью. Я ответил, что мудрость, знатность и богатство его превосходительства помогли ему уберечься от всех несообразностей, которыми его соотечественники обязаны своему безрассудству или крайней нищете. На это Мьюноди заметил, что беседы такого рода нам будет гораздо удобнее вести в его загородной вилле, расположенной милях в двадцати от города. Его превосходительство предложил завтра же отправиться туда, на что я очень охотно согласился.
По дороге Мьюноди обратил мое внимание на различные методы, применяемые фермерами при обработке земли. Все они были мне неизвестны и совершенно непонятны, ибо, за весьма редкими исключениями, я не мог заметить на полях ни одного колоса, ни одной былинки. Но после трех часов пути картина совершенно переменилась. Показались красивые фермерские домики, огороженные поля, виноградники, пашни, покрытые буйными хлебами, зеленые луга. Я давно не видел такого приятного пейзажа. Его превосходительство, заметив, что лицо мое прояснилось, сказал, что здесь начинаются его владения. При этом он тяжело вздохнул и добавил, что его соотечественники презирают его за то, что он плохо ведет хозяйство и подает дурной пример.
Наконец мы подъехали к дому. Это было великолепное здание прекрасной старинной архитектуры. Фонтаны, сады, аллеи, рощи – все устроено очень умно и с большим вкусом. Я не скупился на похвалы всему, что видел, но его превосходительство не обращал на мои слова ни малейшего внимания. Но когда после ужина мы остались одни, хозяин с грустным видом сказал, что нередко подумывает о том, чтобы перестроить свои дома согласно требованиям последней моды и ввести у себя в поместьях новейшие способы обработки почвы. В противном случае он рискует навлечь на себя упреки в гордости, оригинальничанье, кривлянье, невежестве, самодурстве и, чего доброго, вызвать неудовольствие короля. А его величество и без того относится к нему с недоверием. Он высказал опасение, что мое восхищение значительно остынет, когда он сообщит мне кое-какие подробности, о которых я вряд ли слышал при дворе. Ведь там, наверху, люди слишком погружены в возвышенные размышления и им некогда обращать внимание на то, что творится на земле.
Сущность его рассказа сводилась к следующему. Около сорока лет тому назад несколько жителей столицы, одни по делам, другие для развлечения, поднялись на Лапуту. Они провели там пять месяцев и спустились обратно с весьма поверхностными познаниями в математике, но с большим запасом легкомыслия, приобретенного в этой воздушной области. За время пребывания на острове эти люди прониклись презрением ко всем нашим учреждениям и начали составлять проекты переустройства науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад. С этой целью они выхлопотали королевскую привилегию на учреждение Академии прожектёров в Лагадо. Затея эта имела такой успех, что теперь в королевстве нет ни одного более или менее крупного города, где бы не существовало такой академии. В этих академиях профессора изобретают новые способы обработки земли и возведения зданий, новые инструменты и машины для всякого рода ремесел. Они уверяют, что с помощью этих машин и орудий один человек будет исполнять работу десятерых. По их словам, пользуясь открытыми ими средствами, в какую-нибудь неделю можно будет воздвигнуть дворец из такого прочного материала, что он простоит вечно, не требуя никакого ремонта; все земные плоды будут созревать в любое время года, причем эти плоды по размерам превзойдут в сто раз те, какие мы имеем теперь… Словом, нельзя перечесть всех их проектов осчастливить человечество. Жаль только, что ни один из этих проектов еще не доведен до конца, а пока что страна в ожидании будущих благ приведена в запустение, дома разваливаются и население голодает и ходит в лохмотьях{40}.
Однако все это нисколько не охлаждает рвения прожектёров. Напротив: воодушевленные в равной степени надеждой и отчаянием, они еще настойчивее стараются провести в жизнь свои проекты.
Но что касается самого Мьюноди, то он не слишком предприимчивый человек и предпочитает держаться старины; живет в домах, построенных его предками, и во всем следует их примеру, не заводя никаких новшеств. Так же ведут себя еще несколько человек из знати и среднего дворянства. Но на них смотрят с презрением и недоброжелательством, как на невежественных врагов науки и вредных членов общества, жертвующих преуспеянием страны своему покою и лени.
В заключение его превосходительство сказал, что он не станет сообщать мне дальнейших подробностей. Ему не хочется лишить меня удовольствия, которое я, наверно, получу при личном осмотре Великой академии, куда он решил свести меня. Он только попросил обратить внимание на развалины, видневшиеся на склоне горы, в трех милях от нас.
Когда-то неподалеку от усадьбы у него была хорошая водяная мельница, расположенная у большой реки. Мельница отлично обслуживала как его хозяйство, так и хозяйства всех его арендаторов. Около семи лет тому назад к нему явилась компания прожектёров с предложением разобрать эту мельницу и построить новую на склоне горы. На вершине горы они брались вырыть длинный канал, который будет служить водохранилищем. Воду в канал предполагалось накачивать особыми насосами. По их мнению, вода, подвергаясь на вершине горы усиленному действию ветра и свежего воздуха, должна быть гораздо более способной к движению, чем в реке, текущей по ровной местности; кроме того, низвергаясь сверху, вода приобретает вдвое больше силы, и потому мельница будет работать вдвое быстрей, чем раньше. Как раз в это время его отношения с двором несколько пошатнулись. Желая исправить их, он, по настоянию друзей, принял предложение компании. После двухлетних работ, на которых было занято свыше ста человек, предприятие развалилось. Прожектёры скрылись, свалив всю вину на него. С тех пор они постоянно издеваются над ним и подбивают других проделать такой же эксперимент, с таким же ручательством за успех.
Спустя несколько дней мы возвратились в город.
Его превосходительство пользовался в академии дурной репутацией. Поэтому он не счел удобным сопровождать меня сам и поручил это одному своему другу. Мой хозяин отрекомендовал меня как человека, увлекающегося проектами, весьма любознательного и легковерного, что, впрочем, было недалеко от истины, ибо в молодости я был большим прожектёром.
Глава пятая
Автор осматривает Великую академию в Лагадо. Подробное описание академии. Науки и искусства, которыми занимаются профессора.
Академия занимает ряд заброшенных домов по обеим сторонам улицы, которые были приобретены и приспособлены для ее работ.
Президент встретил меня весьма приветливо, и я провел в академии немало дней. В каждой комнате помещался один или несколько прожектёров, и, сколько помнится, я побывал не меньше чем в пятистах комнатах.
Первый ученый, которого я посетил, был тощий человек с закопченным лицом и руками; его платье, рубаха и кожа были такого же цвета, а длинные всклокоченные волосы и борода местами были опалены. Восемь лет он разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей. Эти лучи он намеревался собирать в герметически закупоренные склянки, чтобы в случае холодного и дождливого лета обогревать ими воздух. Он выразил уверенность, что через восемь лет сможет поставлять по умеренной цене солнечный свет для губернаторских садов. Но он жаловался, что запасы его невелики, и просил меня дать ему что-нибудь в поощрение его изобретательности, тем более что огурцы в то время года были очень дороги. Я сделал ему маленький подарок из денег, которыми предусмотрительно снабдил меня мой хозяин. Его превосходительству был хорошо известен обычай ученых выпрашивать у каждого посетителя какую-нибудь подачку.
Там же я увидел другого ученого, пытавшегося превратить лед в порох путем пережигания его на сильном огне. Он же показал мне написанное им исследование о ковкости пламени, которое он собирался опубликовать.
Там был также весьма изобретательный архитектор, придумавший новый способ постройки домов. Постройка должна была начинаться с крыши и кончаться фундаментом. Он оправдывал мне этот способ ссылкой на приемы двух мудрых насекомых – пчелы и паука.
Там был слепорожденный. Несколько слепых учеников занимались под его руководством смешиванием красок для живописцев. Профессор учил их распознавать цвета при помощи обоняния и осязания. К сожалению, они не особенно удачно справлялись со своей задачей, да и сам профессор постоянно совершал ошибки. Ученый этот пользуется большим уважением своих собратьев.
В другой комнате мне доставил большое удовольствие прожектёр, открывший способ пахать землю при помощи свиней. Этот способ должен был избавить земледельцев от расходов на плуги, рабочий скот и рабочих. Изобретение заключается в следующем. На акре земли вы закапываете на глубине восьми дюймов с промежутками в шесть дюймов жёлуди, финики, каштаны и другие плоды и овощи, до которых особенно лакомы свиньи. Затем вы выгоняете на это поле штук шестьсот или больше свиней. В течение нескольких дней, в поисках закопанных плодов, они взроют землю, сделав ее пригодной для посева. В то же время они удобряют ее своим навозом. Правда, произведенный опыт показал, что такая обработка земли требует больших хлопот и расходов при очень сомнительном урожае. Однако все убеждены, что это изобретение при некоторых усовершенствованиях сулит огромные барыши.
Я вошел в следующую комнату, где стены и потолок были сплошь затянуты паутиной. Оставался только узкий проход посередине для изобретателя. Едва я показался в дверях, как ученый громко закричал, чтобы я был осторожнее и не порвал его паутины. Он стал жаловаться на заблуждение, в котором с незапамятных времен пребывало человечество. До сих пор люди пользовались пряжей шелковичных червей. Между тем в нашем распоряжении находится множество насекомых, неизмеримо превосходящих по своим способностям этих червей: шелковичный червь только прядет, а они и прядут и ткут. К тому же, продолжал он, заменив шелк паутиной, мы избавимся от всяких расходов на окраску тканей. Мне пришлось согласиться с ним, когда он показал множество красивых разноцветных мух, которыми кормил пауков. Цвет этих мух, по его словам, должен передаваться изготовленной пауком ткани. Так как ученый располагал мухами всех цветов, то надеялся угодить на вкус любого потребителя. Ему оставалось только найти для мух подходящий корм в виде древесного клея и других веществ, способных придать паутине большую толщину и прочность{41}.
Там же был астроном, затеявший поместить солнечные часы на большой флюгер ратуши. Для этого ему нужно было в точности рассчитать, какое соответствие существует между суточным и годовым движением земли и случайными переменами в направлении ветра.
Я посетил еще много других комнат, но не стану утруждать читателя описанием всех диковин, какие я там видел. Остановлюсь только на деятельности одного знаменитого ученого, заслужившего прозвище «универсального гения». По его словам, он уже тридцать лет посвящает все свои мысли улучшению человеческой жизни.
В его распоряжении были две большие комнаты, загроможденные самыми удивительными диковинами; пятьдесят помощников работало под его руководством. Одни сгущали воздух в сухое, плотное вещество, извлекая из него селитру и процеживая водянистые его частицы{42}; другие толкли мрамор для подушек и подушечек для булавок; третьи старались придать крепость камня копытам живой лошади, чтобы они не сбивались. Что касается самого ученого, то он был занят в то время разработкой двух великих изобретений. Первое из них – проект обсеменения полей мякиной, в которой, по его мнению, и заключается главная производительная сила. Справедливость этого мнения он доказывал при помощи бесчисленных опытов, которые, по моему невежеству, остались для меня совершенно непонятными. Вторая задача, над разрешением которой он работал, сводилась к изобретению особой мази очень сложного состава. При помощи этой мази можно было остановить рост шерсти на ягнятах. Ученый надеялся в недалеком будущем развести в королевстве породу голых овец.
В домах по другую сторону улицы помещалось отделение академии, где заседали прожектёры, посвятившие себя изучению отвлеченных наук.
Первый профессор, которого я здесь увидел, помещался в огромной комнате, в окружении сорока учеников. Мы обменялись приветствиями, и я приступил к осмотру комнаты. Меня сразу же поразила огромная рама, занимавшая большую часть комнаты. Заметив это, профессор объяснил мне, что он работает над изготовлением особых механических приборов, предназначенных для открытия отвлеченных истин. Он допускает, что подобный замысел на первых порах может вызвать во мне удивление. Но он нисколько не сомневается, что вскоре мир вполне оценит его проект. Никогда еще более грандиозная и возвышенная идея не зарождалась ни в чьей голове. Каждый знает, как трудно изучение наук и искусств по общепринятой методе. Между тем благодаря его изобретению самый невежественный и бездарный человек при небольшой затрате средств и физических усилий может писать книги по философии, поэзии, политике, праву, математике и богословию. Тут он подвел меня к раме, по бокам которой рядами стояли все его ученики. Рама эта имела двадцать квадратных футов и помещалась посередине комнаты. Поверхность ее состояла из множества деревянных дощечек, каждая величиной с игральную кость – одни побольше, другие поменьше. Все они были сцеплены между собой тонкими проволоками. Дощечки были оклеены кусочками бумаги, и на этих бумажках были написаны все слова языка Бальнибарби в различных наклонениях, временах и падежах, но без всякого порядка. Профессор попросил внимания, так как собирался пустить в ход свою машину. По его команде ученики взялись за железные рукоятки, вставленные по краям рамы, и быстро повернули их. Все дощечки перевернулись, и расположение слов совершенно изменилось. Тогда профессор приказал тридцати шести ученикам медленно читать образовавшиеся строки в том порядке, в каком они разместились в раме. Если случалось, что три или четыре слова составляли часть осмысленной фразы, ее диктовали остальным четырем ученикам, исполнявшим роль писцов. Это упражнение было повторено три или четыре раза. Машина была устроена таким образом, что после каждого оборота дощечки поворачивались и передвигались, и слова размещались по-новому.
Ученики занимались этими упражнениями по шести часов в день, и профессор показал мне множество фолиантов, исписанных подобными отрывочными фразами. На основании этого богатейшего материала профессор рассчитывал составить полный обзор всех наук и искусств. Вполне понятно, что его задача была бы значительно облегчена, если бы ему удалось собрать достаточно денег для сооружения пятисот таких станков в Лагадо и обязать руководителей объединить полученные ими наборы фраз. Он сообщил мне, что это изобретение с юных лет поглощало все его мысли. Теперь на дощечках его машины начертан полный словарь бальнибарбийского языка. Сверх того, ему удалось вполне точно высчитать соотношение чисел существительных, глаголов и других частей речи, употребляемых в книгах.
Я принес глубочайшую благодарность этому почтенному мужу за его любезное посвящение меня в тайны своего великого изобретения и дал обещание, если мне удастся когда-нибудь вернуться на родину, воздать ему должное, как единственному изобретателю этой изумительной машины. Я попросил у него позволения срисовать его машину. Я сказал ему, что хотя в Европе существует между учеными обычай похищать друг у друга изобретения, но я обещаю принять все меры, чтобы честь этого изобретения всецело осталась за ним и никем не оспаривалась.
После этого мы пошли в школу языкознания. Там три профессора обсуждали различные проекты усовершенствования родного языка. Первый проект предлагал упростить разговорную речь, переделав все многосложные слова в односложные и выбросив глаголы и причастия. Автор указывал, что только именам существительным соответствуют существующие предметы.
Второй проект требовал полного упразднения всех слов. Автор этого проекта ссылался главным образом на его пользу для здоровья и сбережения времени. Ведь совершенно очевидно, что произнесение слов утомляет горло и легкие, и, следовательно, сокращает нашу жизнь. А так как слова суть только названия вещей, то гораздо удобнее носить при себе вещи, необходимые для выражения наших мыслей и желаний.
Это изобретение, как очень полезное для здоровья, наверно получило бы широкое распространение. Но женщины, сговорившись с невежественной чернью, пригрозили поднять восстание. Они решительно потребовали, чтобы их языку была предоставлена полная воля. Поистине, чернь – непримиримый враг науки! Тем не менее многие весьма ученые и мудрые люди пользуются новым способом объясняться при помощи вещей. Единственным его неудобством является то обстоятельство, что собеседникам приходится таскать на плечах большие узлы с разными вещами, которые могут понадобиться в разговоре. Мне часто случалось видеть двух таких мудрецов, сгибавшихся, подобно нашим разносчикам, под тяжестью огромной ноши. При встрече на улице они снимали с плеч мешки, открывали их и, достав оттуда необходимые вещи, вели таким образом беседу. Затем складывали свою утварь, помогали друг другу взваливать груз на плечи, прощались и расходились.
Впрочем, для коротких и несложных разговоров можно носить все необходимое в кармане или подмышкой, а при разговорах в домашней обстановке все подобные затруднения легко устранить. Надо только наполнить комнаты, где собираются сторонники этого языка, самыми разнообразными предметами.
Великим преимуществом этого языка является его международный характер. У всех цивилизованных наций мебель и домашняя утварь более или менее одинаковы. Благодаря этому посланники при помощи вещей могут легко объясняться с иностранными королями или министрами, язык которых им совершенно неизвестен.
Я посетил также математическую школу. Здесь преподавание ведется по такому методу, какой едва ли возможен у нас в Европе. Каждая теорема с доказательством тщательно переписывается на тоненькой облатке чернилами, составленными из микстуры против головной боли. Ученик глотает облатку натощак и в течение трех дней после этого не ест ничего, кроме хлеба и воды. Когда облатка переваривается, микстура поднимается в его мозг, принося с собой туда же теорему. Однако до сих пор успех этого метода незначителен. Отчасти это объясняется какой-то ошибкой в определении дозы или состава микстуры, отчасти озорством мальчишек, которым эта пилюля так противна, что они обыкновенно отходят в сторонку и сейчас же ее выплевывают. К тому же до сих пор их никак не удается убедить строго соблюдать трехдневный пост, обязательный для успешного действия микстуры.
Глава шестая
Продолжение описания академии. Автор предлагает некоторые усовершенствования, которые с благодарностью принимаются.
В школе политических прожектёров меня встретили не слишком любезно. Впрочем, профессора в этой школе, на мой взгляд, были совсем сумасшедшими, а такое зрелище всегда наводит на меня тоску. Эти несчастные изыскивали способы убедить монархов выбирать фаворитов среди умных, способных и добродетельных людей, научить министров заботиться об общем благе, награждать только тех, кто оказал обществу выдающиеся услуги; внушить монархам, что их подлинные интересы совпадают с интересами народа и что поручать должности следует достойным лицам. Множество подобных диких и невозможных фантазий, совершенно чуждых здравомыслящим людям, рождалось в головах этих безумцев{43}. Глядя на них, я еще раз убедился в справедливости старинного изречения, что на свете нет такой нелепости, которая не имела бы своих защитников среди философов.
Я должен, однако, отдать справедливость этому отделению академии и признать, что здесь не все ученые были такими фантазерами. Я познакомился с одним очень остроумным доктором, который, по-видимому, в совершенстве изучил природу и механизм управления государством. Этот знаменитый муж весьма успешно занимался изобретением лекарств от всех болезней, физических и нравственных, которыми страдают представители власти. Исходя из того, что между человеческим организмом и государством имеется полное сходство, он утверждал, что болезни, порождаемые государственным строем – пороками правителей и распущенностью управляемых, – надо лечить при помощи тех же средств, как и болезни, вызываемые физическими причинами. Всеми признано, что сенаторы и члены высоких палат часто страдают многословием, запальчивостью и другими дурными наклонностями; различными болезнями мозга и особенно сердца; сильными конвульсиями с мучительными сокращениями нервов и мускулов обеих рук и особенно правой{44}; разлитием желчи, головокружением, бредом; золотушными опухолями, волчьим аппетитом, несварением желудка и массой других болезней, которые не к чему перечислять. Поэтому ученый доктор предлагает: всякий раз, как созывается сенат, на первые три заседания командировать несколько опытных врачей. По окончании прений эти врачи обязаны пощупать пульс у всех сенаторов и осмотреть их. Установив после тщательного исследования, чем болен каждый из них, врачи на четвертый день заранее являются в зал заседания и, прежде чем заседание откроется, дают каждому сенатору: успокоительного, слабительного, очищающего, разъедающего, вяжущего, расслабляющего, противоголовного, противожелтушного, притивоушного, смотря по роду болезни. Проверив действие этих лекарств, врачи на следующем заседании должны повторить, или переменить лекарства, или перестать давать их.
Проведение в жизнь этого проекта не требует больших затрат, а между тем он, по моему скромному мнению, может принести много пользы в тех странах, где сенат принимает участие в законодательстве: внести единодушие, сократить прения, открыть несколько ртов, теперь закрытых, и закрыть гораздо большее число открытых, обуздать пыл молодости и смягчить черствость старости, расшевелить тупых и охладить горячих.
Второй проект этого глубокомысленного ученого сводится к следующему. Все жалуются, что фавориты государей страдают короткой и слабой памятью. Поэтому доктор предлагает каждому получившему аудиенцию у первого министра, по изложении в самых коротких и ясных словах сущности дела, на прощание потянуть его за нос, или дать ему пинок в живот, или наступить на мозоль, или надрать ему уши, или уколоть булавкой, или ущипнуть до синяка руки и тем предотвратить министерскую забывчивость. Операцию следует повторять каждый приемный день, пока просьба не будет исполнена или не последует категорический отказ.
Он предлагает также, чтобы каждый сенатор, высказав свое мнение, подавал свой голос за прямо противоположное мнение, и ручается, что при соблюдении этого правила исход голосования всегда будет благодетелен для общества.
Если партийные распри приобретают слишком ожесточенный характер, он рекомендует замечательное средство для водворения порядка. Надо взять сотню главарей каждой партии и разделить попарно так, чтобы головы людей из каждой пары были приблизительно одной величины. Затем два хирурга отпилят одновременно затылки у обоих участников пары и приставят затылок к голове другого. Операция эта требует исключительной точности, но профессор уверял нас, что если она сделана искусно, то выздоровление обеспечено: две половинки мозга, взятые у ожесточенных партийных противников и стиснутые в пределах одного черепа, скоро придут к доброму согласию и срастутся между собой. Тогда в головах главарей, подвергшихся этой операции, воцарится та благоразумная умеренность, которая так необходима людям, воображающим, будто они призваны управлять миром. Правда, тут возникает опасение, что, приставляя мозги глупого человека к мозгам умного, мы рискуем сделать глупцом и этого последнего. Но доктор уверял, что по уму и способностям вожаки партий мало разнятся друг от друга, так что на это не стоит обращать никакого внимания.
Я присутствовал при жарком споре двух профессоров о том, как легче и удобнее взимать налоги, чтобы население не слишком чувствовало их тягость. Первый утверждал, что справедливее всего облагать налогом пороки и безрассудства, а решение вопроса, сколько с кого брать, предоставить особому комитету из местных жителей, которые, конечно, могут беспристрастно оценить пороки своих соседей. Второй отстаивал прямо противоположное мнение: обложению должны подлежать те душевные и физические качества, которые люди больше всего ценят в себе: величина взноса должна определяться самим плательщиком в зависимости от его мнения о самом себе. Обложению высоким налогом подлежат остроумие, храбрость и учтивость. Однако честь, справедливость, мудрость и знания не подлежат обложению, потому что оценка их до такой степени субъективна, что не найдется человека, который признал бы их существование у своего ближнего или правильно оценил их в самом себе.
Другой профессор показал мне объемистое сочинение о способах раскрытия заговоров. Он рекомендует государственным мужам узнавать, чем питаются подозрительные лица, в какое время они садятся за стол, на каком боку спят, и собирать другие подобные сведения об их обыденной жизни.
Все рассуждение написано с большой проницательностью и заключает в себе много наблюдений, любопытных и полезных для политиков, хотя эти наблюдения показались мне недостаточно полными. Я осмелился сказать об этом автору и предложил, если он пожелает, сделать некоторые добавления. Он принял мое предложение с большей благожелательностью, чем это обычно бывает у писателей, особенно у составителей проектов, и заявил, что охотно примет к сведению мои замечания.
Тогда я сказал ему, что в королевстве Трибниа, называемом туземцами Лангдэн{45}, где мне случалось побывать в одно из моих путешествий, большая часть населения состоит сплошь из осведомителей, свидетелей, доносчиков, обвинителей, истцов, очевидцев, присяжных вместе с их многочисленными подручными и прислужниками, находящимися на жалованье у министров и их помощников. Заговоры в этом королевстве обыкновенно являются делом рук тех, кто хочет выдвинуться в качестве тонкого политика, вдохнуть новые силы в одряхлевшие органы власти, задушить или отвлечь общественное недовольство, наполнить свои сундуки конфискованным имуществом, укрепить или подорвать доверие к силам государства, смотря по тому, что им выгоднее. Прежде всего они договариваются, кого именно из подозрительных лиц обвинить в заговоре; затем они пускают в ход все средства, чтобы у этих людей отобрали все письма и бумаги, а их самих заковали в кандалы. Захваченные письма и бумаги передаются в руки специалистов больших мастеров в разгадывании таинственного смысла слов, слогов и букв. Так, например, им ничего не стоит установить, что стая гусей означает сенат; хромая собака – претендента; сарыч – первого министра; подагра – архиепископа; виселица – государственного секретаря; метла – революцию; мышеловка – государственную службу; бездонный колодец – казначейство; помойная яма – двор; дурацкий колпак – фаворита; сломанный тростник – судебную палату; пустая бочка – генерала; гноящаяся рана – систему управления.
Профессор горячо поблагодарил меня за сообщение этих наблюдений и обещал сделать почетное упоминание обо мне в своем трактате.
Больше ничего не привлекало к себе моего внимания в этой стране, и я стал подумывать о возвращении в Англию.
Глава седьмая
Автор покидает Лагадо. Приезд в Малъдонаду. В гавани нет ни одного корабля, отходящего в Лаггнегг. Автор совершает короткое путешествие в Глаббдобдриб. Прием, оказанный ему правителем этого острова.
Континент, часть которого занимает это королевство, лежит, как я имею основание думать, к востоку от тех исследованных областей Америки, которые тянутся к западу от Калифорнии; на севере его омывает Тихий океан. На расстоянии не более ста пятидесяти миль от Лагадо находится прекрасный порт Мальдонада, ведущий оживленную торговлю с большим островом Лаггнегг, расположенным на северо-запад под 29° северной широты и 140° западной долготы. Остров Лаггнегг лежит на юго-восток от Японии на расстоянии около ста лиг. Японский император и король Лаггнегга заключили союз, и между этими островами поддерживаются постоянные сношения. Поэтому я решил направиться в Лаггнегг в надежде через Японию вернуться в Европу…
Чтобы добраться до Мальдонады, откуда корабль должен был доставить меня в Лаггнегг, я нанял проводника с двумя мулами. Затем я дружески простился с моим покровителем Мьюноди, сделавшим мне на дорогу богатый подарок, и отправился в путь.
Мое путешествие прошло без всяких приключений, о которых стоило бы упомянуть. По приезде в Мальдонаду я не нашел там ни одного корабля, отправляющегося в Лаггнегг. В порту мне сказали, что ближайший рейс на этот остров состоится не раньше чем через месяц. Приходилось ждать. Я поселился в городской гостинице. Вскоре я завел некоторые знакомства. Один знатный господин сказал мне, что так как мне предстоит пробыть здесь не менее месяца, то, быть может, я не откажусь совершить экскурсию на островок Глаббдобдриб, лежащий в пяти лигах к юго-западу. Он предложил сопровождать меня вместе со своим другом и достать для этой поездки небольшой удобный баркас.
Слово Глаббдобдриб, насколько для меня понятен его смысл, означает остров чародеев или волшебников. Этот остров в три раза меньше острова Уайта и очень плодороден. Им управляет глава племени, сплошь состоящего из волшебников. Жители этого острова вступают в браки только между собою, и старейший в роде является правителем или монархом острова. У него великолепный дворец с огромным парком в три тысячи акров, окруженный каменной стеной в двадцать футов вышины. Особые, хорошо огороженные участки парка отведены для скотоводства, хлебопашества и садоводства.
Слуги правителя и его семьи имеют несколько необычный вид. Благодаря глубоким познаниям некромантии{46} правитель обладает силой вызывать по своему желанию мертвых и заставлять их служить себе. Однако его власть над вызванными длится только двадцать четыре часа; кроме того, он может вызвать одно и то же лицо не чаще, чем раз в три месяца.
Когда мы прибыли на остров, было около одиннадцати часов утра. Один из моих спутников отправился к правителю испросить у него аудиенцию для иностранца, который явился на остров в надежде удостоиться высокой чести быть принятым его высочеством. Правитель немедленно дал свое согласие.
По обеим сторонам дворцовых ворот стояла стража, вооруженная и одетая по весьма старинной моде. В наружности их было нечто такое, что наполнило мое сердце невыразимым ужасом. Мы миновали несколько комнат, где, выстроившись в два ряда, стояли такие же слуги, и достигли аудиенц-зала. Здесь мы, согласно церемониям, отвесили три глубоких поклона. Нам задали несколько незначительных вопросов и предложили занять три табурета у нижней ступеньки трона его высочества. Правитель понимал язык бальнибарби и попросил меня рассказать о моих путешествиях. Желая, чтобы я чувствовал себя проще и свободнее, он дал знак присутствующим удалиться. Они исчезли мгновенно, как исчезает сновидение, когда мы внезапно просыпаемся. Я буквально замер от изумления и страха. Заметив это, правитель стал уверять меня, что я нахожусь здесь в безопасности. Видя полное спокойствие на лицах моих двух спутников, привыкших к подобного рода зрелищам, я понемногу оправился и описал его величеству некоторые из моих приключений. Но я никак не мог окончательно подавить своего волнения и часто оглядывался на те места, где стояли исчезнувшие слуги-призраки.
Я удостоился чести обедать вместе с правителем. За столом нам прислуживала и подавала кушанья новая партия призраков. Однако теперь все это не так пугало меня, как утром. Я пробыл во дворце до захода солнца. Правитель пригласил меня остановиться у него во дворце. Но я почтительно просил его высочество извинить меня и сказал, что предпочел бы на ночь удалиться. Вместе со своими друзьями я переночевал на частной квартире в городе, являющемся столицей этого островка. А на другой день утром мы снова отправились к правителю засвидетельствовать ему свое почтение и предоставить себя в его распоряжение.
Мы прожили на острове десять дней. Большую часть дня мы проводили во дворце у правителя, а ночевали на городской квартире. Я скоро так свыкся с обществом теней и духов, что уже на третий день они не вызывали во мне ни удивления, ни страха. Возможно, впрочем, что я немного побаивался их, но любопытство заглушало боязнь. Видя это, его высочество предложил мне сказать, кого бы я хотел видеть из числа умерших недавно или давно. Он обещал их вызвать и предоставить мне возможность поговорить с ними. Конечно, они могут говорить только о том, что случилось при их жизни. Во всяком случае, добавил правитель, я могу быть уверен, что услышу только правду, так как ложь есть искусство, совершенно бесполезное на том свете.
Я почтительно выразил его высочеству свою признательность за такую высокую милость. В это время мы находились в комнате, откуда открывался прекрасный вид на парк. Вполне понятно, что мне захотелось увидеть сначала торжественные и величественные сцены. Я попросил показать Александра Великого{47} во главе его армии, тотчас после битвы под Арбелой. И вот, по мановению пальца правителя, Александр немедленно появился передо мной на широком поле под окном, у которого мы стояли. Правитель пригласил его в комнату. Я только с большим трудом понимал его древнегреческую речь, он тоже плохо понимал меня. Александр поклялся мне, что не был отравлен, а умер от лихорадки, вызванной пьянством.
Затем я увидел Ганнибала{48} во время его перехода через Альпы. Ганнибал объявил мне, что у него в лагере не было ни капли уксуса.
Я видел Цезаря и Помпея{49} во главе их войск, готовых вступить в сражение. Я видел также Цезаря во время его последнего триумфа. Затем я попросил, чтобы в одном из дворцовых залов собрался римский сенат, а в другом – современный парламент. Первый показался мне собранием героев и полубогов, второй – сборищем разносчиков, карманных воришек, грабителей и буянов.
По моей просьбе правитель сделал знак Цезарю и Бруту{50} приблизиться к нам. При виде Брута я проникся глубоким благоговением. В каждой черте его лица скользила глубокая добродетель, величайшее бесстрастие и твердость духа, пламенная любовь к родине и благожелательность к людям. С большим удовольствием я убедился, что оба эти человека прекрасно относятся друг к другу. Цезарь откровенно признался мне, что величайшие подвиги, совершенные им в течение жизни, никак не могут сравниться со славой того, кто отнял у него эту жизнь. Я удостоился чести вести долгую беседу с Брутом.
Между прочим, он сообщил мне, что его предок Юний, Сократ, Эпаминонд, Катон Младший, сэр Томас Мор{51} и он сам никогда не расстаются друг с другом. Это такой секстумвират{52}, к которому вся история человечества не в состоянии прибавить седьмого члена.
Я утомил бы читателя перечислением всех знаменитых людей, вызванных правителем для удовлетворения моего ненасытного желания видеть мир во все эпохи его древней истории. Больше всего я наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстанавливавших свободу и попранные права угнетенных народов. Но я не способен передать волновавшие меня чувства в такой форме, чтобы они заинтересовали читателя.
Глава восьмая
Продолжение описания Глаббдобдриба. Поправки к древней и новой истории.
Я посвятил целый день беседе с величайшими мудрецами древности – Гомером и Аристотелем{53}. Мне пришло в голову вызвать этих прославленных мужей вместе со всеми их толкователями. Этих толкователей набралось так много, что несколько сот их принуждены были подождать на дворе и в других комнатах дворца. Я с первого взгляда узнал в толпе двух великих гениев. Гомер был красивее и выше Аристотеля, держался очень прямо для своего возраста, и глаза у него были необыкновенно живые и проницательные. Аристотель горбился и опирался на палку; у него было худощавое лицо, прямые редкие волосы и глухой голос. Я скоро заметил, что оба великих мужа никогда не видели и ничего не слышали о своих толкователях. Один из призраков шепнул мне на ухо, что на том свете все эти толкователи держатся на весьма почтительном расстоянии от прославленных мудрецов. Они сознают, как чудовищно исказили они в своих толкованиях смысл глубокомысленных произведений этих авторов, и стыдятся подходить к ним. Я познакомил было Аристотеля со Скотом и Рамусом{54}. Но когда я стал излагать философу их взгляды, он вышел из себя и спросил: неужели и все остальное племя толкователей состоит из таких же олухов, как они?
Затем я попросил правителя вызвать Декарта и Гассенди{55}, которым предложил изложить Аристотелю их системы. Этот великий философ откровенно признал свои ошибки в учении о природе, потому что во многих случаях его рассуждения были основаны на догадках. Он высказал также предположение, что Гассенди, подновивший по мере сил учение Эпикура{56}, и Декарт с его теорией вихрей будут одинаково отвергнуты потомством. Он предсказал ту же участь теории тяготения, которую с таким рвением отстаивают современные ученые. При этом он заметил, что новые системы философии природы, подобно новой моде, меняются с каждым поколением. Даже те философы, которые пытаются доказать и обосновать свои взгляды с помощью математики, недолго пользуются признанием и выходят из моды в назначенные судьбой сроки.
В продолжение пяти дней я вел беседы также и со многими другими учеными древнего мира. Я видел большинство римских императоров. Я упросил правителя вызвать поваров Гелиогабала{57}, чтобы они приготовили для нас обед, но из-за недостатка различных приправ они не могли показать как следует свое искусство. Илот[25] Агесилая{58} сварил нам спартанскую похлебку, но, отведав ее, я не мог проглотить второй ложки.
Двум джентльменам, сопровождавшим меня на остров, пришлось на три дня съездить по делам домой. Это время я употребил на свидания с великими людьми, прославившимися за последние два или три столетия в моем отечестве или в других европейских странах. Я всегда был большим поклонником древних знаменитых родов и попросил правителя вызвать дюжину или две королей с их предками за несколько поколений. Но меня постигло мучительное и неожиданное разочарование. Вместо величественного ряда венценосных особ я увидел в одной династии двух скрипачей, трех ловких царедворцев и одного итальянского прелата; в другой – цирюльника, аббата и двух кардиналов. Впрочем, я питаю слишком глубокое почтение к коронованным головам, чтобы останавливаться дольше на этом щекотливом предмете. Что же касается графов, маркизов, герцогов и тому подобных людей, то с ними я не был так щепетилен. Признаюсь, мне доставило большое удовольствие выяснить, откуда взялись многие характерные особенности в наружности и нравах наших знатных родов. Я без труда открыл, откуда в одном роду происходит длинный подбородок; почему другой род в двух поколениях изобилует мошенниками, а в двух следующих – дураками; почему третий состоит из помешанных, а четвертый – из плутов; таким образом, жестокость, лживость и трусость стали не менее характерными признаками представителей некоторых родов, чем те фамильные гербы, которыми они украшают ливреи своих слуг и дверцы своих карет.
Особенно сильное отвращение почувствовал я к новой истории. Я хорошо познакомился с людьми, которые в течение прошедшего столетия пользовались громкой славой при дворах королей. Меня глубоко удивило, в каком заблуждении держат мир продажные писаки, приписывая величайшие военные подвиги трусам, мудрые советы – дуракам, искренность – льстецам, римскую доблесть – изменникам, набожность – безбожникам, правдивость – доносчикам. Я узнал, сколько невинных и превосходных людей было приговорено к смерти или изгнанию вследствие происков могущественных министров. Сколько негодяев возводилось на высокие должности, облекалось доверием, властью, почетом и осыпалось материальными благами. Какое невысокое мнение о человеческой мудрости и честности составилось у меня, когда я получил правильные сведения о пружинах и мотивах великих событий и переворотов и о тех ничтожных случайностях, которым они обязаны своим успехом. Один генерал сознался мне, что одержал победу единственно благодаря своей трусости и дурному командованию, а стоявший тут же адмирал заявил, что он победил неприятеля только благодаря плохой осведомленности противника. Сам же он уже собирался сдать свой флот. Три короля объявили мне, что за все время пребывания на троне они ни разу не назначили на государственную должность достойного человека. Если такие назначения и бывали, то это объясняется ошибкой или предательством какого-нибудь министра. Впрочем, они ручались, что подобная ошибка не повторилась бы, если бы им пришлось снова вступить на престол. Они с большой убедительностью доказали мне, что только глубоко развращенный человек способен удержаться на троне, ибо положительный, смелый, настойчивый характер является только помехой в делах правления.
Мне было очень интересно узнать, как приобретаются знатные титулы и огромные богатства. В своих исследованиях я не касался настоящего времени из страха нанести обиду хотя бы иноземцам. (Я надеюсь, нет надобности говорить читателю, что все сказанное мною по этому поводу не имеет ни малейшего касательства к моей родине). По моей просьбе было вызвано много интересовавших меня лиц. Но тут, после самых поверхностных вопросов, передо мной раскрылась картина такого бесчестья, что я не могу спокойно вспоминать об этом. Вероломство, угнетение, подкуп, обман и тому подобные слабости были еще самыми простительными средствами, которые здесь применялись. Но когда один из них признался, что своим величием и богатством он обязан измене отечеству, другой – отраве, а большинство – нарушению законов с целью погубить невинного, то эти открытия (надеюсь, читатель простит мне это) побудили меня несколько умерить то чувство величайшего почтения, которое я, как и подобает маленькому человеку, питаю к высокопоставленным особам.
Мне часто приходилось читать о людях, оказавших великие услуги монархам и отечеству, и я исполнился желанием повидать их. Однако мне ответили, что имена их невозможно найти в архивах загробного мира. Правда, в списках числится несколько человек, которые были истинными благодетелями своего отечества, но история изобразила их отъявленнейшими мошенниками и предателями. Я пожелал их видеть. Все они появились передо мной с удрученным видом и в очень худом платье. Большинство из них сообщило мне, что они кончили свою жизнь в нищете и немилости, иногда даже на эшафоте.
Все вызываемые с того света люди сохранили в мельчайших подробностях внешность, которую они имели при жизни. Сравнивая их внешний вид с наружностью моих современников, я пришел к ужасно мрачным выводам о вырождении человечества за последнее столетие.
В заключение я попросил вызвать английских поселян старого закала. Эти люди некогда славились простотой нравов, справедливостью, подлинным свободолюбием, храбростью и любовью к отечеству. Сравнив живых с покойниками, я не мог остаться равнодушным при виде того, как высокие добродетели предков опозорены их внуками. Продавая за ничтожные денежные подачки свои голоса на выборах в парламент, эти жалкие люди приобрели все пороки, каким только можно научиться при дворе{59}.
Глава девятая
Автор возвращается в Малъдонаду и отплывает в королевство Лаггнегг. Автор арестован. Его требуют во дворец. Прием, оказанный ему во дворце. Милостивое отношение короля к своим подданным.
Наконец наступил день нашего отъезда. Я простился с его высочеством правителем Глаббдобдриба и возвратился с двумя моими спутниками в Мальдонаду. Там один корабль был уже готов к отплытию в Лаггнегг. Мои друзья были настолько любезны, что снабдили меня провизией и проводили на корабль. Я провел в дороге месяц. Мы выдержали сильную бурю и вынуждены были взять курс на запад, чтобы достигнуть области пассатных ветров, дующих здесь на пространстве около шестидесяти лиг. 21 апреля 1708 года мы вошли в реку Клюмегниг на юго-восточной оконечности Лаггнегга. В устье ее расположен большой морской порт. Мы бросили якорь на расстоянии одной лиги от города и потребовали лоцмана. Менее чем через полчаса к нам на борт взошли два лоцмана и провели нас между рифами и скалами по очень опасному проходу в большую закрытую бухту, где корабли могли вполне безопасно стоять на якоре на расстоянии одного кабельтова от городской стены.
Кто-то из наших матросов, быть может и со злым умыслом, сказал лоцманам, что у них на корабле есть знаменитый путешественник-иностранец. Лоцманы доложили об этом таможенному чиновнику, и он подверг меня тщательному досмотру, когда я вышел на берег. Досмотрщик говорил со мной на языке Бальнибарби. Благодаря оживленной торговле этот язык здесь хорошо известен, особенно между моряками и служащими в таможне. Я вкратце рассказал ему некоторые из моих приключений, стараясь придать рассказу возможно больше правдоподобия и связности. Но я счел необходимым скрыть мою национальность и назвался голландцем. У меня было намерение отправиться в Японию, а туда, как известно, из всех европейцев пускают только голландцев{60}. Поэтому я сказал таможенному чиновнику, что, потерпев кораблекрушение у берегов Бальнибарби, я был поднят на Лапуту, или Летучий остров (о нем таможеннику часто приходилось слышать), а теперь пытаюсь добраться до Японии, в надежде возвратиться оттуда на родину. Чиновник ответил мне, что он должен задержать меня впредь до получения распоряжений от двора. Он обещал написать туда и уверял, что ответ придет не позднее чем через две недели. Мне отвели удобное помещение, но у входа был поставлен часовой. Однако я мог свободно гулять по большому саду. Содержание мне отпускалось за счет короля, и обходились со мной довольно хорошо. Каждый день у меня бывало много посетителей, ибо слух о прибытии путешественника из весьма отдаленных стран быстро распространился по всему городу.
Чтобы объясняться с этими посетителями, я пригласил к себе на помощь в качестве переводчика одного молодого человека, прибывшего вместе со мной на корабле. Он был уроженец Лаггнегга, но несколько лет прожил в Мальдонаде и в совершенстве владел обоими языками. Однако мои беседы с посетителями не представляли интереса. Я только отвечал на их вопросы.
Ответ на донесение пришел к ожидаемому сроку. Он содержал приказ привезти меня со свитой, под конвоем из десяти человек, в Тральдрегдаб, или Трильдрогдриб (насколько я помню, это слово произносится двояко). Вся моя свита состояла из юноши-переводчика, которого я уговорил поступить ко мне на службу. По моей почтительной просьбе каждому из нас дали по мулу.
Вперед был послан гонец с донесением о моем скором прибытии и просьбой, чтобы король назначил день и час, когда он милостиво соизволит удостоить меня чести лизать пыль у подножия еготрона. Таков стиль здешнего двора, и я убедился на опыте, что это не пустая фраза. В самом деле, когда через два дня по моем прибытии
я получил аудиенцию, то мне приказали ползти на брюхе к трону и лизать пол{61}. Впрочем, мне, как иностранцу, было оказано особое уважение: пол так чисто вымели, что пыли на нем осталось совсем немного. Это считалось особой милостью. Ее удостаиваются лишь самые высокие сановники. Но если лицо, получившее высочайшую аудиенцию, имеет много могущественных врагов при дворе, пол иногда нарочно посыпают пылью. Я видел однажды важного сановника, у которого рот был так набит пылью, что когда он наконец дополз до подножия трона, то не способен был вымолвить ни слова. Пыль эту приходится проглатывать, так как плевать и вытирать рот в присутствии его величества считается тяжким преступлением.
Здесь существует еще один обычай, которого я никак не мог одобрить. Когда король решает подвергнуть кого-нибудь из сановников легкой и милостивой казни, он повелевает посыпать пол особым ядовитым порошком коричневого цвета. Полизав его, приговоренный умирает через двадцать четыре часа.
Но следует отдать должное великому милосердию этого монарха и его заботливости о своих подданных (в этом отношении европейским монархам не мешало бы подражать ему): после каждой такой казни отдается строгий приказ начисто вымыть пол в аудиенц-зале. В случае небрежного исполнения этого приказа слугам угрожает опасность навлечь на себя немилость монарха. Я сам слышал, как его величество приказал отстегать плетьми одного пажа, который во время своего дежурства умышленно не позаботился об очистке пола после казни. Вследствие этой небрежности отравился явившийся на аудиенцию молодой, подававший большие надежды вельможа. А между тем король в то время вовсе не имел намерения лишать его жизни. Однако добросердечный монарх был настолько милостив, что освободил пажа от порки, удовлетворившись простым обещанием этого юноши, что он больше не будет поступать так без особого распоряжения короля.
Возвратимся, однако, к нашему повествованию. Когда я дополз ярда на четыре до трона, я осторожно стал на колени и, стукнув семь раз лбом об пол, произнес следующие слова, заученные мною накануне: «Икплинг глоффзсроб сквутсеромм блиоп мляшнальт звин тнодбокеф слиофед гердлеб ашт!» Это приветствие установлено законами страны для всех лиц, допущенных перед лицо короля. Перевести его можно так: «Да переживет ваше небесное величество солнце на одиннадцать с половиной лун!» Выслушав приветствие, король задал мне вопрос, которого я не понял. Однако я ответил ему, как меня научили: «Флюфт дринялерик дуольдам прастредмирпуш», что означает: «Язык мой во рту моего друга». Этими словами я давал понять, что прошу обратиться к услугам моего переводчика. Тогда был введен уже упомянутый мной молодой человек. С его помощью я отвечал на все вопросы, которые его величеству было угодно задавать мне. Я говорил на бальнибарбийском языке, а переводчик передавал все сказанное мной по-лаггнеггски.
Я очень понравился королю, и он приказал своему блиффмарклубу, то есть обер-гофмейстеру, отвести во дворце помещение для меня и моего переводчика и позаботиться о моем продовольствии. Сверх того, его величество лично предоставил мне кошелек с золотом на мелкие расходы.
Я прожил в этой стране три месяца. Король изволил осыпать меня высокими милостями. Он уговаривал меня остаться здесь навсегда и делал мне очень лестные предложения. Но я счел более благоразумным и справедливым провести остаток дней с женой и детьми.
Глава десятая
Похвальное слово лаггнежцам. Подробное описание струлъдбругов. Беседа автора о струлъдбругах с некоторыми выдающимися людьми.
Лаггнежцы – обходительный и великодушный народ. Хотя они немного горды, как это вообще свойственно всем восточным народам, но все же они очень любезны с иностранцами, особенно если те пользуются расположением двора. Я приобрел много знакомых среди людей самого высшего общества и при посредстве переводчика вел с ними не лишенные приятности беседы.
Как-то раз я находился в избранном обществе. В разговоре кто-то случайно спросил меня, видал ли я струльдбругов, или бессмертных? Я отвечал отрицательно и попросил объяснить мне, что означает это странное слово.
Мой собеседник очень удивился, узнав, что я до сих пор ничего не слышал об этих диковинных существах, и поспешил рассказать мне о них. Вот главная суть этого изумительного рассказа. Время от времени, правда очень редко, у кого-нибудь из лаггнежцев рождается ребенок с круглым красным пятнышком на лбу, как раз над левой бровью. Это пятнышко – верный признак того, что ребенок никогда не умрет. Пятнышко имеет сначала величину серебряной монеты в три пенса, но с течением времени разрастается и меняет свой цвет. Когда ребенку ми́нет двенадцать лет, оно делается зеленым и остается таким до двадцати пяти; затем цвет его переходит в темносиний; на сорок пятом году жизни струльдбругов пятно становится черным, как уголь, и увеличивается до размеров английского шиллинга, – таким оно остается уже навсегда. Дети с пятнышком рождаются так редко, что во всем королевстве не наберется больше тысячи ста струльдбругов обоего пола. До пятидесяти человек живет в столице, и среди них есть девочка, родившаяся около трех лет тому назад. Струльдбруг может родиться в любой семье. Его рождение – это дело случая. Дети струльдбругов так же смертны, как и все люди.
Признаюсь откровенно, этот рассказ привел меня в неописуемый восторг. Какая счастливая нация! Здесь каждый рождающийся ребенок имеет шанс стать бессмертным! Какое счастье для народа всегда иметь перед глазами живые примеры добродетелей предков! Какое благодеяние для него – наставники, способные научить мудрости, добытой опытом бесконечного ряда поколений! Но во сто раз счастливее сами благородные струльдбруги. Природа избавила их от страшной участи, ожидающей каждого человека. Они не знают мучительного страха смерти; вечная мысль о ней не угнетает их ум, и он развивается свободно и без всяких помех.
Я выразил удивление, что не встретил при дворе ни одного из этих славных бессмертных. Черное пятно на лбу – настолько бросающаяся в глаза примета, что я непременно обратил бы на нее внимание. А в то же время невозможно допустить, чтобы его величество, рассудительнейший из монархов, не окружил себя такими мудрыми и опытными советниками. Возможно, впрочем, что добродетель этих мудрецов слишком сурова и не вполне подходит к распущенным нравам, царящим при дворе. Ведь мы знаем по опыту, с каким упрямством и легкомыслием молодежь не хочет слушаться трезвых советов старших. Но его величество соизволил предоставить мне свободный доступ к его особе, и я воспользуюсь первым удобным случаем, чтобы подробно изложить ему мое мнение об этом.
Во всяком случае, теперь я с глубочайшей благодарностью приму милостивое предложение его величества навсегда поселиться в его государстве и проведу всю жизнь в беседах со струльдбругами, если только этим высшим существам угодно будет допустить меня в свое общество.
Пока я с жаром произносил эту речь (разговор происходил на хорошо знакомом мне бальнибарбийском языке), мой собеседник поглядывал на меня с улыбкой, в которой сквозила жалость к простаку. Когда я кончил, он любезно заметил, что рад всякому предлогу удержать меня в стране, и попросил позволения перевести присутствующим мои слова. Я ответил, что буду признателен ему за это. Его рассказ привлек всеобщее внимание; затем начался оживленный разговор. К сожалению, я не понимал местного языка и не мог по выражению лица догадаться, какое впечатление произвели мои рассуждения. Наконец мой собеседник вновь обратился ко мне. Он сказал, что мои и его друзья восхищены моими тонкими замечаниями по поводу великого счастья и преимуществ бессмертия. Однако им очень хочется знать, как бы поступил я сам, если бы волей судьбы я родился струльдбругом.
Я ответил, что мне очень легко удовлетворить их любопытство. Я нередко мечтал о бессмертии и подолгу раздумывал, как бы я распорядился собой, если бы знал наверное, что буду жить вечно.
Итак, убедившись, что мне суждено бессмертие, я первым делом постарался бы разбогатеть. При некоторой бережливости и умеренности я с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в королевстве. Одновременно с ранней юности я принялся бы за изучение наук и искусств и в конце концов затмил бы всех своей ученостью. Наконец, я вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий. Я бы аккуратно заносил в свои записи все изменения в обычаях, в языке, в покрое одежды, в пище и в развлечениях. Благодаря своим знаниям и наблюдениям я стал бы постепенно истинным мудрецом, источником всяких знаний для своего народа.
После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе. Оставаясь бережливым, я бы жил открыто и был гостеприимен. Я собирал бы вокруг себя подающих надежды юношей и убеждал их, ссылаясь на собственный опыт, наблюдения и воспоминания, как полезна добродетель в общественной и личной жизни.
Но самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию. Среди них я избрал бы себе двенадцать друзей, начиная с самых глубоких стариков и кончая моими сверстниками. Если бы между ними оказались нуждающиеся, я отвел бы им удобные жилища вокруг моего поместья. За моим столом постоянно собирались бы мои друзья струльдбруги и избранные смертные. С течением времени я привык бы относиться равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их потомков. Так мы любуемся расцветающими в нашем саду гвоздиками и тюльпанами, нисколько не сокрушаясь о тех, что увяли прошлой осенью.
Как содержательны и интересны были бы наши беседы! Мы, струльдбруги, обменивались бы воспоминаниями и наблюдениями, собранными за много веков. Мы придумывали бы меры борьбы с растущими среди людей пороками. Своим личным примером мы старались бы предотвратить непрестанное вырождение человечества.
Прибавьте сюда удовольствие быть свидетелем великих переворотов в державах и империях, глубоких перемен во всех слоях общества – от высших до низших. На ваших глазах древние города обращаются в развалины, а безвестные деревушки становятся многолюдными столицами. Вы следите за тем, как многоводные реки превращаются в ручейки, как океан отходит от одного берега и затопляет другой. Вы видите, как наносятся на карту различные страны, вчера еще неведомые. Вы наблюдаете, как культурнейшие народы погружаются в варварство, а варварские постепенно поднимаются на вершину цивилизации. А каких великих открытий вы бы непременно дождались: изобретения perpetuum mobile{62}, открытия универсального лекарства от всех болезней или способов определения долготы!
Я был красноречив в изображении всех радостей и наслаждений, какие способно даровать человеку бессмертие. Когда я кончил и содержание моей речи было переведено присутствующим, лаггнежцы начали оживленно разговаривать между собой, по временам с насмешкой поглядывая на меня.
Наконец джентльмен, игравший роль переводчика, сказал, что все просят его разъяснить мне полную ошибочность моих взглядов.
Ошибка, в которую я впал, объясняется отчасти глупостью, свойственной человеческому роду вообще, а отчасти тем, что порода струльдбругов составляет исключительную особенность их страны. Подобных диковинных существ нельзя встретить ни в Бальнибарби, ни в Японии. Переводчику это хорошо известно, так как он имел честь быть посланником его величества при японском императоре, и к его рассказу о струльдбругах там отнеслись с большим недоверием. Да и то изумление, которое я обнаружил при первом упоминании о бессмертных, показывает, насколько невероятным казалось мне существование подобных людей.
Во время своего пребывания в названных королевствах он вел долгие беседы с местными жителями и заметил, что долголетие является общим желанием, заветнейшей мечтой всех людей. Каждый стоящий одной ногой в могиле старается как можно прочнее утвердить свою другую ногу на земле. Самые дряхлые старики дорожат каждым днем жизни и смотрят на смерть, как на величайшее зло. Только здесь, на острове Лаггнегге, нет такой жажды жизни, ибо у всех перед глазами пример долголетия – струльдбруги.
Образ жизни бессмертного, какой рисуется моему воображению, совершенно невозможен. Он требует вечной молодости, здоровья и силы. А надеяться на это не вправе ни один человек, как бы далеко ни шли его желания. Следовательно, речь идет здесь вовсе не о том, чтобы вечно наслаждаться молодостью и ее благами, а о том, как провести бесконечную жизнь, подверженную страданиям, какие приносит старость. Конечно, не много людей пожелает стать бессмертными на таких тяжких условиях. Однако мой собеседник заметил, что в Бальнибарби и в Японии даже старики, обремененные всеми недугами старости, стремятся отдалить от себя смерть. И он спросил меня, не наблюдается ли то же самое явление и в моем отечестве, а также в тех странах, которые мне удалось посетить во время моих путешествий.
После этого предисловия он подробно описал мне живущих среди них струльдбругов. Он сказал, что до тридцатилетнего возраста они ничем не отличаются от остальных людей. Затем они мало-помалу становятся мрачными и угрюмыми.
Достигнув восьмидесятилетнего возраста, который здесь считается пределом человеческой жизни, они, подобно смертным, превращаются в дряхлых стариков. Но, кроме всех недугов и слабостей, присущих вообще старости, над ними тяготеет мучительное сознание, что им суждено вечно влачить такое жалкое существование.
Струльдбруги не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, – они не способны также к дружбе и любви. Естественное чувство привязанности к своим ближним не простирается у них дальше чем на внуков. Зависть и неудовлетворенные желания непрестанно терзают их. Завидуют они прежде всего порокам юношей и смерти стариков. Глядя на веселье молодости, они с горечью сознают, что для них совершенно отрезана всякая возможность наслаждения. При виде похорон ропщут и жалуются, что для них нет надежды достигнуть тихой пристани, в которой находят покой другие. Счастливчиками среди этих несчастных являются те, кто потерял память и впал в детство. Они внушают к себе больше жалости и участия, потому что лишены многих пороков и недостатков, которые свойственны остальным бессмертным.
Если случится, что струльдбруг женится на женщине, подобно ему обреченной на бессмертие, то этот брак расторгается по достижении младшим из супругов восьмидесятилетнего возраста.
Как только струльдбругам исполняется восемьдесят лет, для них наступает гражданская смерть. Наследники немедленно получают их имущество. Из наследства удерживается небольшая сумма на их содержание; бедные содержатся на общественный счет. По достижении этого возраста струльдбруги считаются неспособными к занятию должностей. Они не могут ни покупать, ни брать в аренду землю, им не разрешается выступать свидетелями в суде.
В девяносто лет у струльдбругов выпадают зубы и волосы. В этом возрасте они перестают различать вкус пищи и едят и пьют все, что попадется под руку, без всякого удовольствия и аппетита. Старческие недуги продолжают мучить их, не обостряясь и не утихая. Постепенно они теряют память. В разговоре они забывают названия самых обыденных вещей и имена ближайших друзей и родственников. Они не способны развлекаться чтением: они забывают начало фразы, прежде чем дочитают ее до конца. Таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения.
Язык этой страны постепенно изменяется. Струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом. Прожив лет двести, они с большим трудом могут произнести несколько самых простых фраз. С этого времени им суждено чувствовать себя иностранцами в своем отечестве.
Таково описание струльдбругов, которое я услышал от моего собеседника. Позднее я собственными глазами увидел пять или шесть струльдбругов различного возраста. Самым молодым из них было около двухсот лет. Друзья, приводившие их ко мне, пытались растолковать им, что я великий путешественник и видел весь свет. Однако на струльдбругов это не произвело ни малейшего впечатления. Они не задали мне ни одного вопроса о том, что я видел или испытал. Их интересовало только одно: не дам ли я им сломекудаск, то есть подарок на память. Это благовидный способ выпрашивания милостыни. Так как струльдбруги содержатся на общественный счет, им строго воспрещается нищенство. Но паек их, надо сознаться, довольно скуден, и они всячески стараются обойти закон.
Струльдбругов все ненавидят и презирают. Рождение каждого из них служит дурным предзнаменованием и аккуратно записывается в особые книги, так что возраст каждого струльдбруга можно узнать, справившись в государственных архивах. Впрочем, архивные записи не идут в прошлое дальше тысячи лет. К тому же много книг истлело от времени или погибло в эпохи народных волнений.
Лучший способ узнать возраст струльдбруга – это спросить его, каких королей и знаменитостей он может припомнить.
Память струльдбруга сохраняет имена лишь тех королей, которые вступили на престол тогда, когда этому струльдбругу еще не исполнилось восьмидесяти лет. Справившись затем с летописями, нетрудно установить приблизительно возраст струльдбруга.
Мне никогда не приходилось видеть ничего омерзительнее этих людей. Женщины были еще противнее мужчин. Помимо обыкновенной уродливости, свойственной глубокой дряхлости, они с годами все больше и больше приобретают облик каких-то призраков. Ужас, какой они внушают, не поддается никакому описанию.
Читатель легко поверит, что после того как я познакомился поближе с струльдбругами, моя жажда бессмертия значительно ослабела.
Теперь я стыдился тех заманчивых картин, которые еще недавно рисовало мое воображение. Я думал о том, что предпочел бы самую страшную казнь судьбе струльдбруга.
Король весело посмеялся, узнав о разговоре, который я вел с друзьями. Он предложил мне взять с собой на родину парочку струльдбругов, чтобы излечить моих соотечественников от страха смерти. Я бы охотно принял на себя заботу и расходы по их перевозке, если бы основные законы королевства не запрещали струльдбругам покидать отечество.
Должно признать, что здешние законы о струльдбругах отличаются большой разумностью. Не будь этих законов, струльдбруги, побуждаемые старческой алчностью, постепенно захватили бы в собственность всю страну и присвоили бы себе всю гражданскую власть. А это, вследствие их полной неспособности к управлению, неизбежно привело бы государство к гибели.
Глава одиннадцатая
Автор оставляет Лаггнегг и отплывает в Японию. Отсюда он возвращается на голландском корабле в Амстердам, а из Амстердама в Англию.
Я надеюсь, что рассказ о струльдбругах своей новизной доставил некоторое развлечение читателю. Я, по крайней мере, не помню, чтобы встречал что-нибудь подобное в других книгах путешествий, попадавших мне в руки.
Между королевством Лаггнегг и великой Японской империей существуют постоянные торговые сношения. Японские писатели, вероятно, упоминают о струльдбругах. Но мое пребывание в Японии было очень кратковременно. Я совсем не знаю японского языка и не имел возможности узнать что-нибудь по этому вопросу. Но я надеюсь, что голландцы, прочтя мой рассказ, заинтересуются бессмертными и дополнят мое сообщение.
Его величество настойчиво уговаривал меня занять при дворе какую-нибудь должность. Но, видя мое непреклонное решение возвратиться на родину, согласился отпустить меня и соизволил даже написать рекомендательное письмо к японскому императору. Он подарил мне четыреста сорок четыре крупных золотых монеты и красный алмаз, который я продал в Англии за тысячу сто фунтов.
6 мая 1709 года я торжественно расстался с его величеством и со всеми моими друзьями. Король был настолько любезен, что повелел отряду своей гвардии сопровождать меня до Глангвенстальда, королевского порта, расположенного на юго-западной стороне острова.
Через шесть дней я сел на корабль, отходивший в Японию, и провел в пути пятнадцать дней.
Мы бросили якорь в небольшом порту Ксамоши, в юго-восточной части Японии. Город построен на длинной косе, от которой узкий пролив ведет к северу в длинный морской рукав; на северо-западной стороне его находится столица империи Иеддо. Высадившись на берег, я показал таможенным чиновникам письмо его императорскому величеству от короля Лаггнегга. В таможне прекрасно знали королевскую печать величиной с мою ладонь. На ней изображен король, помогающий хромому нищему подняться с земли. Городской магистрат, услыхав об этом письме, принял меня как посла дружественной державы. Он снабдил меня экипажами и слугами и взял на себя расходы по моей поездке в Иеддо.
По прибытии туда я получил аудиенцию и вручил письмо. Оно было вскрыто с большими церемониями и прочитано императору переводчиком. По приказанию его величества мне было предложено высказать какую-нибудь просьбу. Она немедленно будет исполнена императором в уважение к его царственному брату, королю Лаггнегга. На обязанности переводчика лежало ведение дел с голландцами. Поэтому он скоро догадался по моей внешности, что я европеец, и повторил слова его величества на голландском языке, которым он владел в совершенстве. Согласно ранее принятому решению, я отвечал, что я голландский купец, потерпевший кораблекрушение у берегов далекой страны. Оттуда я пробрался в Лаггнегг, а из Лаггнегга прибыл на корабле в Японию, с которой, как мне известно, мои соотечественники ведут торговлю. Я надеюсь, что мне представится случай вернуться с кем-нибудь из них на родину. Я почтительно прошу его величество разрешить мне под охраной отправиться в Нагасаки, единственный порт, куда разрешено заходить европейским судам. Там я буду ожидать удобного случая отправиться в Европу. В заключение я просил его величество, из уважения к моему покровителю, королю Лаггнегга, милостиво освободить меня от обязательней для моих соотечественников церемонии попрания ногами креста{63}. Тем более, что я заброшен в страну несчастиями и не имею намерения вести торговлю.
Когда переводчик передал императору эту просьбу, его величество был несколько удивлен. Он сказал, что я первый из моих соотечественников обнаруживаю такую щепетильность. У него невольно возникает сомнение, правда ли, что я голландец; из моих слов видно только, что я настоящий христианин. Тем не менее, желая оказать особую любезность королю Лаггнегга, он соглашается на мою странную прихоть. Однако он должен предупредить меня, что здесь придется действовать крайне осторожно. Он отдаст своим чиновникам приказ сделать вид, словно они только случайно, по забывчивости, отпустили меня без исполнения этого обряда. Ибо если мои соотечественники-голландцы узнают, что мне удалось освободиться от выполнения этой церемонии, они, по уверению императора, перережут мне по дороге горло. Я выразил при помощи переводчика мою глубокую благодарность за столь исключительную милость. Как раз в это время в Нагасаки должен был направиться отряд солдат. Мне предложили присоединиться к этому отряду, и его начальник получил приказ охранять меня по пути и особые наставления насчет распятия.
После весьма долгого и утомительного путешествия я прибыл в Нагасаки 9 июня 1709 года. Здесь я познакомился с компанией голландских моряков, служивших на амстердамском корабле «Амбоина» вместимостью в четыреста пятьдесят тонн. Я долго жил в Голландии, учился в Лейдене и хорошо говорил по-голландски. Матросы скоро узнали, откуда я прибыл, и стали с любопытством расспрашивать о моих путешествиях и моей жизни. Я сочинил коротенькую, но правдоподобную историю, утаив большую часть событий. У меня было много знакомых в Голландии, и потому я без труда придумал фамилию моих родителей, которые, по моим словам, были скромные поселяне из провинции Гельдерланд. Я предложил капитану корабля (некоему Теодору Вангрулыу) взять с меня любую сумму за доставку в Голландию. Но, узнав, что я хирург, он удовольствовался половиной обычной платы с условием, чтобы я исполнял у него на корабле обязанности врача. Перед тем как отправиться в путь, матросы не раз спрашивали меня, исполнил ли я упомянутую выше церемонию с крестом, но я отвечал им очень неопределенно. Однако шкипер, злобный парень, указал на меня японскому офицеру, говоря, что я еще не топтал распятие. Но офицер, получивший насчет меня особое указание, дал негодяю двадцать ударов бамбуковой палкой по плечам. После этого ко мне никто больше не приставал с подобными вопросами.
Во время путешествия не произошло ничего заслуживающего упоминания. До мыса Доброй Надежды у нас был попутный ветер. Мы остановились там на несколько дней, чтобы запастись пресной водой. 10 апреля 1710 года мы благополучно прибыли в Амстердам, потеряв в дороге четырех человек: трое умерли от болезней, а четвертый упал с бизань-мачты в море у берегов Гвинеи. Из Амстердама я отправился в Англию на небольшом судне, принадлежавшем этому городу.
16 апреля мы бросили якорь в Даунсе. Я высадился на другой день утром и снова увидел свою родину после пяти с половиной лет отсутствия. Я отправился прямо в Редриф, куда прибыл в два часа пополудни того же дня и застал жену и детей в добром здоровье.
Комментарии
Отправить комментарий